Познание вещей.
Наука и религия
Этот чисто субъективный взгляд на человеческое познание повел к тому, что последователи Канта хотели вывести путем умозрения не только форму, но и самое содержание познания; ибо если это содержание выражает собою не внешний для нас мир, а внутренние определения самого субъекта, то и оно подлежит умозрительным выводам. Тут, однако же, оказался камень преткновения. Логически нет никакой возможности… Читать ещё >
Познание вещей. Наука и религия (реферат, курсовая, диплом, контрольная)
Все рассмотренные нами науки: логика, математика, диалектика — дают нам только формальное знание. Они исследуют способы действия разума в познании вещей. Эти способы действия познаются чистым самосознанием разума, но они ничего не говорят нам относительно самих вещей. Тут возникает вопрос: насколько это формальное знание способно вести нас к познанию действительного мира или насколько присущие разуму логические формы и логические законы соответствуют познаваемым предметам?
Этот вопрос, издавна занимавший философию, был во всей своей резкости поставлен Кантом, который первый точным образом разделил формальную сторону знания и материальную. Форма, по его теории, дается нам умозрением, содержание, или материя знания, опытом. Но последний раскрывает нам одни только явления, то есть впечатления, которые производят на нас вещи. Эти явления разум объединяет, подводя их под внешние формы пространства и времени и под чисто логические формы категорий; но сами вещи вечно остаются нам недоступными. Мы ощущаем их действие, но что такое они сами в себе, об этом мы не можем иметь ни малейшего понятия, а потому мы нс можем сказать, приложимы к ним или нет присущие разуму логические формы.
Этот чисто субъективный взгляд на человеческое познание повел к тому, что последователи Канта хотели вывести путем умозрения не только форму, но и самое содержание познания; ибо если это содержание выражает собою не внешний для нас мир, а внутренние определения самого субъекта, то и оно подлежит умозрительным выводам. Тут, однако же, оказался камень преткновения. Логически нет никакой возможности вывести, почему я в данную минуту испытываю известное впечатление, а не другое. Впечатления, очевидно, зависят не от моего разума и не от моей воли, а от моих отношений к внешним предметам. Они даются не умозрением, а опытом; следовательно, они указывают на внешнее для меня бытие, которое через это становится для меня предметом познания. Сколько есть явлений, по выражению Гербарта, столько есть указаний на бытие. И нс только свойства явлений, но и самое их сочетание, то есть их сопоставление в пространстве и времени, не зависит от моего произвола или от законов моего разума. Все это опять дается опытом. Следовательно, объединение явлений, совершаемое разумом на основании логических форм, и та связь их, которая дается собственными их, независимыми от нас отношениями, — две вещи разные, и тут опять возникает вопрос: насколько логические формы соответствуют внутренним законам самих явлений?
Опытная школа разрешает этот вопрос тем, что самые наши логические формы извлекаются из наблюдения над явлениями. Но мы уже видели, что такая теория представляет ни более ни менее как отрицание логики. С другой стороны, так как явления не дают нам ничего, кроме чисто внешних отношений сопоставления в пространстве и времени или сходства и различия, то опытная школа, гак же как и Кант, принуждена признать, что мы познаем одни явления, но что о сущности или природе вещей мы не имеем ни малейшего понятия. По вышеприведенному выражению Милля, мы в познании вещей идем только от одной тайны к другой.
При обсуждении этого вопроса необходимо прежде всего определить: что мы называем сущностью или природою вещей? Под этим словом мы разумеем внутреннюю основу предмета, из которой вытекают все его признаки и отношения. Явления многочисленны и разнообразны; сущность же представляется нам единою, всегда тождественною с собою. Таким образом, когда мы говорим о сущности или о природе вещи, мы ищем единое, лежащее в основании различий. Но мы видели, что и разум, со своей стороны, познавая явления, объединяет их на основании формальных своих законов. Следовательно, мы имеем тут два единства: одно реальное, лежащее в основании явлений, другое логическое, связывающее эти явления в человеческом познании. Каково же взаимное отношение этих двух начал? Соответствует ли последнее первому?
Сравнить эти два единства мы не имеем возможности, ибо реальное единство не дается нам опытом. Последний раскрывает нам одни явления, то есть разнообразные действия вещей на наши чувства. О единстве, лежащем в основании этого разнообразия, мы можем судить только посредством умозаключения. Следовательно, та сущность, которую мы ищем, сама не что иное, как требование логики: исследуя явления, мы необходимо предполагаем, что они имеют внутреннюю свою природу, из которой истекает внешнее разнообразие.
Но если мы не можем непосредственно познавать самую сущность вещей, то мы можем познавать ее в явлениях, ибо та же логика говорит нам, что сущность выражается в своих проявлениях. Связующим началом явлений служит закон; в нем поэтому мы должны искать выражения внутреннего единства. Следовательно, вопрос сводится к тому: совпадают ли законы явлений с законами познающего их разума? Этот вопрос мы можем исследовать, ибо для познания явлений у нас есть другой путь, нежели для познания законов разума. Последнее дается нам умозрением, первое — опытом. Всякое чувственное впечатление представляет нам внешний факт, независимый от нашего разума. Так же независима от нас и последовательность фактов. Если эта внешняя последовательность совпадает с нашими логическими выводами, мы можем с уверенностью сказать, что законы явлений, следовательно, и лежащей в основании их сущности, согласуются с законами нашего разума. Мы имеем тут внешнюю проверку, которая дает нам желанное удостоверение.
Такое сравнение сделать легко. Мы имеем в математике чисто умозрительную науку. Даже те, которые утверждают, что первоначальные ее элементы берутся из опыта, не могут не согласиться, что все выводы делаются чисто логическим путем. В вычислениях мы не руководимся ничем, кроме логики. Следовательно, если эти вычисления совпадают с фактами, которые познаются из опыта, мы можем заключить, что чисто логическая связь количественных определений совпадает с внешнею связью явлений или что внешний мир управляется теми же самыми математическими законами, которым следует наш разум. К этому убеждению мы и приходим на деле.
Но с количественными определениями тесно связаны и качественные, ибо количество составляет только известную сторону или проявление качества. В количественных определениях выражаются качественные начала. Раскрываемые математикою законы служат нам для определения не только количества предметов, но также действия сил или колебания частиц материи. Посредством математических выкладок мы вычисляем, например, пути планет, и если мы, на основании такого вычисления, определяем положение совершенно неизвестного нам светила, существование которого мы предполагаем только из действия его на другие, и затем, направив телескоп на предположенное место, мы действительно находим там неизвестное прежде светило, мы можем быть убеждены, что силы природы действуют согласно с законами нашего разума.
Из этого уже можно заключить, что чисто умозрительные определения нашего разума должны соответствовать сущности вещей. Когда мы говорим субстанция, сила, причина, мы можем быть уверены, что эти понятия выражают основные определения самих предметов. Исключительные защитники опыта это отвергают. Они видят в логических определениях только общие названия, с помощью которых мы обозреваем известный разряд сходных между собою предметов, но которым ничто не соответствует в действительности. Это старый, идущий еще от средних веков спор между номиналистами и реалистами. Для номиналистов логическое объединение явлений имеет исключительно логическое значение; действительная же сущность вещей остается от нас скрытою. Для реалистов, напротив, логическая связь указывает на лежащее в основании явлений реальное единство. Номиналисты ссылаются при этом на опыт, но самый опыт их опровергает, ибо они сами в своих опытных исследованиях принуждены признать в вещах те логические определения, которые они отвергают в теории.
Так, например, понятие о субстанции признается, вслед за Локком, логическим вымыслом, посредством которого мы в уме своем связываем различные признаки данного предмета. Но если эти разнообразные признаки составляют одно целое, то между ними должна быть реальная связь. Тут нельзя пробавляться словом отношение, которое, точно так же как и слово субстанция, есть чисто логическое определение, но определение, выражающее только внешнюю связь чуждых друг другу единиц. Надобно знать, что делает известную единицу единицею, связывая в одно целое различные ее признаки и части? Мы необходимо должны признать тут нечто единое, лежащее в основа ни и различий; это-то единое логика обозначает названием субстанции. И если спросят: что же такое субстанция, независимо от ее признаков, то надобно отвечать, что независимо от признаков субстанция — ничто, ибо она определяется именно своими признаками. Это все равно, что спросить: какие признаки имеет субстанция независимо от своих признаков? Вопрос очевидно нелепый. Но есть признаки существенные и несущественные. Есть признаки, которые могут меняться, между тем как субстанция остается тождественною; другие же постоянно ее сопровождают, принадлежа к самому ее существу. Единство, лежащее в основании различий, сохраняется, переходя через различные состояния. Таковы необходимые определения логики, без которых мы не можем обойтись в познании вещей. Если законы логики соответствуют законам действительности, то мы должны эти определения найти в самих вещах. И точно, опыт подтверждает этот взгляд. Химия приводит нас к понятию о веществе, которое, вступая в соединения с другими, теряет большую часть своих признаков и получает совершенно иной вид, а между тем остается все-таки тождественным с собою, что доказывается постоянством веса и возможностью возвращения в первоначальное состояние. Отсюда естествоиспытатели выводят даже общий закон, что ни единая частица материи не может уничтожиться или прибавиться, несмотря на все превращения, которые она испытывает. И при этом все-таки продолжают утверждать, что понятие о субстанции не что иное, как логический призрак или пустое слово!
То же самое происходит и с понятием о силе. Очевидно, что это — чисто логическое определение; мы силою называем недоступное внешним чувствам начало или источник действия. Вследствие того и это понятие отвергается опытною школою, как не имеющее реального значения. Но и тут опыт доказывает нам превращение одной силы в другую при сохранении количества. Отсюда рождается даже мировая теория единства силы. Признается, что во всей вселенной сила сохраняется постоянно в одинаковом количестве, несмотря на все испытываемые ею превращения. Эта теория принимается даже в таком объеме, который далеко не имеет достаточно твердого основания в фактах. Превращение некоторых явлений силы в другие отнюдь нс доказывает возможности превращения всех. Распространение этих начал на духовный мир остается совершенно произвольною гипотезою. Но несомненно то, что в некоторых совершенно точно обследованных явлениях можно проследить этот закон, и этого достаточно, чтобы удостоверить нас в реальности открываемого нам логикою начала.
Чтобы избегнуть этого вывода, стараются единство силы свести на сохранение движения. Утверждают, что там, где исчезает видимое движение, остается то же количество невидимого для нас частичного движения. Но это частичное движение не дается нам опытом; это опять не более как логическое предположение, которое притом далеко нс всегда оказывается приложимым. Когда мы, например, поднимаем тяжесть на гору и оставляем ее там, мы не можем предположить, что частичное движение, необходимое для сохранения ее в равновесии в новом се состоянии, больше того, которое потребно было для сохранения ее в равновесии, когда она лежала внизу; а между тем, по этой теории, в ней скрывается вся та излишняя сила, которая потребилась для поднятия ее кверху, и, когда поддержка устраняется, эта последняя сила снова проявляется в падении тела[1]. Таким образом, эта так называемая запасная сила не всегда может быть объяснена недоступным нам частичным движением. Мы принуждены просто признать, что она остается в скрытом состоянии в течение более или менее продолжительного времени; то есть мы должны допустить пребывание реального начала в возможности, что составляет опять логическое определение, отвергаемое позитивистами, как не имеющее значения в действительном мире[2].
Это отличие силы от ее действия побудило Милля высказать мысль, что все законы причинности, или законы действия сил, должны быть формулированы так, чтобы они выражали только стремления, а не действительные результаты[3]. Но стремление к движению очевидно не есть явление; это не что иное, как другой оборот для выражения понятия силы, которое, по мнению Милля, в глазах философа есть не более как логическая фикция[4]. Ясно, что философ, о котором г оворит Милль, в этом случае расходится с естествоиспытателем. Философ утверждает, что сила не что иное, как логическая фикция, а естествоиспытатель доказывает, что эта так называемая фикция составляет нечто весьма реальное, ибо она не только сохраняется при перемене формы, но остается в запасе или в скрытом состоянии, даже когда исчезает всякое ее проявление. Но так как философ и естествоиспытатель, будучи оба исключительными последователями опыта, желают жить в мире, то они удерживают оба противоречащие положения, считая совершенно излишним приводить их к соглашению.
Мы уже говорили выше о том, что логическое начало причинности, которое некоторые позитивисты совершенно выкидывают из науки, волею или неволею вносится в нее снова. Мы видели также, какие из этого проистекают противоречия и несообразности в опытной логике. Вообще, надобно заметить, что писатели опытной школы постоянно употребляют отвергаемые ими выражения, потому что без них нельзя думать; но они утверждают, что их надобно понимать особенным образом. Когда же мы начинаем логически разбирать, что именно под ними разумеется, то нередко оказывается, что не разумеется ровно ничего, а большею частью разумеется именно то, что отвергалось. Понятие, которое было вытолкнуто в переднюю дверь, вводится опять через заднюю.
Итак, логические определения соответствуют реальной сущности вещей. Мы не скажем, вместе с Гегелем, что мысль лежит в основании бытия, ибо мысль, как мысль, производит не вещи, а только образы вещей; но мы скажем, что в определениях нашего разума, в логической форме, выражается то единство, которое лежит в основании явлений. Законы их тождественны, хотя форма различна. Это соответствие мысли бытию и есть то, что называется познанием. Искать чего-нибудь другого, утверждать, например, что мы не знаем, что такое сила, значит просто не знать, чего мы хотим и что означает знание вещей. Мы знаем вещь в ее существе, когда мы знаем начала, которыми она управляется. Это мы называем понимать. Но, в сущности, для нас понятны только логические законы и определения, ибо они составляют самое существо познающего разума. Поэтому высшая задача науки заключается в приведении начал и законов, управляющих явлениями, к началам и законам разума. Через это первые становятся для нас понятными. Если же мы не выясним себе логических законов и определений, то все, очевидно, должно остаться для нас непонятным. Тогда мы действительно идем только от одной тайны к другой, как бы обширны ни были наши сведения и какие бы открытия мы ни делали в области фактического знания. С устранением философии исчезает свет, озаряющий собственный наш разум; вследствие этого весь мир погружается для нас в непроницаемый мрак.
Из этого можно видеть, что верховною целью как философии, так и опытных наук должно быть сведение всех явлений к верховному логическому закону, связывающему все логические определения, то есть к закону диалектического развития. Через это все явления мира сделались бы для нас понятными, ибо все они подчинялись бы разумному, вполне понятному для нас закону. Но такое умственное здание составляет только цель, от которой действительная наука отстоит еще весьма далеко. Философия пыталась построить его на основании чисто умозрительных начал, но подобная попытка не могла быть удачна, ибо кроме вывода начал нужно еще опытное исследование явлений. Со своей стороны, опытные науки, становясь на столь же одностороннюю точку зрения, как и прежняя философия, отвергают всякое умозрение, а потому ничего не хотят знать о выведенных умозрением законах. Опытное знание идет исключительно от частного к частному, а это приводит нас к чисто механическому миросозерцанию; всякое объединяющее начало тут исчезает. Теория единства силы возвышается уже над этим воззрением. Она смелым скачком переносится от относительного к абсолютному. Но сила представляет только первоначальное единство, причину производящую. Конечная причина прямо отвергается этою теориею, а без конечной причины нет и диалектического закона, ибо нет высшего начала, связывающего противоположные определения.
Истинная наука, которая требует полноты, должна сочетать оба противоположных пути познания. Рационализм и реализм должны соединиться в универсализме. Это составляет задачу ближайшего будущего. Опыт собрал для этого обширнейший материал; философия же дает нам умозрительные законы, к которым требуется свести этот материал.
Но для того чтобы исполнить эту задачу, необходима строгая метода. Тут нужна точность двоякого рода: точность в исследовании фактов и точность в анализе и синтезе понятий. Первое дается нам опытным знанием, второе — философиею. Менее всего могут быть допущены быстрые скачки от частных фактов к общим законам. Для вывода общего закона необходимо исследование всей совокупности явлений, принадлежащих к известной области. Столь же несостоятельны и те поверхностные аналогии, посредством которых думают иногда свести явления к одному началу. Аналогия всегда составляет недостаточное доказательство. Она способна еще служить нам руководством при изучении явлений, стоящих близко друг к другу, но при исследовании явлений отдаленных она может повести к самым крупным ошибкам. Нередко она превращается даже в простую игру фантазии. Наконец, исполнить указанную задачу невозможно и простым приложением умозрительных законов к опытным данным, ибо чисто отвлеченные, безусловно общие законы не прилагаются прямо к бесконечному разнообразию явлений, даже и хорошо обследованных. Между этими двумя противоположными крайностями существуют многочисленные посредствующие звенья, которые необходимо найти, чтобы свести оба конца. Логические законы выражаются в явлениях не в отвлеченной, а в конкретной форме, которую надобно извлечь из исследуемых фактов. Нахождение этих посредствующих звеньев составляет главную задачу универсализма. Для этого требуется, с одной стороны, основательное знакомство с философиею, которая одна раскрывает нам всевозможные способы объединения или понимания явлений, с другой стороны, знание самих явлений, ибо только путем опыта мы можем удостовериться, какого рода приложения находят в них общие законы. Зная все точки зрения, с которых можно смотреть на вещи, мы можем видеть из фактов, какая из них приложима к исследуемой области. Через это общий логический закон приобретает конкретное содержание; вместо отвлеченных начал мы получаем начала реальные, которые, непосредственно объединяя данные явления, связывают их вместе с тем с умозрительными выводами философии.
Таких посредствующих звеньев может быть много. Чем более предмет отдаляется от чисто логической сферы, тем их должно быть больше и тем труднее их раскрыть. Поэтому науки, касающиеся человека, имеют гораздо более философского значения, нежели науки естественные, обращенные на познание внешнего мира. В развитии человеческой мысли непосредственно действует логика, а мысль руководит жизнью. В истории, в философии, в религии, в праве, в нравственности, в политике мы даже и теперь можем указать присутствие диалектического закона, тогда как в естественных науках мы имеем только неполное его представление в органическом развитии; относительно же остальных сфер мы принуждены пока довольствоваться поставлением вопроса. Если иногда утверждают, что общественные и исторические науки, как самые сложные, менее всего доступны исследованию, а потому менее всего обработаны, то здесь предполагается, что исследование должно идти снизу. Действительно, если мы начнем с частного и будем постепенно восходить к общему, то мы до общественных наук дойдем только в отдаленнейшем будущем, ибо для изучения их требуется предварительно точное знание психологии, последняя же, в свою очередь, предполагает основанную на твердых началах физиологию. Между тем, как известно, важнейшие части физиологии, например законы нервной системы, покрыты еще полным мраком, а физиологическая психология остается пока только чаянием. Когда же мы доберемся до права, до нравственности, до государства? Если бы человечество должно было ждать выводов опытных наук для того, чтобы руководствоваться какими-либо твердыми началами в этих вопросах, то ему пришлось бы в течение всех прошедших, а вероятно, и многих будущих тысячелетий блуждать в совершенной мгле. К счастью, ему для этого вовсе не нужно дожидаться успехов опытного знания; оно гораздо ближе получает эти начала из другого источника, из указаний собственного разума, который и служит ему путеводителем в его историческом развитии. Из того же источника получают их и те науки, которые исследуют человека. В действительности общественные и исторические науки нам ближе и понятнее всех других, потому что они ближе всего стоят к познающему разуму. Они служат первым посредствующим звеном между философиею и опытом. Поэтому от них всего скорее можно ожидать света, который, изливаясь на все остальное, озарит наконец всю область человеческого знания.