Объяснение. 
Аксиология

Чтобы лучше представить себе сущность понимания и его логическую структуру, необходимо сопоставить понимание с его противоположностью — операцией объяснения.

Объяснение представляет собой рассуждение, посылки которого содержат информацию, достаточную для выведения из нее описания объясняемого явления.

Объяснение представляет собой ответ на вопрос «Почему данное явление происходит?». Почему тело за первую секунду своего падения проходит путь длиной 4,9 метра? Чтобы объяснить это, мы ссылаемся на закон Галилея, который в общей форме описывает поведение разнообразных тел под действием силы тяжести. Если требуется объяснить сам этот закон, мы обращаемся к общей теории гравитации И. Ньютона. Получив из нее закон Галилея в качестве логического следствия, мы тем самым объясняем его.

Имеются два типа объяснения. Первый тип представляет собой подведение объясняемого явления под известное общее положение, функционирующее как описание. Объяснение второго типа опирается не на общее утверждение, а на утверждение о каузальной связи.

В работах, посвященных операции объяснения, под нею почти всегда понимается объяснение через общее утверждение, причем предполагается, что последнее должно быть не случайной общей истиной, а законом науки. Объяснение через закон науки принято называть помологическим, или объяснением посредством охватывающего закона.

Идея объяснения как подведения объясняемого явления под научный закон начала складываться еще в XIX веке. Она встречается в работах Дж.Ст. Милля, А. Пуанкаре, Д. Дюэма и др. Четкую формулировку помологической модели научного объяснения в современной методологии науки обычно связывают с именами К. Поппера и К. Гемпеля. В основе этой модели лежит следующая схема рассуждения:

Для всякого объекта верно, что если он имеет свойство 5, то он имеет свойство Р.

Данный объект А имеет свойство 5.

Следовательно, А имеет свойство Р.

Например, нить, к которой подвешен груз в 2 кг, разрывается. Нам известно общее положение, которое можно считать законом: «Для каждой нити верно, что если она нагружена выше предела своей прочности, она разрывается». Нам известно также, что данная конкретная нить нагружена выше предела ее прочности, т. е. истинно единичное утверждение «Данная нить нагружена выше предела ее прочности». Из общего утверждения, говорящего обо всех нитях, и единичного утверждения, описывающего наличную ситуацию, мы делаем вывод: «Данная нить разрывается».

Помологическая схема объяснения допускает разнообразные модификации и обобщения. В число посылок может входить несколько общих и единичных утверждений, а объясняющее рассуждение может представлять собой цепочку умозаключений.

Объясняться может не только отдельное событие, но и общее утверждение, и даже теория. Гемпель предложил также вариант индуктивно-вероятностного объяснения, в котором используемое для объяснения общее положение носит вероятностно-статистический характер, а в заключении устанавливается лишь вероятность наступления объясняемого события.

Номологическое объяснение связывает объясняемое событие с другими событиями и указывает на закономерный и необходимый характер этой связи. Если используемые в объяснении законы являются истинными и условия их действия реально существуют, то объясняемое событие должно иметь место и является в этом смысле необходимым. Гемпель формулирует следующее «условие адекватности» номологического объяснения: любое объяснение, т. е. любой рационально приемлемый ответ на вопрос «Почему произошло*?», должно дать информацию, на основании которой можно было бы уверенно считать, что событие а: действительно имело место.

Мнение, что объяснения должны опираться только на законы (природы или общества), выражающие необходимые связи явлений, не кажется обоснованным. В объяснении могут использоваться и случайно истинные обобщения, не являющиеся законами науки.

Прежде всего, наука в современном смысле этого слова, ориентированная на установление законов, начала складываться всего около трехсот лет тому назад; что касается объяснения, то оно, очевидно, столь же старо, как и само человеческое мышление. Далее, объяснение универсально и применяется во всех сферах мышления, в то время как номологическое объяснение ограничено по преимуществу наукой.

Кроме того, между необходимыми и случайными обобщениями (законами науки и общими утверждениями, не являющимися законами) нет четкой границы. Понятие закона природы, не говоря уже о понятии закона общества, вообще не имеет сколько-нибудь ясного определения. Если потребовать, чтобы в объяснении всегда присутствовал закон, то граница между объяснениями и теми дедукциями, в которых используются случайные обобщения, исчезнет.

И, наконец, общие утверждения не рождаются сразу законами науки, а постепенно становятся ими. В самом процессе формирования научного закона существенную роль играет как раз выявление его «объяснительных» возможностей, т. е. использование общего утверждения, претендующего на статус закона, в многообразных объяснениях конкретных явлений. Последовательность «сначала закон, а затем объяснение на основе этого закона» не учитывает динамического характера познания и оставляет в стороне вопрос, откуда берутся сами научные законы. Общие утверждения не только становятся законами, но иногда и перестают быть ими.

Объяснение — фундаментальная операция мышления, и ее судьба не может ставиться в однозначную зависимость от понятия научного закона.

Объяснение может быть глубоким и поверхностным. Объяснение на основе закона столь же глубоко, как и та теория, в рамках которой используемое в объяснении общее положение оказывается законом. Объяснение, опирающееся на не относящееся к науке или вообще случайное обобщение, может оказаться поверхностным, как и само это обобщение, но, тем не менее, оно должно быть признано объяснением. Если общее положение представляет собой закон, объяснение обосновывает необходимость объясняемого явления. Если же используемое в объяснении общее положение оказывается случайным обобщением, то и заключение о наступлении объясняемого явления является случайным утверждением.

По своей структуре объяснение как выведение единичного утверждения из некоторого общего положения совпадает с косвенным подтверждением, т. е. подтверждением следствий обосновываемого общего положения. Если выведенное следствие объяснения подтверждается, то тем самым косвенно подтверждается и общее утверждение, на которое опирается объяснение. Однако «подтверждающая сила» объясняемого явления заметно выше, чем та поддержка, которую оказывает общему утверждению произвольно взятое подтвердившееся следствие. Это связано с тем, что объяснения строятся как раз для ключевых, имеющих принципиальную важность для формирующейся теории фактов; для фактов, представляющихся неожиданными или даже парадоксальными с точки зрения ранее существовавших представлений и, наконец, для фактов, которые претендует объяснить именно данная теория и которые необъяснимы для конкурирующих с него теорий. Кроме того, хотя объяснение совпадает по общему ходу мысли с косвенным подтверждением, эти две операции преследуют прямо противоположные цели. Объяснение включает факт в теоретическую конструкцию, делает его теоретически осмысленным и тем самым «утверждает» его как нечто не только эмпирически, но и теоретически несомненное. Косвенное подтверждение направлено не на «утверждение» эмпирических следствий некоторого общего положения, а на «утверждение» самого этого положения путем подтверждения его следствий. Эта разнонаправленность объяснения и косвенного подтверждения (объяснение мира и укрепление теории) также сказывается на «подтверждающей силе» фактов, получивших объяснение, в сравнении с фактами, служащими исключительно для подтверждения теории. В известном смысле объяснять мир важнее, чем строить о нем теории, хотя эти две задачи во многом неотделимы друг от друга^[1].

Далеко не все объяснения, которые предлагает наука, являются объяснениями на основе уже известного научного закона. Наука постоянно расширяет область исследуемых объектов и их связей. На первых порах изучения новых объектов речь идет не столько об открытии тех универсальных законов природы или общества, действие которых распространяется на эти объекты, сколько об обнаружении тех причинно-следственных связей, в которых они находятся с другими объектами. Вряд ли есть основания утверждать, что каждая научная дисциплина, независимо от ее своеобразия и уровня развития, дает исключительно объяснения, опирающиеся на законы. История, лингвистика, психология, политология и т. п. не устанавливают, как можно думать, никаких законов; социология, экономическая наука и т. п. если и формулируют какие-то обобщения, то явно отличные от естественнонаучных законов. Очевидно вместе с тем, что все указанные науки способны давать причинные объяснения исследуемых ими явлений.

Слово «объяснение» означает как операцию, ведущую к определенному результату, так и сам этот результат. Слово «понимание» указывает, скорее, только на результат соответствующей деятельности. Операцию, ведущую к нему, можно назвать (вслед за Л. Витгенштейном) «оправданием».

Объяснить некоторое утверждение — значит вывести его из имеющихся общих истин, оправдать (и в результате понять) — значит вывести его из принятых общих оценок.

Существуют два типа объяснения. Объяснение первого типа опирается на общее описательное утверждение. Объяснение второго типа опирается не на общее утверждение, а на утверждение о каузальной связи. Каузальное объяснение в одних случаях является дедуктивным, в других — индуктивным.

Если общее описательное утверждение, лежащее в основе объяснения, является научным законом (истолкованным как чисто описательное положение), объяснение именуется «номологическим».

Пример номологического объяснения:

Всякий металл проводит электрический ток.

Алюминий — металл.

Следовательно, алюминий проводит электрический ток.

Это — дедуктивное умозаключение, одной из посылок которого является общее утверждение (закон природы), другой — утверждение о начальных условиях. В заключении общее знание распространяется на частный случай, й тем самым факт, что алюминий проводит ток, находит свое (номологическое) объяснение.

Пример каузального объяснения:

Если поезд ускорит ход, он придет вовремя.

Поезд ускорил ход.

Следовательно, он придет вовремя.

Это — дедуктивное рассуждение, одной из посылок которого является утверждение о каузальной зависимости своевременного прибытия поезда от ускорения его хода, другой — утверждение о реализации причины. В заключении говорится, что следствие также будет иметь место.

Общая схема дедуктивного каузального объяснения:

А является причиной В;

А имеет место.

Следовательно, В также имеет место.

Общая схема индуктивного каузального объяснения:

А является причиной В;

В имеет место.

Значит, по-видимому, А также имеет место.

Пример индуктивного каузального объяснения:

Если нет важной цели, то нет и активных действий.

Активных действий нет.

Значит, вероятно, нет важной цели.^[2]

Понимание первого типа сводится к подведению понимаемого явления под известную общую оценку. Такое понимание можно назвать «некаузальным».

Понимание второго типа опирается не на общую оценку, а на каузальное утверждение и некоторую оценку. Это понимание может быть как дедуктивным, так и индуктивным рассуждением.

Пример некаузального понимания:

Больной должен слушать советы врача.

N — больной.

Значит, N должен слушать советы врача.

Это — дедуктивное умозаключение, одной из посылок которого является общая оценка, другой — утверждение о начальных условиях. В заключении общее предписание распространяется на частный случай и тем самым достигается понимание того, почему конкретный индивид должен слушать советы врача.

Пример дедуктивного каузального понимания:

(1) Если поезд ускорит ход, он придет вовремя.

Хорошо, что поезд ускорил ход.

Значит, хорошо, что поезд придет вовремя.

Первая посылка является каузальным утверждением, вторая — позитивной оценкой причины.

Заключение

представляет собой позитивную оценку следствия.

Индуктивное каузальное понимание может быть названо также целевым (телеологическим, мотивационным) пониманием.

Его форма:

(2) А — причина В;

В — позитивно ценно.

Значит, Л также является, вероятно, позитивно ценным.

Другая часто встречающаяся форма:

He-А есть причина не-В

В — позитивно ценно.

По-видимому, А также является позитивно ценным.

Приведем ряд примеров:

Если в доме не топить печь, в доме не будет тепло.

В доме должно быть тепло.

Значит, в доме следует, по-видимому, топить печь.

Если N не побежит, он не успеет на поезд.

N хочет успеть на поезд.

Значит, ЛГ должен, по всей вероятности, бежать.

Существуют, таким образом, некаузальное понимание, опирающееся на общую оценку и являющееся дедуктивным рассуждением, и два типа каузального понимания, в основе которых лежат утверждения о средствах, необходимых для достижения определенной цели.

Рассмотрим более подробно некаузальное понимание.

Такое понимание опирается на некоторый общий стандарт и распространяет его на частный или конкретный случай.

Хорошие примеры некаузального понимания, особенно понимания человеческих мыслей и действий, дает художественная литература. Эти примеры отчетливо говорят о том, что понятное в жизни человека — это привычное, соответствующее принятому правилу или традиции.

В романе «Луна и грош» С. Моэм сравнивает две биографии художника, одна из которых написана его сыном-священником, а другая неким историком. Сын «нарисовал портрет заботливейшего мужа и отца, добродушного малого, трудолюбца и глубоко нравственного человека. Современный служитель церкви достиг изумительной сноровки в науке, называемой, если я не ошибаюсь, экзегезой (толкованием текста), а ловкость, с которой пастор Стрикленд „интерпретировал“ все факты из жизни отца, „не устраивающие“ почтительного сына, несомненно, сулит ему в будущем высокое положение в церковной иерархии». Историк же, «умевший безошибочно подмечать низкие мотивы внешне благопристойных действий», подошел к той же теме совсем по-другому: «Это было увлекательное занятие: следить, с каким рвением ученый автор выискивал малейшие подробности, могущие опозорить его героя"'.

Этот пример хорошо иллюстрирует предпосылочность понимания, его зависимость не только от интерпретируемого материала, но и от позиции интерпретатора. Однако, важнее другой вывод, который следует из приведенного примера: поведение становится понятным, если удается убедительно подвести его под некоторый общий принцип, или образец. В одной биографии образцом служит распространенное представление о «заботливом, трудолюбивом,^[3]

глубоко нравственном человеке", каким якобы должен быть выдающийся художник, в другой — вера, что «человеческая натура насквозь порочна», и это особенно заметно, когда речь идет о неординарном человеке. Оба эти образца, возможно, никуда не годятся. Но если один из них принимается интерпретатором и ему удается подвести поведение своего героя под избранную схему, оно становится понятным как для интерпретатора, так и для тех, кто соглашается с предложенным образцом.

О том, что понятное — это отвечающее принятому правилу, а потому правильное и в определенном смысле ожидаемое, хорошо говорит Д. Данин в «Человеке вертикали». «Сознание человека замусорено привычными представлениями, как должно и как не должно вести себя в заданных обстоятельствах. Эти представления вырабатывались статистически. Постепенно наиболее вероятное в поведении стало казаться нормой. Обязательной. А порою и единственно возможной. Это не заповеди нравственности. Это не со скрижалей Моисея. И не из Нагорной проповеди Христа. Это — не десять и не сто, а тысячи заповедей общежития (мой руки перед едой). И физиологии (от неожиданности вздрагивай). И психологии (по пустякам не огорчайся). И народной мудрости (семь раз отмерь). И здравого смысла (не питай иллюзий)… В этой неписаной системе правильного, а главное — понятного поведения всегда есть заранее ожидаемое соответствие между внутренним состоянием человека и его физическими действиями. Это все светлая и вековечная система Станиславского, по которой всю жизнь лицедействует подавляющее большинство человечества. Для всего есть слово. И для всего есть жест»^[4].

В характеристике понятного как правильного и ожидаемого интересен также такой момент. Предпосылкой понимания внутренней жизни индивида является не только существование образцов для ее оценки, но и наличие определенных стандартов проявления этой жизни вовне, в физическом, доступном восприятию действии.

Таким образом, некаузальное понимание — это оценка на основе некоторого образца, стандарта или правила.

Если объяснить — значит вывести из имеющихся общих истин, то понять — значит вывести из принятых общих ценностей.

Несколько элементарных примеров понимания прояснят его структуру.

Всякий ученый должен быть критичным.

Галилей — ученый.

Значит, Галилей должен быть критичным.

Первая посылка данного умозаключения представляет собой общую оценку, распространяющую требование критичности на каждого ученого. Вторая посылка — описательное высказывание, аналогичное посылке объяснения, устанавливающей «начальные условия».

Заключение

является оценкой, распространяющей общее правило на конкретного индивида.

Это рассуждение можно переформулировать так, чтобы общая оценка включала не «должно быть», а оборот «хорошо, что», обычный для оценок:

Хорошо, что всякий ученый критичен.

Галилей — ученый.

Следовательно, хорошо, что Галилей критичен.

Следующий пример относится к пониманию неживой природы:

На стационарной орбите электрон не должен излучать.

Электрон атома водорода находится на стационарной орбите.

Значит, электрон атома водорода не должен излучать.

Если понимание представляет собой оценку на основе некоторого образца, стандарта, нормы, принципа и т. п., то пониматься может все, для чего существует такой общий образец, начиная с индивидуальных психических состояний, «детского лепета», «Гамлета» и «критики разума»^[5] и кончая явлениями неживой природы.

Как в обычных, так и в научных рассуждениях «чистые» описания и «чистые» оценки довольно редки. Столь же редки опирающиеся на них «чистые» объяснения и «чистые» оправдания. Одно и то же рассуждение чаще всего можно истолковать и как объяснение, и как оправдание.

Возьмем в качестве примера рассуждение:

Солдат является стойким.

Сократ был солдатом.

Значит, Сократ был стойким.

В зависимости от того, какой смысл придается в конкретном случае посылке «Солдат является стойким», это рассуждение может оказаться и оправданием («Солдат должен быть стойким; Сократ был солдатом; значит, Сократ должен был быть стойким»), и объяснением («Солдат, как правило, стоек; Сократ был солдатом; следовательно, Сократ был, скорее всего, стойким»).

Дедуктивный характер объяснения и оправдания не всегда нагляден и очевиден, поскольку наши обычные дедукции являются до предела сокращенными.

Например, мы видим плачущего ребенка и говорим: «Он упал и ударился». Это — дедуктивное объяснение, но, как обычно, крайне сокращенное. Видя идущего по улице человека, мы отмечаем: «Обычный прохожий». И в этом качестве он понятен для нас. Но за простой как будто констатацией стоит целое рассуждение, результат которого — оценка: «Этот человек таков, каким должен быть стандартный прохожий».

Всякое слово, обозначающее объекты, достаточно тесно связанные с жизнью и деятельностью человека, сопряжено с определенным стандартом, или образцом, известным каждому, кто употребляет это слово. Языковые образцы функционируют почти автоматически, так что рассуждение, подводящее вещь под образец, скрадывается, и понимание ее в свете образца кажется не результатом дедуктивного рассуждения, а неким внерефлексивным «схватыванием».

Понимание, как и объяснение, обыденно и массовидно, и только свернутый характер этих операций внушает обманчивое представление, что они редки и являются результатом специальной деятельности, требующей особых знаний и способностей.^[6]

вызывает особых вопросов, поэтому сосредоточимся на целевом понимании поведения, постоянно порождающем споры.

Целевое понимание поведения предполагает раскрытие связи между мотивами (целями, ценностями), которыми руководствуется человек, и его поступками. В этом смысле понять поведение индивида — значит указать ту цель, которую он преследовал и надеялся реализовать, совершая конкретный поступок.

Например, мы видим бегущего человека и пытаемся понять, почему он бежит. Для этого надо уяснить цель, которую он преследует: он хочет, допустим, успеть на поезд, и поэтому бежит.

Является ли логически правильным умозаключение типа: «N хочет успеть на поезд; если он не побежит, он не успеет на поезд; следовательно, N должен бежать»?

«На этот вопрос нелегко ответить, — пишет Вригт. — С одной стороны, этот силлогизм кажется вполне убедительным, лишенным слабостей, вполне обоснованным. С другой стороны, напрасно было бы искать в учебниках и книгах по логике ту схему вывода, частным случаем которой был бы данный силлогизм. Он не является, конечно, категорическим или модальным силлогизмом… Следует ли пытаться дополнить рассматриваемый силлогизм некоторыми, якобы не выраженными в нем явно посылками, чтобы сделать его обоснованным в силу законов „обычной логики“? Я думаю, это привело бы в тупик. Не помогло бы и расширение второй посылки до утверждения „N полагает, что, если он не побежит, он не успеет на поезд“. Будем ли мы отрицать, что данный силлогизм логически обоснован? Этот выход часто предлагался, но, по-моему, он является простой отговоркой. Мы должны, я думаю, принять, что практические силлогизмы являются специфическими логически обоснованными схемами аргументации. Принятие их означает на самом деле расширение области логики. Мы не можем свести практические силлогизмы к каким-то другим образцам обоснованного вывода. Но мы можем, и, конечно, должны приложить усилия для прояснения их своеобразной природы»^[7].

Логический анализ практического силлогизма предполагает построение особой логической теории практического рассуждения. Чтобы очертить контуры этой теории, необходимо представить практический вывод в стандартизованной форме. Первая посылка вывода говорит о некотором желаемом результате или цели, т. е. является позитивной оценкой некоторого состояния дел. Вторая посылка указывает на средства к достижению поставленной цели; она фиксирует причинную связь между предполагаемыми средствами и целью и представляет собой простейший эмпирический закон.

Заключение

практического вывода говорит о том действии, которое должно выполнить действующее лицо (агент), поставившее перед собой определенную цель, скажем, А, а именно о действии В, реализующем А: «Должно быть выполнено действие В». Последнее выражение представляет собой позитивную оценку действия В: «Хорошо, что реализуется В». Поскольку агент является одним и тем же на протяжении практического вывода, в особом упоминании агента нет необходимости.

Приведем две стандартные формы практического вывода:

(1) Позитивно ценно А

В есть причина Л; значит, позитивно ценно В.

(2) He-А есть причина не-В;

В — позитивно ценно;

значит, А также является позитивно ценным.

Таким образом, теория практических выводов должна быть комбинированной, соединяющей логику абсолютных оценок, с которой ситуация сравнительно ясна, и логику причинности, нуждающуюся в тщательном исследовании.

Не вдаваясь в детали логического анализа практического силлогизма, отметим, что, на наш взгляд, этот силлогизм является формой не необходимого (дедуктивного), а правдоподобного (индуктивного) рассуждения. Целевое (мотивационное, телеологическое) понимание представляет собой индукцию, заключение которой — проблематичное утверждеуше. Попытаемся это доказать.

Во-первых, можно привести примеры конкретных рассуждений, следующих схемам целевого понимания, и дающих, как кажется, только проблематичное заключение. Таков, в частности, практический силлогизм: «N хочет разбогатеть; единственный способ для N достичь богатства — это убить дядю, наследником которого он является; значит, N должен убить дядю». Здесь явно нет логического следования между посылками и заключением.

Во-вторых, связь цели и средства, используемая при целевом понимании и истолкованная как описательное утверждение, является причинно-следственной связью. Как принято считать, такая связь заведомо слабее, чем связь логического следования. Допустим, что схема рассуждения «Если А причина В и В — позитивно ценно, то А позитивно ценно» обоснованна. Тогда обоснованной должна быть и схема, полученная из нее заменой утверждения о причинной связи утверждением о логическом следовании: «Если из А логически следует В и В — позитивно ценно, то А — позитивно ценно». Но последняя схема заведомо не относится к обоснованным, это типичная схема индуктивного рассуждения.

В-третьих, в логике истины аналогом схемы целевого понимания была бы схема: «Если истинно, что А — причина В и истинно В, то истинно Л». Но последняя схема не является обоснованной. Значит, рассуждая по аналогии, можно сказать, что и схема целевого понимания также не должна считаться схемой дедуктивного умозаключения.

В-четвертых, схема целевого понимания нарушает принцип Юма, утверждающий невозможность выведения оценочных утверждений из описательных посылок (невозможность выведения «должен» из «есть»). Преобразование схемы «Если В — причина А и А — позитивно ценно, то В — позитивно ценно» дает схему «Если А позитивно ценно и неверно, что В— позитивно ценно, то неверно, что В — причина А». Здесь из двух оценок вытекает описательное утверждение. Преобразование схемы «Если не-А причина не-В и В — позитивно ценно, то А — позитивно ценно» дает схему «Если В — позитивно ценно и неверно, что Л позитивно ценно, то неверно, что не-А есть причина не-В». Последняя схема также позволяет из двух оценок вывести описание.

Как уже отмечалось, при номологическом объяснении заключение является необходимым. Объясняемое явление подводится под закон природы, что сообщает этому явлению статус физически (онтологически) необходимого. Придание такого статуса явлению К. Гемпель считал общим условием адекватности его объяснения: объяснение должно содержать информацию, позволяющую утверждать, что объясняемое явление действительно имеет место.

При оправдании заключение не является физически необходимым. Но оно аксиологически необходимо, поскольку приписывает позитивную ценность действию, о котором говорится в заключении.

Различие между физической необходимостью и аксиологической необходимостью существенно. Если какое-то явление или действие физически необходимо, то оно имеет место; но из того, что какое-то явление или действие аксиологически необходимо (позитивно ценно), не вытекает, что это явление или действие на самом деле реализуется.

Первая посылка практического вывода выражает ту цель, которую ставит перед собой действующий субъект. Эта цель может быть стандартной, общей для всех представителей рассматриваемого сообщества, или индивидуальной, продиктованной особенностями той ситуации, в которой действует конкретный субъект.

Гемпель и его сторонники настаивали на том, что всякое подлинно научное объяснение должно опираться на научный закон и что дедуктивно-номологическая схема объяснения универсальна^[8]. Однако У. Дрей попытался показать, что в истории используются иные типы объяснений, в частности «рациональное объяснение». В реальных исторических объяснениях почти не прибегают к помощи законов. При объяснении поступков исторической личности историк старается вскрыть те мотивы, которыми она руководствовалась в своей деятельности, и показать, что в свете этих мотивов поступок был разумным (рациональным)^[9].

Дрей так описывает схему «рационального объяснения», противопоставляемую им номологическому объяснению, или «объяснению при помощи охватывающего закона»:

В ситуации типа А следовало сделать В.

Деятель N находился в ситуации типа А.

Поэтому деятель N должен был сделать В.

На самом деле это схема не объяснения, а оправдания. Первая посылка является не общим описательным утверждением, что требуется для объяснения, а общей оценкой («оценочным принципом действия», в терминологии Гемпеля), как в случае понимания. Вторая посылка представляет собой фактическое утверждение, фиксирующее начальные условия.

Заключение

есть оценка, распространяющая общий принцип на отдельный случай и логически вытекающая из принятых посылок.

Возражая Дрею, Гемпель реконструировал его схему следующим образом:

Деятель N находился в ситуации типа А.

В ситуации типа А следовало сделать В.

Поэтому деятель N сделал В

Здесь заключение является уже не оценкой, а описанием, и оно не вытекает из посылок, одна из которых представляет собой оценку. Предлагаемая Гемпелем схема — это схема логически некорректного рассуждения, не имеющего ничего общего ни с объяснением, ни с оправданием.

Гемпель предлагал такую схему «исторического объяснения»:

Деятель N находился в ситуации типа Л; в то время он был рационально действующим лицом.

Любое рациональное существо в ситуациях данного типа обязательно (или же с высокой вероятностью) делает В.

Следовательно, N сделал В.

По мысли Гемпеля, это рассуждение представляет собой обычное объяснение с помощью «охватывающего закона»^[9] .

Однако схема Гемпеля является откровенно двусмысленной. Именуемое законом утверждение «Любое рациональное существо в ситуациях типа Л обязательно (или же с высокой вероятностью) делает В» может истолковываться и как оценка, и как описание. В случае оценочной интерпретации это утверждение выражает определенное требование к «разумным» существам: в ситуациях определенного типа они должны всегда или в большинстве случаев совершать определенные действия. Описательная интерпретация «закона» является гораздо менее естественной, поскольку в законе речь идет о «рациональных существах», которые «обязательно делают» что-то.

Таким образом, гемпелевская схема может пониматься и как оправдание, и как объяснение. Но «объясняющая сила» описательных утверждений типа «Многие люди в ситуациях определенного типа совершают данные действия», конечно же, невелика.

Объяснение включает описательные посылки, и его заключение является описанием. Посылки оправдания (понимания) всегда включают по меньшей мере одну оценку, и его заключение пред;

ставляет собой оценку. В обычном языке граница между описательными и оценочными утверждениями не является ясной: одно и то же предложение способно в одних случаях выражать описание, а в других — оценку. Поэтому неудивительно, что разграничение объяснения и оправдания не всегда простое дело.

Рассматривая творчество 3. Фрейда в контексте его эпохи, К. Юнг пишет: «Если… соотносить учение Фрейда с прошлым и видеть в нем одного из выразителей неприятия нарождающимся новым веком своего предшественника, века девятнадцатого, с его склонностью к иллюзиям и лицемерию, с его полуправдами и фальшью высокопарного изъявления чувств, с его пошлой моралью и надуманной постной религиозностью, с его жалкими вкусами, то, на мой взгляд, можно получить о нем гораздо более точное представление, нежели, поддаваясь известному автоматизму суждения, принимать его за провозвестника новых путей и истин. Фрейд — великий разрушитель, разбивающий оковы прошлого. Он освобождает от тлетворного влияния прогнившего мира старых привязанностей»¹.

В истолковании Юнга Фрейд — прежде всего бунтарь и ниспровергатель, живший в период крушения ценностей уходящей в прошлое викторианской эпохи. Основное содержание учения Фрейда — не новые идеи, направленные в будущее, а разрушение морали и устоев, особенно сексуальных устоев, викторианского общества.

Если бы выделяемые Юнгом особенности индивидуального характера Фрейда и главные черты предшествовавшей эпохи были описанием, предлагаемый Юнгом анализ можно было бы считать объяснением особенностей творчества Фрейда. Но утверждения Юнга могут истолковываться и как оценки характера и эпохи, достаточно распространенные, может даже показаться — общепринятые, но, тем не менее, именно оценки, а не описания. Можно быть уверенным, что, скажем, через сто лет XIX век будет оцениваться совершенно иначе, точно так же, как по-другому будет оцениваться и направленность творчества Фрейда. Если речь идет об оценках, то анализ Юнга является уже не объяснением, а оправданием творчества Фрейда, призванным дать понимание этого творчества. Вряд ли между этими двумя возможными истолкованиями суждений Юнга можно сделать твердый и обоснованный выбор.

Если в гуманитарном знании процедуры истолкования и понимания обычны, го в естественных науках они кажутся по меньшей мере редкими. По поводу идеи «истолкования природы», ставшей популярной благодаря Ф. Бэкону, В. Дильтей ясно и недвусмысленно сказал: «Понимание природы — interpretatio naturae — это образное выражение»^[11].

Иного мнения о понимании природы придерживаются ученые, изучающие ее.

Одна из глав книги В. Гейзенберга «Часть и целое» симптоматично называется «Понятие „понимания“ в современной физике (1920;1922)».

«Позитивисты, конечно, скажут, что понимание равносильно умению заранее рассчитать, — пишет Гейзенберг. — Если можно заранее рассчитать лишь весьма специфические события, значит, мы поняли лишь некую небольшую область; если же имеется возможность заранее рассчитать многие и различные события, то это значит, что мы достигли понимания более обширных сфер. Существует непрерывная шкала переходов от понимания очень немногого к пониманию всего, однако качественного отличия между способностью заранее рассчитать и пониманием не существует»^[12].

«Умение рассчитать» — это способность сделать точное количественное предсказание. Предсказание есть объяснение, направленное в будущее, на новые, еще неизвестные объекты. Таким образом, сведение понимания к «умению рассчитать» является редукцией понимания к объяснению.

Гейзенберг приводит простой пример, доказывающий неправомерность такой редукции. «Когда мы видим в небе самолет, то можем с известной степенью достоверности заранее рассчитать, где он будет через секунду. Сначала мы просто продлим его траекторию по прямой линии; или же, если мы успели заметить, что самолет описывает кривую, то учтем и кривизну. Таким образом, в большинстве случаев мы успешно справимся с задачей. Однако траекторию мы все же еще не поняли. Лишь когда мы сначала поговорим с пилотом и получим от него объяснение относительно намечаемого полета, мы действительно поймем траекторию»^[13].

О расхождении объяснения и понимания можно говорить не только относительно взаимодействия природы и человека, но и применительно к самой природе, рассматриваемой вне контекста целей и намерений человека.

По поводу вопроса, понял ли он эйнштейновскую теорию относительности, Гейзенберг, в частности, говорит: «Я был в состоянии ответить лишь, что я этого не знаю, поскольку мне не ясно, что, собственно, означает слово „понимание“ в естествознании. Математический остов теории относительности не представляет для меня трудностей, но при всем том я, по-видимому, так еще и не понял, почему движущийся наблюдатель иод словом „время“ имеет в виду нечто иное, чем покоящийся. Эта путаница с понятием времени остается мне чуждой и пока еще невразумительной. У меня такое ощущение, что я в известном смысле обманут логикой, с какой действует этот математический каркас»^[14]. Гейзенберг обосновывает свое сомнение в возможности отождествлять предварительную вычисляемость с пониманием и примерами из истории науки.

Древнегреческий астроном Аристарх уже допускал возможность того, что Солнце находится в центре нашей планетной системы. Однако эта мысль была отвергнута Гиппархом и забыта, так что Птолемей исходил из центрального положения Земли, рассматривая траектории планет в виде нескольких находящихся друг над другом кругов, циклов и эпициклов. При таких представлениях он умел очень точно вычислять заранее солнечное и лунные затмения, поэтому его учение в течение полутора тысяч лет расценивалось как надежная основа астрономии. Но действительно ли Птолемей понимал планетную систему? Разве не Ньютон, знавший закон инерции и применивший концепцию силы как причины изменения скорости движения, впервые действительно объяснил движение планет через тяготение? Разве не он первый понял это движение?

Когда в конце XVIII в. были полнее изучены электрические явления, осуществлялись весьма точные расчеты электростатических сил между заряженными телами. В качестве носителей этих сил выступали тела, как и в ньютоновской механике. Но лишь после того, как Фарадей видоизменил вопрос и поставил проблему силового поля, т. е. разделения сил в пространстве и времени, он нашел основу для понимания электромагнитных явлений, которые затем Максвелл сформулировал математически.

Понимание природы — это оценка ее явлений с точки зрения того, что должно в ней происходить, т. е. с позиции устоявшихся, хорошо обоснованных, опирающихся на прошлый опыт представлений о «нормальном», или «естественном», ходе вещей.

Понять какое-либо природное явление — значит подвести его под стандартное представление о том, что обычно происходит в природе. Проблема понимания встает в естествознании только в моменты его кризиса, когда разрушаются существующие стандарты оценки изучаемых природных явлений.

Допустим, что какая-то область явлений описывается одной, в достаточной мере подтвержденной и хорошо вписывающейся в существующую систему знания теорией. Данная теория определяет и то, что происходит в рассматриваемой области, и то, что должно в ней происходить в обычных условиях. Теория и описывает, и предписывает естественный ход событий. Дескриптивная и прескриптивная интерпретации основных положений теории (ее законов) не различаются, объяснение и понимание, опирающиеся на эти законы, совпадают.

Как только в рассматриваемой области обнаруживаются аномальные с точки зрения теории явления, даваемые ею объяснения и понимания начинают расходиться. Когда возникает конкурирующая теория, относящаяся к той же области исследования, расхождение объяснения и понимания становится очевидным, поскольку «расщепляется» представление о естественном и, значит, единственном ходе вещей. Возникает возможность объяснения без понимания и понимания без объяснения.

Понятие естественного хода событий является ключевым в проблеме понимания природы. Пока оно является столь же неясным, как и понятие понимания природы.

«Любая физическая теория говорит нам, — пишет А. Грюнбаум, — какое индивидуальное частное поведение физических сущностей или систем она считает «естественным» при отсутствии каких-либо видов возмущающих влияний, которые она рассматривает. Одновременно с этим точно определяются влияния или причины, которые рассматриваются в этой теории как ответственные за какое-либо отклонение от того поведения, которое предполагается «естественным». Однако, когда такие отклонения наблюдаются, а теория не может сказать, какими возмущениями они вызваны, то в таком случае ее предположения относительно характера «естественного», или невозмущаемого, поведения становятся сомнительными"'.^[15]

Теория постоянно стремится к тому, чтобы предписываемый ею естественный ход событий совпадал в известных пределах с реаль^ ным их ходом, чтобы «должен» не отрывалось от «есть», а понимание, достигаемое на основе прескриптивно интерпретированных законов теории, соответствовало тем объяснениям, которые строятся на основе этих же законов, истолкованных дескриптивно. Если намечается существенное расхождение «естественного порядка» и реального хода событий, теория должна быть способна указать те возмущающие причины, которые искажают реальный ход событий, несут ответственность за отклонение его от «естественного порядка».

Например, для механики Аристотеля было естественным, что равномерное движение не может продолжаться бесконечно при отсутствии системы внешних сил. В механике Галилея тело, движущееся равномерно и прямолинейно, сохраняло свою скорость без внешней силы. Сторонники механики Аристотеля требовали, чтобы Галилей указал причину, которая не позволяет телу стремиться к состоянию покоя и обусловливает сохранение скорости в одном и том же направлении. Поведение движущихся тел, как оно представлялось механикой Галилея, не было естественным с точки зрения механики Аристотеля и не было понятным для ее сторонников.

Если некоторый общий принцип истолковывается как описание, выведение из него частного явления представляет собой объяснение этого явления. Если же общий принцип трактуется как оценка (предписание, стандарт), то выведение из него частного явления оказывается оправданием этого явления, обеспечивающим его понятность в свете принятого образца.

Поскольку научные законы могут истолковываться двояко — дескриптивно и прескриптивно (как описания и как оценки), определение объяснения как подведения рассматриваемого явления под научный закон является неточным. Объяснение — это не просто подведение под закон, а подведение под закон, интерпретированный как описание, т. е. взятый в одной из двух своих функций. Подведение какого-то явления под научный закон, истолкованный как оценка (предписание, стандарт), представляет собой оправдание (понимание) данного явления, придание ему статуса того, что должно быть.

Например, общее положение «Если металлический стержень нагреть, он удлинится» можно истолковать как описание свойства металлических стержней и построить на его основе, допустим, объяснение:

Для всякого металлического стержня верно, что, если он нагревается, он удлиняется.

Железный стержень нагревается.

Значит, железный стержень удлиняется.

Указанное общее положение можно истолковать также как оценку, как суждение о том, как должны вести себя металлические стержни, и построить на основе данной оценки оправдание определенного факта.

Каждый металлический стержень при нагревании должен удлиняться.

Железный стержень нагревается.

Значит, железный стержень должен удлиняться.

Чем объясняется впечатление, будто понимание играет весьма ограниченную роль в познании природы или даже, как иногда полагают, вообще отсутствует в естествознании?

Во-первых, существует определенная асимметрия между социальными и естественными науками с точки зрения вхождения в них ценностей. Социальные науки достаточно прямо и эксплицитно формулируют оценки и нормы разного рода, в то время как в естественные науки ценности входят по преимуществу имплицитно, чаще всего в составе описательно-оценочных утверждений. Это усложняет вопрос о роли понимания в естествознании и одновременно вопрос о роли объяснения в социальном знании.

Во-вторых, иногда слову «понимание» придается смысл неожиданного прозрения, внезапного схватывания и ясного видения какого-то, до тех пор бывшего довольно несвязным и туманным целого. Конечно, такого рода понимание является редкостью не только в естественных, но и в социальных науках.

Но сводить к «озарениям», «инсайтам» или «прозрениям» всякое понимание — это все равно, что сводить работу художника над картиной к нескольким завершающим мазкам, придающим ей особое звучание и цельность. Отдельные акты понимания, логически связывая между собой утверждения и упорядочивая их в иерархическую структуру, придают единство и целостность теории или иной сложной системе идей. В этом плане роль понимания аналогична роли объяснения. Итогом многих элементарных пониманий и объяснений является система идей как органическое единство, отдельные элементы которого придают смысл целому, а оно им. Называя «пониманием» только заключительный этап «схватывания» или «усмотрения» целостности, складывающейся, разумеется, постепенно, нужно помнить, что без предшествующих, более элементарных дедукций в форме объяснений и пониманий он просто не был бы возможен.

В-третьих, в естественных науках процедура истолкования и понимания маскируется периодами так называемой «нормальной науки», когда основные ценности теории, входящие в ее парадигму, не подвергаются сомнению и пересмотру. «Нормальная наука» внушает впечатление, что описание обязательно совпадает с оценкой, «имеет место» — с «должно быть», а объяснение есть одновременно и оправдание. Однако в период кризиса естественнонаучной теории и разрушения ее парадигмы, когда на арену выходят конкурирующие системы ценностей, объяснение и понимание заметно расходятся. В такой ситуации споры о понимании становятся обычным делом. В кризисный период «есть» и «должен», объяснение и понимание перестают совпадать, и становятся возможными и явными объяснение (в частности, правильное предсказание) без понимания и понимание без умения объяснить на основе точного закона.

В мире, постулируемом теорией, граница между тем, что есть, и тем, что должно быть, как правило, не является устойчивой и определенной. Как уже отмечалось, общие утверждения теории, особенно научные законы, имеют обычно двойственный, описательно-оценочный характер: они функционируют и как описания, и как стандарты оценки других утверждений и ситуаций. В силу этого трудно — а в естественнонаучных теориях вне контекста их развития просто невозможно — провести различие между объяснением и оправданием.

Рассуждение, в одном случае играющее роль объяснения, в другом может оказаться оправданием, и наоборот. Возможность такой смены функций связана с тем, что объяснение и оправдание совпадают по своей общей структуре.

До сих пор речь шла о сильном (рациональном) понимании природы. В случае природных явлений возможно также слабое (целевое, телеологическое) понимание. Оно редко встречается в рассуждениях о неживой природе, но достаточно обычно в биологии и других науках о живой природе, где оно именуется «телеологическим».

Пример телеологического понимания:

Чтобы выжить, зайцу следует зимой иметь другую окраску, чем летом.

Заяц стремится выжить.

Значит, зайцу нужно зимой иметь другую окраску, чем летом.

Первая посылка устанавливает связь между целью и одним из средств ее достижения. Рассматриваемая как описательное утверждение, она фиксирует простейшую каузальную зависимость: смена зайцем окраски способствует его выживанию, причем «способствует» означает «является частичной, или неполной, причиной». Вторая посылка устанавливает позитивную ценность цели.

Собственно говоря, каузальное утверждение становится целевым как раз благодаря тому, что следствие причинно-следственного утверждения объявляется целью, т. е. позитивной ценностью.

В заключении говорится о том, что «должен делать» заяц, «поставивший указанную цель».

Есть основания думать, что телеологическое понимание является всего лишь метафорическим способом выражения обычного каузального объяснения.

• [1] О разнонаправленное™ объяснения и косвенного подтверждения, а также освязи объяснения мира и укрепления (обоснования) теории см.: Ивин АЛ. Современная философия науки. М., 2005. Гл. 2.
• [2] ДВА ТИПА ПОНИМАНИЯ Существует два типа понимания, параллельных двум разновидностям объяснения.
• [3] Моэм С. Луна и грош. Театр. Рассказы. М., 1983. С. 8−10.
• [4] 2 Данин Д. Человек вертикали (Повествование о Нильсе Боре)//Избранное.М., 1984. С. 107.
• [5] Их когда-то упоминал В. Дильтей, относивший понимание только к ним (см.:Dilthey W. Gesammelte Schriften. Berlin, 1924. Bd. 5. S. 317).
• [6] ЦЕЛЕВОЕ ПОНИМАНИЕ Далее будут рассмотрены две типичные области понимания: понимание поведения человека, его характера и поступков и понимание природы. Понимание поведения представляется парадигмой, или образцом, понимания вообще, поскольку именно в человеческом поведении ценности, играющие центральную роль во всякомпонимании, обнаруживают себя наиболее явно и недвусмысленно. Понимание поведения, как и понимание любых других объектов, может быть некаузальным и каузальным, или целевым (мотивационным), пониманием. Некаузальное понимание поведения не
• [7] Wright G.H. von. The Varieties of Goodness. P. 167−168.
• [8] «Никакое объяснение, то есть ничто, заслуживающее почетного титула"объяснение», — пишет, например, Р. Карнап, — не может быть дано без обращенияпо крайней мере к одному закону… Важно подчеркнуть этот пункт, потому что философы часто утверждают, что они могут объяснить некоторые факты в истории, природе или человеческой жизни каким-то другим способом" {Карнап Р. Философские основания физики.

  Введение

  в философию науки. М., 1971. С. 43).

• [9] См.: Дрей У. Еще раз к вопросу об объяснении действий людей в исторической науке//Философия и методология истории. М., 1977. С. 41−43.
• [10] См.: Дрей У. Еще раз к вопросу об объяснении действий людей в исторической науке//Философия и методология истории. М., 1977. С. 41−43.
• [11] Dilthey W. Gcsammelte Schriften. Leipzig, 1924. S. 324.
• [12] Гейзенберг В. Часть и целое. С. 127−128.
• [13] Там же.
• [14] Гейзенберг В. Часть и целое. С. 50−51.
• [15] Грюнбаум А. Философские проблемы пространства и времени. М., 1969. С. 501.