Б смысл жизни человека как парадигма философии и образования
Л. Н. Толстой (1828−1910) писал в «Анне Карениной» в подобном же духе. Левин «ужаснулся не столько смерти, сколько жизни без малейшего знания о том, откуда, для чего, зачем и что оно такое. Организм, разрушение его, неистребимость материи, закон сохранения силы, развитие — были те слова, которые заменили его прежнюю веру. Слова эти и связанные с ними понятия были очень хороши для умственных… Читать ещё >
Б смысл жизни человека как парадигма философии и образования (реферат, курсовая, диплом, контрольная)
В результате изучения главы 6 студент должен:
знать
• как изменялось содержание понятия смысла жизни в истории философской мысли, роль категорий разума и добра в его трактовке;
уметь
• противостоять всем концепциям, проповедующим бессмысленность жизни;
владеть
• высоким наследием философов, прежде всего русских, всегда призывавших жить в добре и любви к людям.
Смысл жизни, что такое жизнь — вечные вопросы человеческого существования; главные темы религии и философии, образования и воспитания человека.
От чего зависит смысл жизни и есть ли он?
Л. И. Шестов был прав, когда утверждал, что философия обязана своим существованием именно потребности понять жизнь. Понятия пространства и времени, монизма и дуализма, теории познания вообще служат лишь фундаментом для философии. Собственно же философия начинается там, где возникают вопросы о месте и значении человека в мире, о его жизни и смерти.
Однако примечательно, что ответы на эти вопросы давались и даются самые разнообразные, нередко противоположные по смыслу. Так, мыслители древности Сократ, Платон, Аристотель, размышляя о жизни и смерти, отстаивали тезис о бессмертии души. Эпикур и Лукреций, стремясь примирить человека со смертью, напротив, доказывали, что душа гибнет вместе с телом, поэтому человек смерть как таковую не воспринимает и ему нечего ее страшиться. По Фалесу, жить и умирать — это одно и то же. Когда его спросили, почему в таком случае он не умирает, философ мудро ответил: «Именно потому, что это одно и то же». В христианстве вера в воскрешение в определенной степени также освобождает человека от страха смерти, замещая его, правда, страхом наказания за грехи.
Именно тот факт, что жизнь всегда соотносится со смертью, более всего и побуждает человека размышлять о смысле жизни.
Важно запомнить
Чтобы творчески жить, человек должен верить в смысл своих поступков, иметь ясную жизненную задачу. Как отмечает австрийский психиатр В. Франкл, даже самоубийца верит в смысл если не жизни, то смерти, в противном случае он никогда не смог бы реализовать свой замысел. Смысл жизни, продолжает В. Франкл, должен всегда находиться впереди бытия человека.
Но от чего зависит смысл жизни? Что его определяет? Достаточно ли осознавать себя орудием «мирового духа», ведущего мир по пути прогресса? Достаточно ли личного самосовершенствования? Достаточно ли, чтобы чувствовать себя счастливым, а свою жизнь — наполненной смыслом, жить ради окружающих людей? И даже умереть, совершая подвиг во имя жизни других? Но какой в этом случае смысл? Ведь смерть — небытие. Да и может быть, это только иллюзия подвига? Может быть, прав тургеневский Базаров, вопрошавший: какое мне дело до того, что мужик будет счастлив, когда из меня самого будет лопух расти?
Подобный же вопрос ставил и В. Шекспир: какой смысл в жизни, если существует смерть? Вспомним рассуждения Гамлета на кладбище: что жизнь, если рано или поздно все мы будем здесь?
Вопрос для размышления
Даже если оставить в стороне вопрос о смерти, кто может твердо, без сомнений сказать: моя жизнь полна смысла, я счастлив? Гете, проживший долгую и плодотворную жизнь, тем не менее признавался, что за 80 лет он изведал лишь несколько дней полного счастья и удовлетворения.
Действительно, как часто мы разочаровываемся, обнаруживая ошибочность своих устремлений и поступков. Причем приходим к таким выводам, совершая противоположные по своему духу поступки. Так, один, растрачивая себя на наслаждения, приходит с горечью к убеждению (правда, когда уже здоровье подорвано), что годы прожиты бессмысленно; другой, напротив, аскетически воздерживаясь от всех жизненных радостей, сберегая себя для великой, святой цели, также вдруг убеждается, что призвания совершить великое дело у него нет, в результате он чувствует тоску и жалеет об упущенных радостях жизни.
Многие философы Древней Греции — стоики, циники — сводили жизнь к страданию. Красота и радость, говорили они, не нужны для жизни, ибо они дают удовлетворение, а удовлетворение хуже, чем даже безумие. Лнтисфен, один из знаменитых циников, воскликнул однажды: «Лучше мне сойти с ума, чем испытать удовлетворение жизнью!».
Эпикур и его последователи, напротив, главным в жизни считали удовольствие; но отнюдь не в смысле гедонизма, чрезмерного увлечения наслаждениями (как часто истолковывают эпикурейство), а удовольствие, понимаемое как отсутствие каких-либо страданий, как спокойствие души.
Сократ доказывал, что лишь добро придает нашей жизни смысл. Но что такое добро? Сократ, ища ответ на этот вопрос, ставит ряд новых вопросов: например, в чем разница между поваром и врачом. И тот и другой заботятся о человеке, о нуждах его тела. Но повар дает телу то, что приятно, врач же — то, что полезно. Следовательно, есть разница между пользой и удовольствием. Польза выше удовольствия. Но и польза — это не главное. Главное — добро. Человек должен стремиться не к пользе, не к удовольствию, не к счастью даже, а к добру. В этом смысл его жизни, в этом его нравственная задача. К тому же счастье, удачу дает или отнимает случай, добро добывает всегда сам человек. Добро ему никто не может дать, не может, следовательно, и взять от него.
Но все-таки, что такое быть добрым, делать добро? Быть добрым, отвечает, в конце концов, Сократ, значит быть справедливым. В диалоге «Горгий» Сократ в споре с Калликлом утверждает: если выбирать, то лучше самому вынести несправедливость, чем быть несправедливым. Слова и дела у самого Сократа не расходятся. В «Протагоре» он гордо говорит: «Они, Анит и Мелит, могут добиться моего осуждения. Но вреда они мне принести не могут. Ибо дурной человек никогда не может повредить хорошему». Конечно, это иллюзия. Дурные люди приносят очень много вреда. Но тем не менее позиция Сократа имеет высокое нравственное значение.
Еще раз напомним, важно, что, по Сократу, сами люди определяют, что такое добро. В «Евтифроне» он подчеркивает: люди в результате общего согласия, а не обитатели неба в конечном счете решают, что есть добро.
С точки зрения Платона, добро существует как вечная идея, имеющая независимое от человека трансцендентное существование. В этом идеальном мире, раньше, до соединения с человеческим телом, жила и душа человека, в него она и вернется, когда сбросит с себя оковы своего земного существования. Тоска по этому совершенному миру, где вечное добро довлеет над преходящими земными ценностями, и является смыслом жизни человека.
Как познать Добро, как познать Справедливость? Как познать Жизнь? Апеллируя к рацио, выстраивая логическую систему абстрактных понятий? Либо нужны интуиция, порыв, дерзания? Бэкон, Декарт, Спиноза, Кант считают спокойное объективное, рациональное размышление достаточным. Ницше, Шестов, напротив, это решительно отвергают. Познавать жизнь, абсолютное, невозможно с помощью логики, жить — значит постоянно терзаться, быть готовым противостоять всему. Ницше полагает, что большинство людей живет слишком в большой безопасности, слишком пассивно, никогда или, во всяком случае, редко слышит повелительный внутренний голос: «Дерзай или погибни!» Чтобы познать Жизнь, надо иметь смелость защищать даже кажущееся всем ложным суждение. И действовать в этом духе, считает немецкий философ.
Конечно, рацио, логика, необходимость, причинность, другие категории науки нужны жизни, но жизнь к ним не сводится. Помимо научных истин людям нужны нравственные и эстетические истины, истины Добра, Красоты, Зла, Порядка, Хаоса и т.и. Там, где есть только одна логика, причинность и необходимость, там нет свободы, нет красоты, а без свободы и красоты нет и жизни. Поэтому все глубокие мыслители отвергали абсолютизацию науки, абсолютизацию логики. Вот как остро критически говорил о логике (словами Мефистофеля) И. В. Гете:
Начнут сейчас дрессировать ваш ум, Как бы в сапог испанский зашнурован, Чтоб тихо он, без лишних дум И без пустого нетерпенья, Всползал по лестнице мышления, Чтоб вкривь и вкось, по всем путям, Он не метался там и сям…
Иль вот: живой предмет желая изучить, Чтоб ясное о нем познанье получить, Ученый прежде душу изгоняет, Затем предмет на части расчленяет И видит их, да жаль: духовная их связь Тем временем исчезла, унеслась…
О, все пойдет на лад:
В редукцию лишь надо вникнуть, К классификации привыкнуть…
Отвергая «логику», Гете провозглашает:
Суха, мой друг, теория везде, А древо жизни пышно зеленеет!..
Уменье жить придет само собою.
Лишь верь в себя, так жизнь возьмешь ты с бою![1]
Л. Н. Толстой (1828−1910) писал в «Анне Карениной» в подобном же духе. Левин «ужаснулся не столько смерти, сколько жизни без малейшего знания о том, откуда, для чего, зачем и что оно такое. Организм, разрушение его, неистребимость материи, закон сохранения силы, развитие — были те слова, которые заменили его прежнюю веру. Слова эти и связанные с ними понятия были очень хороши для умственных целей, но для жизни они ничего не давали. И Левин вдруг почувствовал себя в положении человека, который променял бы теплую шубу на кисейную одежду и который первый раз на морозе, несомненно, не рассуждениями, а всем существом своим убедился бы, что он все равно что голый и что он неминуемо должен мучительно погибнуть».
Разум, полагал также и Ф. М. Достоевский (1821—1881), не может отделить добро и зло, напротив, всегда смешивает их. «Именно поэтому ни один народ еще не устраивался на началах науки и разума, — писал Достоевский в „Бесах“, — разум и наука в жизни народов всегда исполняли лишь должность второстепенную и служебную… Народы слагаются и движутся силой иною, повелевающею и господствующею, но происхождение которой неизвестно и необъяснимо. Эта сила есть сила неутолимого желания дойти до конца и в то же время конец отрицающая. Это есть сила беспрерывного и неустанного подтверждения своего бытия и отрицания смерти. Цель всякого движения народного есть единственно лишь желание бога, бога своего, непременно собственного, и вера в него как в единого истинного. Признак уничтожения народностей, когда боги начинают становиться общими. Чем сильнее народ, тем особливее его бог. Бог — это поиск истины, это подлинное различение добра и зла. И если великий народ перестает верить, что в нем одном истина, то он тотчас же перестает быть великим народом и тотчас же обращается в этнографический материал. Но истина одна, только, следовательно, один народ может иметь бога истинного. И именно русский парод — народ богоносец».
Конечно, рассуждения о боге «собственном», о народе — «богоносце» — передержки. Вместе с тем, действительно, наука и логика не могут ответить на, безусловно, безоговорочный вопрос: как жить? Как справедливо отмечает Л. Шестов, Достоевский в данном случае ведет непримиримую тяжбу с исконным врагом своим — «дважды два — четыре». На одной чаше весов у него лежит «дважды два — четыре» со всей свитой традиционных «самоочевидностей», на другую он бросает «невесомое»: свободу, красоту и все прочее, что у древнегреческого философа Плотина охватывается словом «единое».
Л. Толстой, анализируя в статье «Что такое искусство» «Фауста» Гете, как и Гете, ставит Фауста безусловно выше Вагнера, который держится пределов познаваемого разума, общепринятой (обывательской) морали, не вступает в сношения «с чертями». Фауст — символ жизни, устремленности к высшей истине. Л. Шестов, глубоко исследовавший творчество Ницше, Достоевского, Толстого, решительно поддерживает их протест против плоского рационализма как философии неизбежности.
Почему Ницше апеллировал к сверхчеловеку? Потому, объяснял он сам, что когда он бывал на людях, то всегда думал, как все, а он не желал этого. Он искал уединения, потому что только наедине с собой чувствовал свою мысль свободной. В одиночестве трудно жить, но подлинное мужество только в одиночестве и рождается. Как говорил Заратустра: «Не мужество перед свидетелями, а мужество пустынников и орлов, которых даже и боги не видят? Кто глядит в пропасть, но глазами орла, кто схватывает пропасть — когтями орла, у того есть мужество».
Ницше презирал слабых за утрату мужества, за готовность принять сострадание. Сострадание — заговор против жизни, жизнь — борьба, страдание; кто готов к борьбе и страданию, тот — сверхчеловек.
Надо идти вперед, как бы ни было трудно. «Что до моей болезни, я ей несомненно большим обязан, чем своему здоровью, — продолжал далее Ницше. — Я ей обязан всей моей философией. Только великая боль — последний освободитель духа. Она учит великому подозрению… Только великая боль, та земная, подлинная боль, при которой мы будто сгораем на сырых дровах, только эта боль заставляет нас, философов, спуститься в последние наши глубины, и все доверчивое, добродушное, прикрывающее, мягкое, в чем, быть может, мы сами прежде полагали свою человечность, отбросить от себя».
Сторонники экзистенциализма, который некоторые философы характеризовали как «философию отчаяния и страха», отнюдь не провозглашают безоговорочную покорность судьбе. С. Кьеркегор, например, решительно отвергал утешение, любое успокоение, ибо подлинная немота не в молчании, а в душеспасительных разговорах. Хайдеггер также призывал искать путь даже среди развалин. Такой же позиции придерживается и А. Камю.
Жизнь абсурдна, но абсурд ее преодолим, человек может приобрести свободу. Для этого нужно лишь иметь мужество. «Пролетарий богов, бессильный и мятежный Сизиф в полной мере сознает свое безнадежное положение… Но эта ясность безнадежности, которая должна была быть его пыткой, венчает его победу»[2]
Кафка, по своей философской традиции близкий к экзистенциализму, также призывает к мужеству и бдительности: «Не надо гасить костров. Ведь должен же кто-то не спать!».
Бесспорно, рацио, логика — это еще не все, человек должен обладать глубокой интуицией, воображением, должен быть мужествен, тверд, готов к борьбе и страданию. В. В. Розанов отмечает, что «Платон в лучшем своем трактате „Пир“ высказал тезис, что только люди, способные к безумию, и именно в пароксизмах безумия, приносят на землю глубокие откровения истины». На границе безумия, действительно, жили многие великие мыслители. Паскаль — математик, физик, философ — всю жизнь носил под одеждой нечто вроде вериг, усеянных маленькими гвоздиками, и когда чувствовал, что мысль его течет «не туда», куда надо было его суровой морали, натягивал веревочку на теле, и гвоздики впивались в него. Все это несоизмеримо со «здравым смыслом», «здравым умом». Но «здравомыслящие», как правило, не изобретают теорем, а Паскаль изобрел. А какие «Мысли» он оставил человечеству!..
Величайший русский писатель Гоголь тоже был «безумен». Он написал фантастические «Мертвые души».
Конечно, отмечает Розанов, когда речь идет о безумии гениальности, то это — «безумие не в логическом смысле, не в смысле утраты умения связывать мысли, сочетать понятия и проч., а безумие в смысле смятения всех чувств, необыкновенного внутреннего волнения, „пожара“ души, „революции“ в душе. Это безумие особого рода — метафизическое, где менее безумствует мысль и более безумствует воля, сердце, совесть, „грех“ в нас, „святость“ в нас; где миры здешний и „тамошний“ странно перепутываются, взаимодействуют, человеку открываются „небеса“…»[3]
В этой связи антифилистерский, антимещанский контекст в философских построениях Шопенгауэра, Ницше, Шестова и других мыслителей, конечно же, оправдан. Вместе с тем, в их рассуждениях содержится опасная тенденция пренебрежения к разуму, к «обычному» человеку, к слабому человеку, т. е. антигуманизм.