Постепенное совершенствование: зрелая архаика, Фидий, Поликлет. — Их значение как пророков резца. — Пракситель, Лисипп. — Создание божественных типов

В VI в. до Р. X. был уже достигнут идеал красоты в изображении богов, идеал также и для нас: прерафаэлиты научили нас ценить целомудренную прелесть этой так называемой «зрелой архаики». Недоставало, однако, индивидуализации. Конечно, никто не мог принять Посейдона за Аполлона и наоборот: наличность или отсутствие бороды определяло выбор. Но, впрочем, боги были похожи друг на друга — и на людей, и мы различаем их только по их атрибутам: трезубец характеризует Посейдона, жезл со змейками — Гермеса, перун — Зевса, львиная шкура — Геракла и т. д.

Это было еще несовершенством; побороть его удалось следующим поколениям, V и IV вв. Мы плохо оценим Фидия, Поликлета, Алкамена, Праксителя, видя в них только художников, хотя бы и религиозного ваяния: это были настоящие пророки, пророки резца. Ту же службу, которую сослужили древнему Израилю ветхозаветные пророки, — создание определенного, возвышенного и притом единого представления о божестве — ее древним эллинам сослужили их художники, и притом настолько действительнее, насколько образ сильнее слова. На почве догматической и повествовательной объединение было невозможно: не было центрального органа, который обладал бы достаточной силой и даже — мы ведь в Элладе — волей, чтобы истребить все противоречивое; обрядность и подавно в различных государствах была различна. Но после того как Фидий создал своего Зевса в Олимпии, было уже невозможно представлять себе его иначе. Да, это был именно он, этот величавый и кроткий бог, «отец богов и людей»; именно таким был он в тот миг, когда он обещал припавшей к его коленям матери исполнить ее просьбу:

Рек, и во знаменье черными Зевс помавает бровями:

Долу волной благовонной власы устремились владыки Долу с бессмертной главы, и великий Олимп содрогнулся…

И уж конечно, при виде этой возвышенной красоты исчезали как дым всякие мелкие и низменные представления, которыми умственная незрелость или игривость певцов запятнала образ олимпийца; с ней уживалось только самое благородное, самое возвышенное, самое — эсхиловское:

Как ни ищет мысль кругом —.

Не сравнить тебя ни с чем, Если сомнений напрасных обузу Мы стряхнуть хотим с души.

И уже не мог быть совсем несчастным человек, которому раз открылся владыка мира в его олимпийском образе.

Все же это была при всей милостивости строгая красота. Подавно строгой была и его супруга, аргосская Гера в изображении его современника Поликлета — Гера-Вершительница, блюдущая таинство брака для греческих жен, с его строгими обязанностями, сменяющими приволье девичьей жизни. И строгой была также Афина, объявленная ее городу вышеназванным Фидием, — Афина-Дева, обитательница названного в честь ее Парфенона, указующая афинянину его воинский и гражданский долг, но и спасающая за исполнение этого долга его родину своими молитвами у престола своего могучего отца, как про нее сказал еще древний афинский законодатель Солон:

Город же наш не погибнет по воле державного Зевса, Ни по решенью иных в сонме бессмертных богов: Великодушная наша заступница, дева Афина, Дщерь Громовержца, свою руку простерла над ним.

Заметно смягчена была эта строгость в облике Деметры, богини-матери, ласковой кормилицы и утешительницы людей; мы не знаем, кому мы обязаны ее образцовым кумиром, но родственным ему по выражению был сохраненный нам (в хорошей копии) кумир Ирины, благодатной богини мира, изваянный в начале IV в. афинским художником Кефисодотом. Он открывает собой религиозную скульптуру эпохи после Пелопоннесской войны, эпохи младших пророков, объявивших эллинам и нам сущность их младших и второстепенных богов. Первенствуют среди них Пракситель и Лисипп. Тогда были созданы три дивных типа богов-юношей… только один нам сохранился в оригинале его творца, Праксителя, но именно его превосходство перед всеми копиями и заставляет нас мысленно поднять и оба других на ту же высоту совершенства. Аполлону идеал ясной умственной красоты, весь дух, весь мечта и воля в своей неземной стройности и легкости. Дионис_у томный бог сокровенных чар природы, пленительный и загадочный, как влажный весенний воздух с его вестью о пробуждении, о приливе жизнетворных сил. Гермес_у упругая юношеская сила, весь действие и действительность… какова она должна быть, не какова она есть.

И в соответствии с ними два молодых женских типа: Афродита, царица любовных чар, оправдание жизнетворной чувственности в целомудрии красоты… читатель приглашается тут думать не столько о знаменитой «Медицейской Венере», уже слегка затронутой придворной игривостью александринизма (почему она так и пришлась по вкусу галантному классицизму XVII в.), сколько об Афродите Праксителя, несмотря на все несовершенство ее ватиканской копии. Она соответствует Дионису, в такой же степени Гермесу соответствует Артемы* да, богиня-охотница, сильная и быстрая, какой и надлежит быть неутомимой бегунье по лесам и полянам, неутомимой предводительнице в ночных хороводах дриад. Аполлону соответствовала бы Паллада, если бы ее тип не был закреплен религиозной скульптурой предыдущей эпохи, а впрочем, известная «Паллада Джустиниани», пожалуй, была таким приближением фидиевского идеала к более земным тенденциям IV века. Превосходство образов Фидия и Поликлета не исключало таких претворений, и Зевс Олимпийский, и Гера Аргосская испытали таковые, сохраняя при этом свое родство с первообразами V в., и знакомые всем читателям бюсты Зевса («Отриколи») и Геры («Людовизи»), которыми по праву восхищались Винкельман и Гете, — именно такие законные метаморфозы в духе религиозно-художественных запросов IV века.

Родным братом Зевса был Посейдон; но он относился к нему, как к величаво спокойному небу относится страстно подвижное море. Это уразумел Лисипп; в своем Посейдоне он изобразил именно страстную вспыльчивость. Похожий лицом на Зевса, он не «помавает» бровями — они у него гневно подняты, как подняты и волосы, как и весь он — ставшая божественным образом сила вздымающейся волны. «Истинным сыном Зевса» был рожденный в смертной доле Геракл; но земная страда наложила свою печать на него, создав этим настоящую трагедию богочеловечества. Софокл дал ее изображение в поэзии — тот же Лисипп в скульптуре («Геракл Фарнезе»).

И, наконец, в III в. тот же образ фидиевского Зевса еще раз преломился и дал под резцом Бриаксида последнее творение религиозного ваяния греков — александрийского Сараписа, каковым чисто греческим божеством Птолемей хотел заменить для греков своего египетского царства брата-супруга Изиды, Озириса. Бриаксид и понял его, как подземного Зевса, брата светоченосной Деметры Элевсинских таинств, — ведь и Изида первоначально изображалась греками под видом Деметры. Зевс, Посейдон и Сарапис — это как бы три брата, цари неба, моря и подземного царства. Волосы плавно поднимаются и опускаются у Зевса, бурно вздымаются у Посейдона, грустно ниспадают у Сараписа, покрывая черной тенью его ласковое чело.

Напоследок приберег я еще одно преломление все того же фидиевского Зевса, хотя оно и было древнее Бриаксида; я разумею Асклепия. Он был только добр, этот целитель людей, этот их спаситель от неумолимой смерти; его почитание, именно как спасителя, вступило в период особого расцвета около Рождества Христова. И когда христиане почувствовали потребность иметь у себя образ своего Спасителя, они для него воспользовались готовым уже образом Асклепия. Так-то поныне живет вдохновенная мысль величайшего пророка божественности среди людей — Фидия.