Поэзия сердца: любовная лирика

Некрасова порой до такой степени пытаются сделать «гражданственным» писателем, что лишают его творчество раздела, традиционно свойственного лирике, — стихотворений интимного, любовного содержания, того, что Чернышевский назвал у него «поэзией сердца», несущей в себе биографические черты и чувство непосредственно пережитого. Порой в монографиях, не таких уж и давних, попадаются поистине удивительные наблюдения, например, такие: «У Некрасова нет любовных посланий в собственном смысле. Женщина в его поэзии не предмет восхищений или источник мук ревности, а существо страдающее, угнетенный человек»^[1]. Стоит ли говорить, что у Некрасова как раз есть любовные послания «в собственном смысле» и что женщина в его поэзии — и предмет восхищений, и связанных с ними… мук ревности.

Некрасов оставил два цикла поразительной эмоциональной силы. Это тематические циклы, т. е. не выделенные самим поэтом в отдельные своды, но существующие как некая художественная целостность.

Прежде всего следует назвать здесь цикл стихотворений, посвященных А. Я. Панаевой (Головачевой), с конца 1850-х гг. гражданской жене Некрасова. В лирическом жанре Некрасов выступает как дерзкий новатор, ниспровергающий старые каноны. Он предлагает совершенно иную формулу любви, нежели та, что была принята в поэзии. Это не просто любовь, а любовьмука, любовь-страдание, демон раздора, сомнений, догадок и тревог. Все соткано из диссонансов, полноту жизни и покоя сменяют болезненные изломы чувства. Скорее это «антистрасть», если вспомнить гармоничного Пушкина: «Я вас любил так искренно, так нежно, // Как дай вам Бог любимой быть другим».

У Некрасова совершенно иное: утверждение не столько силы, сколько противоречий чувства, беспокойные вопросы, неуверенность в себе, неожиданно парадоксальное смещение привычных представлений о любви:

Мы были счастливы с тобою?

Скажи! Я должен знать… Как странно я люблю!

Я счастия тебе желаю и молю, Но мысль, что и тебя гнетет тоска разлуки, Души моей смягчает муки…

Пушкинская формула любви оказывается причудливо искажена, превращаясь в свою противоположность. Если ты страдаешь, испытываешь душевную боль и дискомфорт, мне легче, потому что «я тебя люблю гак искренно, гак нежно!».

Это и в самом деле «странная» любовь — своего рода поединок роковой, — но высказанная с глубочайшей силой переживания и в совершенной поэтической форме. Поэзия духовно-душевных изломов и надрывов — такое чувство в обычном, бытовом, а тем более в поэтически традиционном смысле любовью не назовешь. Однако Некрасов любил эту нелюбовь, эту «тоску любви», «мечту любви» (стихотворения «Непрочно все…», «Где твое личико смуглое?..»). Она была его болью и наслаждением, высказываясь в лирических шедеврах. В добавление к тем, о которых уже шла речь, напомним стихотворения: «Так это шутка?..», «Да, наша жизнь текла мятежно…», «Я не люблю иронии твоей…», «Горящие письма» и др.

Второй цикл стихотворений посвящен «Зине» — условное поэтическое имя, за которым скрывается реальное лицо — Ф. А. Викторова, простая русская женщина, в отличие от блестяще образованной и наделенной замечательным литературным талантом Панаевой, рассказы, повести, романы которой пользовались большим успехом у читателей (широкую популярность имеет и сейчас ее мемуарное сочинение «Воспоминания»: с выразительными портретами писателей той поры, в особенности из круга «Современника»).

«Зина» была спутницей уже близкого к гибели Некрасова, поэтическим символом его «Последних песен» (1876—1877). Некрасов обручился с ней перед смертью; обряд был совершен в священнической палатке, разбитой в гостиной. Три стихотворения в своде «Последних песен» имеют заглавия, в которые прямо вынесено имя «Зина». Это своеобразный микроцикл в интимной некрасовской лирике. Он очень характерен: первое стихотворение («Ты еще на жизнь имеешь право …») и третье («Подвинь перо, бумагу, книги!..») посвящены не столько ей, «Зине», сколько раздумьям о себе, о приближающейся смерти, о своей жизненной и творческой судьбе, о своей поэзии. Стихотворение «Ты еще на жизнь имеешь право…» наполнено упреками, обращенными к самому себе, к своей непоследовательности в принятии важных жизненных решений и горьким предчувствием быстрого угасания своей поэтической славы после смерти:

Знай, дитя: ей долгим ярким светом Нс играть на имени моем:

Мне борьба мешала быть поэтом, Песни мне мешали быть бойцом.

Кто, служа великим целям века, Жизнь свою всецело отдает На борьбу за брата человека, Только тот себя переживет…

Опоясывающее лирическую триаду стихотворение «Зине» («Подвинь перо, бумагу, книги!..») отмечено, вопреки испытываемым поэтом ужасным физическим мукам, энергией, бодростью, мужественностью: Некрасов в своей стихии, процесс творчества по-прежнему захватывает его, хотя сам он уже не может писать, нет сил, и скандируемые им вслух стихи записывает чужая рука.

Поэтический труд — вот что дает ему силы жить, «рифмованные звуки» самым чудесным образом поддерживают его в мучительные минуты угасания и физической боли. Стихотворение напоминает другое, программное некрасовское стихотворение, посвященное животворящей силе поэтического слова («Праздник жизни, молодости годы…»): результаты труда никогда не удовлетворяли и не удовлетворяют сейчас взыскательного художника. Он вечно сомневается в себе, в действительности своего успеха.

Однако о том, насколько велик поэт и до какой степени совершенна его техника стиха, свидетельствует, например, второе стихотворение «викторовского» цикла — «Зине»:

Стихотворение это блестяще с точки зрения виртуозного использования размера и особенностями своей композиционной структуры. Мысль и искреннее, бьющееся в стихотворных строчках чувство высказаны не просто в словах, а в изысканных и притом поразительно точных по своей гармоничности построениях. Некрасовым используется его излюбленный трехсложный размер — дактиль. Но как используется, с какой выразительной ритмической чистотой!

Трижды возникает тождественный ритмический рисунок: трехстопный дактиль; третья, шестая и десятая строки (последняя с усеченной стопой), — контрастирующий с предшествующим предваряющим его двустишием, подчеркивая, усиливая драматизм резких, кратких, рубленых фраз именно своей протяженностью. В финале стихотворения — выразительная ритмическая ретардация: нарушение и замедление устойчивого ритма — двойное повторение трехстопного дактиля (с усеченной четвертой стопой: девятая и десятая строки). Две строчки, открывающие заключительную строфу и обращенные как тождественный повтор к началу всего стихотворения, стягиваются еще и яркой стилистической фигурой (хиазм), объединяясь в целостный внутренне контрастный образ:

Темные зимние дни, Ясные зимние ночи…

Вновь знакомая ритмическая опора, но даже уже не трехстопный (полный), а более развернутый четырехстопный дактиль (с усеченной стопой) — и, подчеркнутый этой протяженностью стиха (одиннадцатая строка), последний резкий взрывной силы возглас-отчаяние:

Зина! усни!,.

т.е. тот же самый сжатый двухстопный дактиль, с которого открывалась экспозиция стихотворения. Это — идеально выдержанное композиционное кольцо: последняя строка ритмически повторяет первую строку стихотворения. Но какой бурный поток движения чувства оказался замкнут в рамке кольцевого обрамления! Интонация сосредоточенного, сурового, скорбного раздумья («Двести уж дней, //Двести ночей…») сменяется взрывами отчаяния, боли, любви, обращенными к близкому, верному и тоже безмерно страдающему человеку. Стихотворение оказывается способным передать почти физическое ощущение задыхающегося, пульсирующего, прерывистого дыхания вплотную приблизившегося к гибели поэта, но все еще мысленно слагающего стихи, ноющего свои «Последние песни».

• [1] Кулешов В. И. Натуральная школа в русской литературе XIX века. М., 1982.