Формирование естественной науки

Новая социокультурная ситуация — предпосылка естествознания

Хотя в XVI—XVII вв. секуляризация углубляется, переходя в свою следующую заключительную фазу, представления о Боге частично продолжают определять даже рациональные рассуждения о природе. Но понимается Бог в этих размышлениях как творец мира и природы, уже никак не участвующий в их жизни и функционировании, а также как «совершенный разум», на который человек может ориентироваться в своем познании. Например, Декарт считал, что человек, конечно, не столь совершенен в сравнении с Богом («наши мысли не могут быть все истинными, потому что мы не вполне совершенны»^[1]), но что, тем не менее, основание человеческого мышления имеет трансцендентальную и сакральную природу.

Переход Бога в новый статус — чисто сакральный план, а также «удаление его от дел и задач» непосредственного управления жизнью природы и человека развязало руки духу свободы, что закономерно приводит к кризису культуры. Человек в своем поведении и действиях все больше ориентируется не на церковь и традиции, а на других людей и разумные соображения собственного рассудка. Однако понятно, что сколько людей — столько и мнений, что для существования и устойчивости нового мира необходимо было нащупать какие-то твердые основания, удовлетворяющие одновременно новым реалиям. «Социальная психология, философия, наконец, этика экспериментализма, — отмечает Л. М. Косарева, — есть плод социальных потрясений XV— XVII вв., приведших к убежденности в неразумности непосредственной действительности^[2] и к необходимости сначала найти эту исчезнувшую из эмпирического мира разумность в умопостигаемом царстве Порядка, Гармонии, Красоты, Справедливости, Закона, Логоса, а затем внести ее в мир, тем самым преобразуя, усовершенствуя его. Вся европейская культура XVI—XVII вв. была пронизана страстным поиском „нового мира“ гармонии, разумности, совершенства, утраченных обыденной жизнью и обыденным здравым смыслом средневекового образца. Это стремление вылилось в мощных интеллектуальных движениях переориентации: в теологии — от томизма к августинианству, в философии — от аристотелианства („оправдывающего“ чувственный мир) к платонизму (разрывающему с миром обыденного сознания), в методологии науки — от эмпиризма к экспериментализму»^[3].

Признание неразумности и неупорядоченности наблюдаемых явлений жизни, как это ни странно, не означало отказа от поиска порядка и законов, которым мир подчиняется. Все же сакральная составляющая была еще достаточно сильна, чтобы человек отказался от мысли, что мир создан Творцом, печать творчества которого придает ему единство и смысл. Чем явнее человек констатировал хаос, тем больше стремился обнаружить за ним порядок и закономерности, с тем чтобы преодолеть наблюдаемую неразумность бытия. Поэтому, отмечает Л. Косарева, согласно становящейся в этот период методологии экспериментализма, «новая наука не может быть наукой об этом чувственно данном („старом“) мире, где царит неупорядоченность, дисгармония, неточность: искомая наука может иметь предметом иной, „новый“ (Декарт) мир, в котором царствует гармония, порядок, точность и контуры которого „просвечивают“ через покров „старого“ мира явлений, „реальных акциденций“»^[4].

В отличие от античного понимания науки как принципиально отделенной от практики, наука Нового времени сразу понимается как ориентированная на практику, в каком-то смысле как часть новой практики. Открывая свое исследование обращением к читателям, Галилей, например, пишет: «Гражданская жизнь поддерживается путем общей и взаимной помощи, оказываемой друг другу людьми, пользующимися при этом главным образом теми средствами, которые предоставляют им искусства и науки»^[5]. Искусства и науки понимаются здесь уже не как путь к бессмертию (Платон) или созерцание божества (Аристотель), а как необходимое условие поддержания гражданской жизни. А вот как понимает цели новой науки Ф. Бэкон. «Наконец, — пишет он в „Великом восстановлении наук“, — мы хотим предостеречь всех вообще, чтобы они помнили об истинных целях науки и устремлялись к ней не для развлечения и не из соревнования, не ради того, чтобы высокомерно смотреть на других, не ради выгод, не ради славы или могущества или тому подобных низших целей, но ради пользы для жизни и практики и чтобы они совершенствовали и направляли ее во взаимной любви»^[6]. В «Новом органоне» Бэкон утверждает, что «правильно найденные аксиомы ведут за собой целые отряды практических приложений» и подлинная цель науки «не может быть другой, чем наделение человеческой жизни новыми открытиями и благами»^[7].

Но каким образом наука может помочь человеку, почему она становится необходимым условием практики? Ф. Бэкон, выражая здесь общее мнение времени, отвечает: новая наука даст возможность овладеть природой, управлять ею, а, оседлав такого «скакуна», человек быстро домчит, куда ему нужно. «Власть же человека над вещами, — говорит Бэкон, — заключается в одних лишь искусствах и науках. Ибо над природой не властвуют, если ей не подчиняются. Пусть человеческий род только овладеет своим правом на природу, которая назначила ему божественная милость, и пусть ему будет дано могущество. Итак, наше требование и предписание относительно истинной и совершенной аксиомы знания состоит в том, чтобы была открыта другая природа, которая могла бы быть превращена в данную природу, была бы, однако, ограничением более известной природы, наподобие истинного рода. Но эти два требования относительно действенного и созерцательного суть одно и то же. Что в Действии наиболее полезно, то в Знании наиболее истинно»^[8].

Это новое понимание инженерного действия, в которое встроено действие природы, как уже отмечалось выше, вырастает и из аристотелианской схемы связи мышления и практического действия и схемы «магического действия». Вспомним рассуждения Аристотеля и Фичино. Первый показал, что условием эффективного практического действия является получение знания о природном явлении, на основе которого это действие осуществляется. Второй — что для высвобождения природного действия (силы, энергии) необходимо приуготовление материала вещи, т. е. создание особой конструкции вещи.

Понимание инженерного действия не состоялось бы также и без переосмысления соотношения «естественного» (природного) и «искусственного». Уже в работах Кузанца естественное начинает пониматься как аспект искусственного и наоборот. Ничто, пишет он, не может быть только природой или только искусством, а все по-своему причастно обоим. После Средних веков человек привыкает смотреть на вещи как сотворенные Богом, который тут же в вещах присутствует и действует. Начиная же с XVI—XVII вв., когда творение осмысляется в категории «искусственного» (действия искусства), а присутствие и действие в вещах Бога с помощью категории «естественного» (природы), естественный и искусственный планы вещей сближаются. В связи с этим Косарева обращает внимание на то, что в работах Галилея «уравниваются в правах „естественное“ и „искусственное“, которые в Античности мыслились как нечто принципиально несоединимое. Появление в науке этой новой идеи отражает огромную „работу“ европейской культуры по уравниванию статуса „натуры“ и „техники-искусства“, достигшей кульминации в эпоху Ренессанса и Реформации; именно в эпоху Возрождения впервые снимается граница, которая существовала между наукой (как постижением сущего) и практически-технической, ремесленной деятельностью, — граница, которую не переступали ни античные ученые, ни античные ремесленники: художники, архитекторы, строители»^[9].

Более того, искусственное все больше понимается как культурное, как культура, без которой не может быть использована человеком и природа. Например, современник Галилея Б. Грасиан в романе «Карманный оракул» пишет: «Природа бросает нас на произвол судьбы — прибегнем же к искусству! Без него и превосходная натура останется несовершенной. У кого нет культуры, у того и достоинств вполовину. От человека, не прошедшего хорошей школы, всегда отдает грубостью; ему надо шлифовать себя, стремясь во всем к совершенству. Совершенством является союз натуры и искусства»^[10].

Идеи божественного творения и концепирования, прошедшие горнило эзотерического и рационального переосмысления, трансформировались начиная с XVII в. в новое понимание действительности как «искусственной природы», т. е. природы, приведенной искусственным путем (силой, деятельностью, техникой) к необходимому для человека состоянию. «С XVII в., — пишет Косарева, — начинается эпоха увлечения всем искусственным. Если живая природа ассоциировалась с аффектами, отраслями, свойственными „поврежденной“ человеческой природе, хаотическими влечениями, разделяющими сознание, мешающими его „центростремительным“ усилиям, то искусственные, механические устройства, артефакты ассоциировались с систематически-разумным устроением жизни, полным контролем над собой и окружающим миром. Образ механизма начинает приобретать в культуре черты сакральности; напротив, непосредственно данный, естественный порядок вещей, живая природа, полная таинственных скрытых качеств, десакрализуется»^[11]. Именно в этом ключе можно понять на первый взгляд странные выражения Бэкона: «скрытый процесс», «скрытый схематизм», «новая природа (природы)», которые можно сообщать вещам.

«Дело и цель человеческого могущества в том, — пишет Бэкон, — чтобы порождать и сообщать данному телу новую природу или новые природы. Дело и цель человеческого знания в том, чтобы открывать форму данной природы, или истинное отличие, или производящую природу, или источник происхождения. Этим двум первичным делам подчиняются два других дела, второстепенных и низшего разряда. Первому подчиняется превращение одного конкретного тела в другое в пределах возможного; второму — открытие во всяком рождении и движении скрытого процесса, продолжающегося непрерывно от очевидного действующего начала и очевидной материи вплоть до вновь данной формы, а также открытие скрытого схематизма тех тел, которые пребывают не в движении, а состоянии покоя»^[12].

Здесь новая природа (природы) и есть «искусственная природа», а скрытый процесс и схематизм — строение такой природы, выявленные не только в познании, но и в искусственной обусловленности (принуждении) обычных природных явлений. Поясняя свое понимание опыта или эксперимента, Бэкон, в частности, пишет: «Что касается содержания, то мы составляем Историю не только свободной и предоставленной себе природы (когда она самопроизвольно течет и совершает свое дело), какова история небесных тел, метеоритов, земли и моря, минералов, растений, животных; но в гораздо большей степени природы связанной и стесненной, когда искусство и служение человека выводят ее из обычного состояния, воздействуют на нее и оформляют ее. Природа Вещей сказывается более в стесненности посредством искусства, чем в собственной свободе»^[13] (курсив мой. — В. Р.).

Это высказывание показывает, что и эффект инженерии Бэкон, вероятно, связывает с действием стесненной посредством искусства природы, а не с обычными проявлениями природы. То есть природа, по Бэкону, — это вовсе не природные стихии и не то, что лежит на поверхности как природные явления, а природа, так сказать, искусственная, природа, «проявленная» (конституированная) с помощью человеческой деятельности, искусства и техники.

Обратим внимание на характер схем новой науки и инженерии, намеченных Бэконом. В совокупности они составляли своеобразный социальный проект, поскольку эти идеи еще не были реализованы и не было ясным, удастся ли практически это сделать, т. е. с помощью новой науки заставить природу работать на человека. По сути, такой социальный проект мало чем отличался, например, от проекта Карла Маркса — создания социализма, сформулированного в «Манифесте Коммунистической партии». Только в случае коммунистического движения проект оказался нереализуемым (что, правда, выяснилось не сразу, а после 70 лет жестких социальных экспериментов в нашей и не только в нашей стране), а в рассматриваемом случае удалось создать и новую науку о природе (естествознание), и новую практику (инженерную), опирающуюся на естествознание. Первый образец новой науки, как известно, создал Галилей, а новой практики — Гюйгенс.

• [1] Декарт Р. Избранные произведения. — М., 1950. — С. 289.
• [2] Сталкиваясь с социальной действительностью, герой романа современникаГалилея Б. Грасиана восклицает: «И это называется мир!.. Даже в имени его — обман. Вовсе оно ему не пристало. Надо говорить „немир“, „непорядок“» (Грасиан Б. Карманный оракул. Критикой. — М., 1981. — С. 26).
• [3] Косарева Л. М. Методологические проблемы исследования развития науки: Галилей и становление экспериментального естествознания // Методологические принципысовременных исследований развития науки: PC. — М., 1989. — С. 26.
• [4] Косарева Л. М. Указ. соч. — С. 27.
• [5] Галилей Г. Беседы… — С. 37.
• [6] Бэкон Ф. Великое восстановление наук // Соч.: В 2 т. — М., 1971. — Т. 1. — С. 71.
• [7] Бэкон Ф. Новый органон. — М., 1935. — С. 95, 147.
• [8] Там же. — С. 192—193, 200.
• [9] Косарева Л. М. Указ. соч. — С. 29.
• [10] Грасиан Б. Указ. соч. — С. 7, 8.
• [11] Косарева Л. М. Указ. соч. — С. 30.
• [12] Бэкон Ф. Новый органон. — С. 197.
• [13] Бэкон Ф. Указ. соч. — С. 95, 96.