Убийца на кушетке

Наша первая встреча с этим очень высоким (около 2 метров), крепкого телосложения мужчиной около 30 лет ничем особенно не отличалась, за исключением того, что он был пока не готов озвучить свою проблему и долго расспрашивал о том, не является ли принцип конфиденциальности сугубо декларативным и насколько строго мы ему следуем. Мне было немного сложно говорить с ним, потому что — даже сидя, пациент возвышался надо мной (мой рост всего 170), и я был вынужден общаться с ним, запрокинув голову и глядя вверх.

На четырех последующих (пробных) сессиях мой пациент также не был настроен говорить, и первые сессии прошли преимущественно в форме моих вопросов, на которые он давал достаточно скупые ответы. И лишь после того, как мы приняли решение о том, что будем продолжать совместную работу, я узнал, что он «пришел облегчить душу», так как он — киллер. После этого он стал говорить намного больше и свободнее, но мы так и не дошли до серии заказных убийств, рассказ о которых он постоянно откладывал, вновь и вновь возвращаясь к своему детству, издевательствам со стороны садиста-отца над ним и его матерью^[1], а также ситуации убийства отца, которого он прикончил на дальней заимке^[2], примерно в 40 километрах от их деревни, а потом утопил в болоте, а заимку сжег. Самое неприятное было в том, что мной был очень скоро опознан его перенос, в котором я был его отцом, и значительная часть его вербальной агрессии, хотя и адресовалась отцу, невербально (движениями тела и головы) направлялась на меня. Я чувствовал себя, мягко говоря, крайне неуютно, особенно когда пациент описывал, как он расправился с отцом: «Я взял этого гада за ноги, а он был такой маленький, плюгавенький, ну как вы, и бил его головой об стену, пока он не сдох».

Моя тревога еще больше усилилась, когда он сообщил мне, что недавно встречался со своим «паханом» из криминального мира и тот рассказал ему, что один из его «коллег» сходил на исповедь, а в итоге — пришлось «пришить» попа. На мой вопрос: «Мне тоже надо готовиться?» — пациент ответил, что «он меня не сдал», но попросил сейчас же и при нем порвать все мои записи. Я выполнил его просьбу и, повинуясь скорее профессиональной интуиции (рациональности в этот момент мне явно не хватало), предложил, учитывая сложность материала и мои риски, повысить мой гонорар в два раза. Еще через две сессии, несмотря на возражения пациента, я настоял на еще одном повышении, и мой гонорар утроился. Но он все равно явно не компенсировал мои негативные чувства. Однако сознательно желаемый мной эффект был достигнут: пациент сказал, что это дорого даже для него и он должен будет отказаться от наших «бесед», тем не менее мы договорились о еще пяти заключительных встречах, из которых состоялось только три.

По понятным причинам у меня не осталось никаких заметок о них, поэтому передам кратко только их общее содержание. В какой-то момент, не вспомню — какой, я начал подозревать, что мой пациент придумал всю эту историю (более того, почти «психотически» вжился в нее), не имея иной возможности реализовать чувство ненависти и мести в отношении, безусловно, реального отца-садиста (скорее всего, мои первые подозрения были вызваны обилием и одновременно — ощущением какой-то неуместности криминальной лексики в речи пациента). Уже позднее, на одной из последних встреч, пациент сам признался мне, что все, что он говорил — это те картины, которые он неоднократно рисовал себе в детстве и юности. В конечном итоге оказалось, что он вполне преуспевающий программист, но я лишь в малой степени смог уловить, что его приход ко мне был реакцией на две параллельных психотравмирующих ситуации: с одной стороны — определенного психологического садизма со стороны его жены, которая явно грубо подавляла этого (в физическом смысле) огромного и сильного мужчину, а с другой — унижения, испытанного в связи с разделом созданной им совместно с несколькими коллегами фирмы, где он, по его словам, был основным «творческим началом», а они — в основном «продвигали программный продукт», но при разделе оставили его ни с чем. Я спрашивал, почему он не рассказал мне об этом сразу, но не получил сколько-нибудь ясного ответа. Я также предлагал ему продолжить наши встречи, но он отказался. Не буду утомлять читателя хорошо знакомыми психоаналитикам рассуждениями о психической реальности, которая в лишь в определенной степени отражает объективную, но никогда ей не соответствует, а иногда может принимать и вот такие необычные формы. У меня после этого случая, безусловно, осталось чувство неудовлетворенности собой и было много всяких размышлений, но это все уже не имело значения для моего пациента.

Когда человек читает роман, смотрит кино или пьесу, или даже просто фантазирует, он всегда в той или иной степени идентифицируется с одним из героев. Психоанализ вначале также нередко воспринимается пациентами как некий спектакль, где все — вроде бы и не по-настоящему. И в своем рассказе тот или иной пациент вначале может идентифицироваться с кем-то другим, а его собственная идентичность достаточно долго может оставаться недоступной для терапевта и даже вообще — неприкосновенной. Это случается не так часто, но все-таки бывает.

Читатель, естественно, скажет — это все-таки особый случай. А если в терапию приходит реальный убийца? Повторю еще раз: мы не прокуроры и не следователи, и любой, кто переступил порог нашего кабинета, это только пациент, нуждающийся в понимании и сочувствии. Однако в последнем варианте нужно сразу предупредить пациента, что, гарантируя ему безусловную конфиденциальность относительно прошлых событий, мы будем соблюдать это правило и рассматривать его как пациента только до тех пор, пока его намерения или действия не будут угрожать ему или другим людям^[3].

• [1] Мать покончила с собой, когда пациенту было 14 лет.
• [2] Заимка — охотничий домик в лесу.
• [3] Здесь можно было бы провести некоторую аналогию с кодексом ведения боевыхдействий: вражеский солдат, который только что вел прицельный огонь по позициямпротивника, в случае ранения или контузии для врача любой из противостоящих сторонявляется только пациентом.