Суверенная власть. 
Теория государства и права

Власть, как основной признак организованного общества, может пониматься в различных аспектах, среди которых можно выделить следующие: (1) поведенческий — т. е. понимание власти как особого поведения, характеризуемого подчинением одними людьми других (точка зрения, развитая Максом Вебером). В этом случае власть есть взаимоотношения между властвующими и подчиненными; для такого подхода к власти характерно ее понимание как способности определять поведение других лиц, несмотря на их сопротивление; (2) психологический — т. е. способ самоорганизации коллективов людей, когда одни люди подчиняют свою волю воле других людей; власть есть взаимное отношение актов волеизъявления; стратегическое отношение, организующее общение индивидов между собой (точка зрения, развитая Мишелем Фуко). Таким образом, власть рассматривается как реальная способность осуществлять влияние на выбор других людей, определять поле такого выбора за счет психологической зависимости; (3) системный — власть есть способность человеческих коллективов к самоинтеграции путем формирования этими коллективами внутренней структуры управления (теория, предложенная американским социологом Толкоттом Парсонсом (1902—1979)); в другой интерпретации данного подхода власть предстает как взаимодействие субъектов, которое позволяет обществу выработать кумулятивный эффект, приводящий к новой структуре взаимодействия (позиция немецкого философа Никласа Лумана (1927—1998)). Здесь власть выступает как часть системы социального контроля; (4) меновый — в рамках этого подхода власть можно также понимать, как социальный обмен ресурсами, где власть есть производное от потребности в дефицитных ресурсах, проявляющееся в манипулировании владельцами таких ресурсов теми, кто в этих ресурсах нуждается (подход американского социолога Джорджа Хоманса (1910—1989)). Причем под ресурсами могут пониматься не только утилитарные, материальные блага, но и такие блага, как безопасность (обеспечиваемая системой принуждения), предсказуемость (реализуется через нормотворчество) и проч. Наряду с этими основными теориями власти можно назвать и множество других (теория элит, классовая теория и др.).

Среди всего разнообразия проявлений власти нас, применительно к вопросу об образовании государства, интересует та власть, которая ставит государство над всеми другими источниками власти в обществе. Такая власть обычно характеризуется как политическая (от греческого «политика» — управление общими делами общества). Эта власть, по меньшей мере, номинально осуществляется от имени и в интересах всего общества. Для политической (или иначе, публичной) власти свойственна, по меньшей мере, претензия на верховенство в обществе и на монополизацию организованного насилия. Как мы говорили выше, фактические степени такого верховенства и монополии могут.

in сильно различаться. В этих основных признаках государственной власти нельзя не узнать также и те показатели, применительно к которым говорят о государственном суверенитете как, прежде всего, о верховенстве и независимости власти. Поэтому исследование государственной власти неизменно приводит к вопросу о суверенитете, который является ее основным критерием.

Суверенитет, понимаемый как независимость по отношению к другим властям вовне и преобладание над теми властями, которые существуют внутри общества, обычно считается ключевым признаком государственной власти. В этом смысле выделяется негативный суверенитет (как свобода от чужого вмешательства) и позитивный суверенитет (как способность самостоятельно решать свои дела). При этом речь идет о юридическом преобладании, поскольку фактически часть или даже вся территория государства может выйти из-под контроля центральных властей: в этом можно убедиться на примере революций, сепаратистских регионов, длительного контроля преступных группировок над частью территории. Даже если бы была возможность достоверно измерить фактический объем верховенства и независимости власти, то результаты таких измерений ничего бы не говорили о суверенитете как таковом — ведь суверенитет не увеличивается и не уменьшается в зависимости от изменения показателей признания властей со стороны общественного мнения.

Здесь мы сталкиваемся с логическим кругом в определении государства через суверенитет — если суверенитет не есть фактическое могущество (преобладание над другими источниками власти и полная фактическая независимость правителей государства — и то, и другое в политических реалиях редко встречается в чистом виде), то, значит, суверенитет есть юридический признак, есть свойство, которое придается правовыми нормами особой разновидности власти — публичной власти. Но сама отсылка, делаемая такими нормами к данной власти, уже предполагает ее квалификацию как государственной.

Если мы говорим о том, что некая власть суверенна, то мы предполагаем за ней право на верховенство внутри и независимость вовне. Это право не основано на каких-либо фактах, — например, на реальной мощи вооруженных сил, правительства и т. п., — оно основано на правовых нормах, которые признают за этой властью верховенство на определенной территории и независимость за пределами этой территории. Такие нормы устанавливают, что некая власть, образуемая на определенной территории согласно определенным нормам и отвечающая известным требованиям, считается государственной и поэтому обладает суверенитетом. Как правило, это определяют либо конституционные нормы самого государства (в этом смысле само государство наделяет себя суверенитетом в силу принимаемой конституции), либо нормы международного права, которые признают за некоторыми правительствами, иными властными органами право выступать в качестве государственных органов. Чаще всего органы власти наделяются суверенитетом сразу за счет как конституционных, так и международных правовых норм. Выше мы видели, что по наличию подобных основополагающих норм, которые легитимируют организованную власть и устанавливают порядок ее осуществления в обществе, можно отличить (прото)государство от негосударственных социальных союзов. В этой перспективе, суверенитет в указанном юридическом смысле предстает как ключевой признак государства.

Но, рассуждая в пределах нормативных оснований государственной власти, мы приходим к тому, что суверенной считается та власть, которая является государственной (либо с точки зрения внутреннего конституционного права, либо с точки зрения международного правопорядка, либо в силу норм обоих правовых порядков сразу), а государственной является та власть, которая обладает суверенитетом. Таким образом, определение государственной власти через ее суверенитет оказывается цикличным. Но это не является непреодолимым препятствием — в данном случае речь идет просто о том, что и само государство как понятие невозможно определить без отсылок к праву. Юридическая характеристика государственной власти наделяет некие фактические властные отношения юридическими свойствами суверенитета как правового верховенства, хотя происхождение самих норм, на основании которых осуществляется такая характеристика, оставалось бы не проясненным.

Более того, мы не можем считать такие нормы, происходящими от государства, поскольку это означало бы круг в определении: определение государства через нормы, созданные государством. В теории права были предложены различные варианты понимания природы таких основополагающих норм. К примеру, Ганс Кельзен считал, что речь тут идет о фикции, необходимой как отправная точка для юридического мышления; Герберт Харт представлял такие нормы как результат молчаливого согласия юристов по трем основным вопросам: что считать правом, как его применять и как его изменять. Есть и множество других подходов, которые мы частично разберем ниже. Следует отметить, что суверенитет далеко не всегда является основой правопорядка — международное, обычное, каноническое и иные формы права строятся на иных основополагающих постулатах. Есть также правопорядки несуверенных политических образований (таков правопорядок Шотландии, которая входит в состав Великобритании). Более того, политическое верховенство как характеристика государственной власти суть продукт относительно недавнего исторического развития.

Идея суверенитета как юридической характеристики государственной власти, описывающей ее верховенство в обществе, не была известна в античности. Верховная власть мыслилась тогда, как принадлежность отдельных лиц, поэтому характеристики ее осуществления оценивались в перспективе положения правителя. Признавалось, что самобытность, автаркия могут быть свойствами правящего лица, они характеризуют относительную самостоятельность правителей в принятии своих решений. Но это не свойство государства как такового, кото;

пз

рое древние греки еще не умели отделять от личностей властвующих. Автаркия подразумевала фактическую самостоятельность правителей в материальном, военном и иных смыслах, она использовалась Аристотелем и стоиками для описания идеального государственного устройства, чтобы продемонстрировать, что правители не зависят (не должны зависеть) ни от кого, кроме законов.

В этом отношении идея верховенства и независимости власти указывает не на юридическую природу государства как высшего политического союза в обществе, а на идеальные требования, предъявляемые к правителю, который не должен подпадать в зависимость от кого бы то ни было. Собственно, древность редко давала примеры суверенитета в смысле полной независимости — чаще государства входили в союзы с другими государствами, частично или полностью отказывались от права на самостоятельную политику, обильные примеры чему дает история Древней Греции. И что самое показательное: в те времена государственные образования (города-полисы и проч.) не выдвигали даже претензий на что-то, похожее на суверенитет — в системе представлений той эпохи не было ничего странного в том, что некое государство отдавало себя под покровительство другого государства, передавая одновременно некоторые компетенции этому другому государству.

Понимание государства как лица, органа, независимого субъекта, структуры, не тождественной фактическим обладателям государственной власти, отсутствовало и у древних римлян. Государство понималось либо как объединение граждан (республика), либо как достояние правителя (монархия), либо как вымышленный участник гражданского оборота (persona ficta). Те характеристики, которые использовались для выделения государственной власти на фоне других властных институтов общества, указывали только на отдельные характеристики государства — majestas как величие, достоинство, неприкосновенность власти и ее прерогатив; potestas как возможность действия (императору принадлежит suprema potestas, понимаемая как возможность такого действия, препятствовать которому никто не вправе); imperium как высшая военная власть. Но как представление о независимости государства от личности правителя, так и идея о самодостаточности государственной власти и ее независимости от других источников власти в обществе не были в сколько-нибудь значимой степени развиты в римском праве.

Ничего нового в понимание суверенитета не принесло и Средневековье с его многоуровневым политическим устройством, где государство не мыслилось как нечто, способное претендовать на полную независимость. С одной стороны, роли религии и церкви в политике, с другой, сложная система вассалитета, где правитель одного государства мог выступать как вассал по отношению к правителю другого государства — все это, казалось бы, делало невозможным выдвижение и обоснование тезиса о полной независимости государства от внешних и внутренних сил. Идея суверенитета берет свое начало в контексте политической борьбы, с одной стороны, между папами и королями, и между королями и населением городов, с другой. Первоначально само слово «суверен» использовалось во французском языке (в других языках использовались термины, производные от «верховенства», например Hoheit в немецком) в смысле «более высокий», «превосходящий» и употреблялось для обозначения руководителей разного рода (президентов судов, начальников королевских служб и проч.). В этом смысле «суверенами» или «сюзеренами» называли не только королей, но и баронов, других лиц, которые обладали властью суда и управления над проживающим на их территории населением. Если короля и называли сувереном, то в смысле «совершенного сюзерена» (по-французски: soverain parfait), чья власть не производна от акта пожалования другого сюзерена.

В средние века города, республики, княжества, империи, католическая церковь мыслились как разнородные политические образования, для единого совокупного обозначения не было общего слова «государство» — в современном значении (как форма политической организации общества) этот термин введен только Никколо Макиавелли (1469—1527) в начале XVI в. Само государство не мыслилось как отдельный субъект права, поэтому проблематика суверенитета обсуждалась не как проблема независимости государственной власти, а как пределы самостоятельности политики государя, как вопрос производное™ королевской власти от согласия народа, от Божественной воли и проч. Структура взаимоотношений этих политических образований была чрезвычайно размытой, она представлялась устроенной иерархически, но это представление расходилось с фактами, свидетельствующими о независимости власти большинства правителей от вышестоящего авторитета (императора, папы, короля…). В силу этого положения вещей правители могли обладать фактически неограниченной властью над своими доменами, но юридически считались находящимися в состоянии зависимости.

Идея суверенитета как юридической независимости и самостоятельности государственной власти стала приобретать знакомые нам черты с XIII в., когда легисты (юристы, выступавшие на стороне французского короля против притязаний папы и императора Священной Римской империи) начали обосновывать концепцию единства суверенитета, т. е. подчиненность всех сюзеренов страны суверенному королю, от которого и производна их власть. В этом отношении идея королевского суверенитета вступала в противоречие как с представлением о верховной власти римского папы, так и с идеей народного суверенитета, в рамках которой народ, его воля и согласие считались источником власти государя, чем и воспользовались французские монархомахи XVI в., выступив против абсолютного характера власти короля. В результате такой эволюции понятий, и связанной с ней эволюцией интеллектуальных представлений, термин «суверен» во Франции с XV в. стал применяться только к королю.

Таким образом, сама идея суверенитета появилась как идеологический прием, обосновывающий власть государя в борьбе против раздробленности государства, наделяющий эту власть правомочностью высшего источника правовой власти в противовес фактической власти неподконтрольных королю феодалов, католической церкви и Священной Римской империи. Эта идея была введена в политический и юридический оборот французским мыслителем XVI в. Жаном Боденом, который с ее помощью пытался указать на то качественное отличие власти короля от власти других светских правителей, которое заключалось в том, что король правит по своему праву, тогда как права других властителей производим от права короля. Souverainete, или suprematis, или suprema potestas в дословном переводе и означало верховную силу. Для Бодена суверенной является такая власть, которая не связана никакими законами, кроме законов Бога, это — «постоянная и абсолютная власть», представляющая собой необходимый признак государства. Боден попытался примирить идеи королевского суверенитета и народного суверенитета, обосновывая тезис о том, что народ уступил свою власть королю ради общего блага, и что любые посягательства на власть короны поэтому означают посягательства на народный суверенитет. Этот строй идей был частично воплощен в Вестфальских соглашениях, к которым мы вернемся чуть позже.

Представления о суверенитете как абсолютизме королевской власти были развиты английским философом Томасом Гоббсом, взгляды которого мы уже изучили применительно к договорной теории происхождения государства. По мнению Гоббса, факт заключения договора о создании государства означает перенос на правителя всех политических прав подданных: «Мы говорим, что государство установлено, когда множество людей договаривается и заключает соглашение каждый с каждым о том, что в целях водворения мира среди них и защиты от других каждый из них будет признавать как свои собственные все действия и суждения того человека или собрания людей, которому большинство дает право представлять лицо всех независимо от того, голосовал ли он „за“ или „против“ них». Такой подход делал несостоятельными попытки оспорить действия суверена, даже самые дурные. Исторически было принято проводить различие между несколькими субъектами государственного суверенитета — правителем, государственным аппаратом и собственно самим государством. Это деление идет со времен Гуго Гроция, голландского мыслителя первой половины XVII в., еще одного сторонника договорной теории, предложившего различать между общим (государство) и специальным (правитель) субъектами суверенитета.

Другой представитель договорной теории, Руссо, в отличие от Гоббса, указывал на неотчуждаемость суверенитета как высшей политической власти. Сувереном является народ, заключающий общественный договор: в момент заключения такого договора народ учреждает политическую власть и получает суверенитет как неограниченную власть над входящими в этот народ индивидами: «Подобно тому, как природа наделяет каждого человека неограниченной властью над всеми членами его тела, общественное соглашение дает политическому организму неограниченную власть над всеми его членами, и вот эта власть, направляемая общей волей, носит, как я сказал, имя суверенитета».

Классическое определение суверенитета дал немецкий правовед XIX в. Георг Еллинек, который понимал под суверенитетом такое свойство государства, в силу которого оно может юридически обязываться только через свою волю. С тех пор данное определение получило широкое распространение, хотя теоретики до сих пор спорят, обладает ли государство как политический институт, как особый социальный организм некоей волей. На основе данной эволюции представлений сформировалась классическая теория суверенитета, согласно которой ключевыми признаками суверенитета являются: (1) независимость в отношениях с другими государствами; (2) независимость при осуществлении внутренней политики как от внешних, так и от внутренних сил; (3) единство государственной власти; (4) неотчуждаемость; (5) неделимость.

Все эти признаки уже давно подвергаются критике. Мы уже говорили выше о том, что требование о полной независимости государственной власти не находит, как правило, реализации в реальности — на процессы принятия политических решений часто оказывают влияние лоббисты, олигархи, иностранные правительства или иные силы. Не выглядят бесспорными и иные признаки. Так, французский философ XX в. Мишель Фуко утверждает, что единство государственной власти невозможно логически, поскольку субъекты власти, как правило, выступают во множественном числе и не один из них, за исключением абсолютного монарха, не обладают автономией и верховенством над другими. Если суверенитет формируется не единой волей правителя, — а такой воли для Фуко не может быть, поскольку есть лишь воли множества индивидов, осуществляющих власть, — то ее источником может быть лишь признание, страх и уважение со стороны подвластных. С этой точки зрения, Фуко предлагал заменить понятие «суверенитет государственной власти» на понятие «дисциплинарная власть», чтобы указать на основной реальный признак государственной власти — возможность наказывать и принуждать. Хотя бы эта возможность и не была безграничной.

Немецкий правовед XX в. Карл Шмитт также попытался переосмыслить юридическую природу суверенитета в социологических категориях. Государственная власть, которую Шмитт называл «хранилищем политической воли», характеризуется: (1) способностью к созданию и уничтожению правовых норм, (2) определением друзей и врагов общества (нации) и (3) возможностью действовать за пределами установленной нормами компетенции (право вводить чрезвычайное положение и т. п.). Это последнее свойство является ключевым для понимания суверенитета, который, по сути, означает решение об исключении себя из-под действия правил. Суверен для Шмитта — это тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении и в чьей компетенции должен быть случай, для которого не предусмотрена никакая компетенция. Суверен находится вне права — это тот, кто может навязывать свою волю как через право, так и помимо него, делая в праве исключения для своего произвола. Шмитт пишет: «Исключение интереснее нормального случая. Нормальное не доказывает ничего, исключение доказывает все; оно только подтверждает правило, само правило существует только благодаря исключению». Эту возможность делать исключения в праве демонстрирует способность политической власти освобождать себя от необходимости соблюдать юридические правила.

Не вдаваясь в подробный разбор этой критики единства и правовой природы государственного суверенитета, отметим, что суверенитет изначально появился и развивался именно как правовое понятие, как юридическая характеристика власти, но не как описание фактической безграничности власти правителя. Как отмечал российский правовед Н. И. Палиенко (1869—1937): «Суверенитет есть лишь чисто формальное юридическое понятие… Понятие суверенитета совершенно не указывает на фактическое могущество и материальные средства и силу, состоящие в распоряжении данного государства для поддержания своего суверенитета». Поэтому перенесение вопроса о суверенитете за пределы права, в сферу фактов, в область политики или социологии будет означать, как минимум, изменение обычной коннотации этого термина, смешению его с другими понятиями. Например, как свобода изменять право по своему усмотрению — в том, что касается концепции Шмитта. Неслучайно для описания этих и им подобных социальных состояний Фуко предлагал вместо суверенитета применять другие термины. Это вполне возможно, даже полезно, но, правда, если эти новые термины будут применяться не вместо, а наряду с суверенитетом как юридической характеристикой верховенства государственной власти.

Применительно к вышеупомянутым признакам суверенитета встают и другие концептуальные проблемы (неделимость суверенитета и федеративные государства; неотчуждаемость суверенитета и договоры об изменении территории, и т. п.). Эти проблемы мы рассмотрим чуть позже, а сейчас вернемся к характеристике понятия суверенитет. Нужно различать множество смыслов употребления данного термина. Наряду с государственным суверенитетом, некоторые говорят о народном суверенитете (принадлежности власти народу — его «общей воле», как эту власть характеризовал Руссо), экономическом (независимость экономической системы, единство экономического пространства), национальном (праве нации на самоопределение), политическом (возможности формировать волю государства без вмешательства извне), божественном суверенитете (например, Конституция Ирана, которая закрепляет абсолютное право Аллаха на правление миром) и т. п.

Нередко эти разные аспекты суверенитета вступают между собой в конфликт. Так, национальный суверенитет (право наций на самоопределение) не порождает, по общему правилу, права на государственный суверенитет таких наций, и нередко приводит к внутригосударственным конфликтам. Иногда понятие «суверенитет» отождествляется с понятием «независимость», что не совсем корректно, поскольку если речь идет о юридической независимости, то это лишь часть понятия суверенитета, а если о фактической независимости — то нужно употреблять другой термин. В этом смысле иногда предлагают различать декларируемый и фактический суверенитет (к примеру, Ирак или Афганистан по своей конституции оставались суверенными государствами, а фактически были оккупированы иностранным войсками, которые свергли одни правительства и поставили другие), что представляется непродуктивным по указанной выше причине несводимости юридических характеристик к фактам и невыводимое™ юридического статуса из фактических нарушений этого статуса.

Сам суверенитет может пониматься либо как правовая характеристика верховенства (в смысле возможности принятия законов, имеющих высшую юридическую силу), либо как административное преобладание (верховная принудительная власть, исключающая или подчиняющая себе все другие источники власти), либо как характеристика силы политической власти (решающее политическое влияние в обществе). Нетрудно в истории и современности найти примеры, которые показывают, что власть может сохранить одну из таких характеристик, но утратить другие. В этом отношении не стоит путать такие смежные, но все же различные понятия как государственный суверенитет в смысле верховенства государственной власти (оно может быть разным — правовым, фактическим и проч.), иммунитет государства как право требовать свободы от судебного и иного вмешательства со стороны других стран, международная правосубъектность как право требовать признания со стороны других государств. Так, современный американский исследователь Стефен Краснер (род. 1942), критиковавший концепцию суверенитета как «организованное лицемерие» (таково название его знаменитой книги 1999 г.), рассматривал термин «суверенитет» в четырех смыслах: внутренний суверенитет, относящийся к организации публичной власти в государстве; взаимозависимый суверенитет, относящийся к возможности публичной власти контролировать свою границу; международный суверенитет, относящийся к взаимному признанию государств, и вестфальский суверенитет, относящийся к исключению внешних сил от осуществления государственной власти.

Впервые на международном уровне термин «суверенитет» был употреблен в Вестфальских мирных договорах 1648 г., которые положили конец Тридцатилетней войне. Этими договорами установлено политическое устройство Европы, существующее до наших дней. В частности, было принято решение отказаться от иерархического порядка международных отношений, в котором германский император считался старшим среди монархов, а католическая церковь считала себя вправе вмешиваться в политику: все монархи были уравнены в правах. Термин «суверенитет» был использован в смысле права государя на свою территорию и на право выбора политической и иной судьбы этой территории и проживающих на ней лиц, но в пределах некоторых универсальных принципов естественного права, в частности принципа свободы совести.

В последующие века в международном праве понятие суверенитета нашло свое закрепление в Конвенции^[1], подписанной в Уругвае в 1933 г. странами Латинской Америки и формально обязательной только для них. Это основной международно-правовой документ по проблематике суверенитета, за отсутствием других международных договоров или конвенций. В Конвенции 1933 г. государственный суверенитет определяется как совокупность формальных и материальных признаков государства. Согласно Конвенции, право на суверенитет возникает у государства при наличии: постоянного населения, определенной территории, собственного правительства, способности к международным отношениям.

Применительно к этому последнему признаку в Конвенции сделан акцент на то, что наличие или отсутствие суверенитета не зависит от факта международного признания. Данный вывод не является бесспорным с точки зрения международного права, где признание суверенитета нередко связывается с признанием в качестве субъекта международного права, но он предпочтителен в теоретическом аспекте. Ведь в противном случае нужно определять, в какой форме должно быть осуществлено признание, в каком объеме, со стороны скольких государств и т. п. Но на эти вопросы в международном праве нет однозначных ответов. Более того, существующие ответы и теоретические схемы производны от различных представлений о верховенстве и независимости политической власти — о признаках, которые, с точки зрения международного права, позволяют характеризовать некую политическую власть как государственную.

В связи с этим может возникнуть вопрос о том, где находится источник государственного суверенитета: в нормах внутреннего или международного права? Представляется, что и те, и другие нормы одновременно служат источниками, если мы признаем двойственность (внешний и внутренний аспекты) суверенитета и его правовой характер. Страна, в которой банда разбойников или революционеров захватила власть, не может считаться государством, пока эта банда не создаст устойчивый порядок власти и управления, а устойчивость может быть создана только нормами права (хотя бы неписаными). В качестве примера Ганс Кельзен приводит историю о капитане из Кёпеника: Фридрихе Фойгте, аферисте, который купил у старьевщика форму капитана армии, в ней прибыл в 1906 г. в маленький немецкий городок Кёпеник в качестве представителя центральных имперских властей и в течение некоторого времени удерживал власть, вводя жителей в заблуждение подложными документами и похитив городскую казну. По мнению Кельзена, несмотря на фактические обладание властью, Фойгту не удалось создать альтернативную государственную власть, поскольку он действовал по нормам существующего права, только используя их для своей аферы и не подменял их какими-то другими нормами.

Нет ничего необычного в том, что иногда люди объединяются на некоторых территориях и создают политические союзы, фактически независимые от государства, которому принадлежат эти территории, и от других государств. Существующая в мире проблема сепаратистских регионов служит подтверждением фактической возможности таких ситуаций. Но подобные образования могут властвовать только условно, если созданная ими система власти не создает своей системы права и не отвечает требованиям международного права, то она еще не является суверенной: в том плане, что нарушение территориальной целостности, военное вмешательство и т. п. не будут считаться противоречащими международному праву.

Такой признак, как неограниченность суверенитета вызывает вполне обоснованные вопросы в связи с ситуациями вмешательства других стран в случаях гуманитарных операций. В современных условиях ни одно из государств в полной мере не обладает также и экономической независимостью — против государства могут быть приняты судебные и иные решения, ограничивающие его суверенные права. Международное право (Устав ООН от 24 октября 1945 г.) допускает дословно ограничение суверенитета в случаях наличия любой угрозы миру, в случае нарушения мира или агрессии. Поэтому от данного признака следует отказаться при характеристике суверенитета современных государств, поскольку международно-правовые нормы уже изменились в этом отношении со времен Вестфальских договоров. Помимо этого, важно избегать использовать термин «суверенитет» для характеристики степени независимости государства (в этом контексте говорят, например, о «продовольственном», «культурном», «языковом» и прочем суверенитете). Такое словоупотребление слишком расширяет объем термина «суверенитет» (в том смысле, в котором он был обозначен выше) и ведет к выхолащиванию его специфического значения из-за смешения с категорией «независимость».

Дополнительная литература к 3.2.3

Келъзен, Г. Чистое учение о праве / Г. Кельзен. — СПб., 2015 (глава VII, раздел 44 «Правопонимание и мировоззрение»).

Мусихин, Г. И. Концептуальная неоднозначность понятия «суверенитет» / Г. И. Мусихин // Общественные науки и современность. — 2009. — № 3. — С. 64—74.

Палиенко, Н. И. Суверенитет: Историческое развитие идеи суверенитета и ее правовое значение / Н. И. Палиенко. —Ярославль, 1903 (часть II, глава I «Исторически образовавшееся понятие суверенитета», глава IX «Суверенитет как отличительный признак государства»).

Тропер, М. Обладатель суверенитета / М. Тропер // Известия вузов: Правоведение. — 2016. — № 3. — С. 140—156.

Контрольное задание к 3.2.3

Определите, за счет каких свойств государственная власть отличается от всех иных видов социальной власти. Какие требования к содержанию и форме осуществления государственной власти принято подводить под термин «суверенитет»? Обсудите трудности характеристики суверенитета через категорию «независимость». Какие дополнительные критерии нужно ввести, чтобы определять суверенитет государства в зависимости от признания такого государства международным сообществом?

• [1] Конвенция о правах и обязанностях государств (подписана в г. Монтевидео26 декабря 1933 г.).