Василий Аксенов. 
Проза русской эмиграции

Василий Павлович Аксенов родился 20 августа 1932 г. в Казани. Отца — активного партработника — репрессировали, когда будущий писатель был еще совсем ребенком. Юность прошла по месту ссылки матери Евгении Гинзбург, ставшей известной писательницей, автором книги «Крутой маршрут».

Аксенов окончил медицинский институт, работал врачом до 1960 г. Его приходу в литературу сопутствовал шумный успех: повесть «Коллеги», появившаяся в «Юности» вслед за несколькими первыми рассказами писателя, была инсценирована и поставлена в ряде театров, по ней был снят популярный в ту пору фильм. Аксенов стал одним из лидеров «молодежной прозы», героем которой был молодой человек, выступающий против сложившихся стереотипов жизни. Этот герой только ищет свое место в жизни: предлагаемые официальной идеологией жизненные ценности его не устраивают. Отсутствие готовых жизненных рецептов, принципиальный адогматизм, решительный отказ от насаждавшихся языковых и мыслительных штампов — все это делало героев молодежной прозы привлекательными и заметными на фоне литературы 60-х годов. «Звездный билет» (1961), «Апельсины из Марокко» (1963) и «Пора, мой друг, пора!» (1965) стали в этом отношении своеобразной фрондой против навязшей на зубах литературы официоза. С этой точки зрения к ним примыкает и «Затоваренная бочкотара» (1968) — сюрреалистическое произведение с очень своеобразными — впрочем, как всегда у Аксенова — героями и образами.

Уже в первых своих произведениях Аксенов широко вводит в стилевую ткань сленг, язык современной ему улицы, появляются персонажи — люди новых профессий. Вскоре (начиная с «Бочкотары» и «Рандеву») в его прозе все большее место начинают занимать фантастика и гротеск.

Американская исследовательница Валерия Филипп отметила часто повторяющуюся у Аксенова тему бегства: «Связана она, с одной стороны, с бегством молодых людей от невыносимого советского быта, с другой — с бегством от себя самого, от „сомнений“ в своем искусстве», в «поисках жанра»^[1].

В 1979 г. он заработал свою долю неприятностей в связи с созданием альманаха «Метрополь». Он был не только составителем «Метрополя», но и автором: здесь была опубликована его пьеса «Четыре темперамента», посвященная проблеме «жизни после жизни». Аксенов в 1982 г. вспоминал: «Трудно теперь вспомнить, кто первый сказал — я или Ерофеев: „Давай устроим новый журнал“. Во всяком случае, мы вдвоем идею обсуждали. Так это и пошло, стали вовлекаться все новые и новые люди. И пока целый год составлялся „Метрополь“, вся Москва говорила, это не было тайной. Только как бы Союз писателей не знал об этом, но я не допускаю, чтобы КГБ не знал: они следили тогда за мной, очень сильно следили. Может быть, они старались нас протянуть подольше, чтобы все это осуществилось для каких-то их там делишек. Ну, и что же, кто от этого выиграл, кроме русской литературы? Выиграла только литература. В общем-то они проиграли, альманах был создан, произошло художественное событие, событие литературной жизни, на поверхность вышло несколько интереснейших авторов — и молодое поколение, и старики, то есть произошло событие, прозвучавшее на весь мир»^[2].

Роман «Ожог» впервые был опубликован на итальянском языке в издательстве Мондадори в Милане. На русском он вышел только через несколько месяцев в Америке.

В нем пятеро главных героев — писатель, скульптор, заведующий секретной лабораторией, музыкант и хирург. Но их нельзя рассматривать как самостоятельных персонажей, ибо каждый из них отображает ту или иную ипостась авторского «я». Они сотканы переменчивыми и неуловимыми, и читатель скорее всего знакомится не с их характерами, а с душевными состояниями. «Ожог», несомненно, самое зрелое и самое блестящее произведение Аксенова, и также несомненно, что это выдающееся событие в современной русской прозе, — писал живущий в Италии критик Юрий Мальцев. — После своего начального «комсомольского» периода, периода компромиссов и полуправд, Аксенов вошел в фазу, которую условно можно было бы назвать экспериментаторской. Его конфликт с социалистическим реализмом, в отличие от большинства писателей-диссидентов, поначалу был не конфликтом содержания, а конфликтом формы. В «Ожоге» бегство от штампов плоского реализма в ритмическую прозу, в символику, в экспрессию — это прорыв в иное измерение, в иную реальность и иной реализм. Без такого выхода за пределы повседневной реальности повествование было бы безнадежно мрачным"^[3].

В декабре 1979 г. Аксенов вышел из Союза писателей, 22 июля 1980 г. уехал из СССР в США. Через некоторое время писатель узнал, что лишен советского гражданства. «Ожог» был одной из последних написанных в Союзе вещей.

К русскому читателю Аксенов вернулся романом-антиутопией «Остров Крым». Время его публикации в СССР совпало с возвращением к читателю классических антиутопий Замятина и Платонова, Хаксли и Оруэлла. «Остров Крым» естественно и органично вписался в этот ряд.

Основан роман на фантастическом допущении о том, что Крым — не полуостров, а остров, и Красной Армии не удалось во время гражданской войны захватить его и направить по социалистическому пути развития. Двигаясь по нормальным экономическим рельсам, Крым добился настоящего процветания.

Остров Крым — страна благоденствия, страна благополучия. Изобилие дается, казалось бы, легко. Никаких усилий для его достижений не прилагают. Остров Крым — страна золотого века. В этой абсолютно благоприятной атмосфере сохранились реликты истории. Остров открыт миру. Фактически он является островом только для СССР. Точнее, СССР — оторвавшаяся часть мирового сообщества. Остров же принадлежит всему цивилизованному человечеству. Он — воплощение космополитической сути человечества.

Что же разъедает психологию островитян? Ностальгия. У них нет ни национальной почвы, ни культурной перспективы. Даже русский язык обрастает на острове таким множеством искусственных включений, что становится чем-то вроде эсперанто и вполне может называться иначе — «яки».

Материальное, индустриальное благополучие Крыма очевидно, но соседство с агрессивным социалистическим государством ставит под сомнение будущность островного рая. Поэтому группа крымских интеллигентов организует общественное движение за добровольное — стало быть, менее болезненное — присоединение острова к СССР. Движение получает название СОС — Союз Общей Судьбы.

Но приверженцы идеи объединения сталкиваются с печальным фактом: соблазны статистической мощи развитого социализма оказываются сродни соблазнам раннего фашизма с его культом изобилия и силы.

Остров Крым — утопическое государство. В романе опровергаются и идея Общей Судьбы, и утопичные принципы государственного устройства, и человеческие иллюзии крымчан.

Идея Общей Судьбы, добровольного присоединения процветающего острова к мрачному континентальному соседу — главная пружина сюжета. Отношение к ней — решающее для персонажей романа.

Но можно ли для двух различных путей найти исторически единый, общий вектор? Можно ли найти примиряющую, объединяющую идею? Вопрос напитан не только литературным интересом. Со времен Петра I Россия пыталась сориентироваться на западный путь развития. С отказа от славянско-иллирийской идеи начинается этот поиск.

Если славянофильские ценности — идеал общины, державности, органической связи личности и человеческого сообщества — «ушли» в русскую утопию, то антиутопия поддерживает ценности «западнические» — суверенность личности, идеологию «гражданина мира», ориентацию на преимущественное следование западным образцам.

Опровержение утопии начинается с того, что герои отказываются от прежних догм. Этот отказ персонифицирован у В. Аксенова в образе советского идеолога Кузенкова.

Марлен Михайлович Кузенков — человек, который мог стать одним из реформаторов. Ему чуждо имперское сознание. Кузенков называет себя самым реакционным человеком в стране, ибо «может быть, никто так страстно, как он, не противостоит в душе слиянию этой малой страны с великой метрополией». Самому Марлену Кузенкову — наиболее благоразумному и едва ли не самому трагичному из героев «Острова Крым» — тоже нелегко расставаться со своими догмами. Одна из таких догм — ничтожество личности перед всесилием «Основополагающей».. Как мог юнец лейтенант затормозить колесо истории? Да и разве сможет сам Марлен Михайлович сделать что-либо подобное, хотя бы выступить перед камерами Ти-Ви-Мига? Но сомнение в его сознании зародилось только тогда, когда он смог чуть более трезво взглянуть на марксизм, на те его догмы, которые связаны с «ролью личности в истории», «поступательным ходом исторического процесса». Незаметно для самого себя «генеральный консультант по вопросам Зоны Восточного Средиземноморья» стал ближе к тем критически настроенным интеллектуалам, которых в партийной верхушке называли неполноценными гражданами. В секретных архивах он впервые прочитал о событиях 20 января 1920 г., когда 22-летний лейтенант британского флота Ричард Бейли-Лэнд, сменный командир одной из башен на линкоре «Ливерпуль», в одиночку сумел остановить многотысячные колонны Красной Армии, взломав гигантскими снарядами лед, по которому они двигались. Раньше ему казалось, что даже Чонгарский сорокамильный пролив неожиданно — впервые за столетие! — замерз в полном соответствии с логикой классовой борьбы.

И вдруг — «престраннейшим образом классовое сознание стало уступать место соблазну военной победы».

Терпят крах и догмы, которым следует главный герой романа, рыцарь идеи Общей Судьбы Лучников. Победа в гонках «Аттика-ралли» — это его единственный триумф. Теперь он получает право объявить о создании Союза Общей Судьбы — русского политического клуба: «Основная идея Союза — ощущение общности с нашей исторической родиной, стремление выйти из островной эйфорической изоляции и присоединиться к великому духовному процессу человечества, в котором той стране, которую мы с детства называем Россией и которая именуется Союзом Советских Социалистических Республик, уготована особая роль. Мы призываем к размышлению и дискуссии и в конечном историческом смысле к воссоединению с Россией, т. е. к дерзновенной и благородной попытке разделить судьбу двухсот пятидесяти миллионов наших братьев, которые десятилетие за десятилетием сквозь мрак бесконечных страданий и проблески волшебного торжества осуществляют неповторимую нравственную и мистическую миссию России и народов, идущих с ней рядом».

Лучников полон оптимистических надежд. Он призывает размышлять и дискутировать, но для себя он уже все решил, причем решил за всех островитян. Лучников — столь же фаталист, сколь и оптимист. Он, как и Марлен Кузенков, тоже знает «Основополагающую», только разные они, эти основополагающие идеи у разделенных границами друзей.

Что перевесит в нем: национальное или космополитическое? Лучников продолжает: «Выбор Общей Судьбы обернется для нас всех жертвой. О масштабах жертвы мы можем только догадываться. Что касается самого выбора, то он формулируется нами так: сытое прозябание на задворках человечества или участие в мессианском пути России, а следовательно, в духовном процессе нашего времени»^[4].

Но что понимать под участием в «духовном процессе»? На что рассчитывают летчик Чернок, промышленник Мешков, профессор Фофанов, дипломаты Сабашников и Беклемишев? И может быть, правы гарвардские профессора, утверждающие, что «это типичный русский садомазохизм»?

Утопические мечты сторонников присоединения сродни заблуждениям западных либералов 30-х гг. Люди игнорируют реальность, когда тянутся к мечте. Думают о высокой жертве, а сталкиваются с примитивным доносом. Надеются на изысканную роскошь человеческого общения, а будут опасаться высказать вслух самые обычные свои мысли. Хотят реализовать свои духовные потенции, а будут замкнуты в бестолково-строгих идеологических границах. Остров Крым — это некий пунктик, с которым герои связывают собственные представления о мире, собственную философию истории.

Околдованные идеей СОСа, крымчане не сопротивляются вторжению с севера — достаточно вспомнить последний разговор Чернока и молодых офицеров:

«— Да, мальчики, мне тоже приходила в голову эта мысль, — сказал он. — Больше того, она мне даже и ересью не кажется. Я почти уверен, что «форсиз» (вооруженные силы Острова. —Б. Л.)…

• — Да! — вскричал Кронин. — Если бы это был неприятель, если бы это была армия вторжения, мы бы сбросили их в море!
• — Боюсь, что мы бы их просто уничтожили, — холодно улыбнулся Ляшко"^[5].

Они даже не догадываются, что «армия вторжения» — вот она, бестолково топчется на крымских автострадах и с дикарским любопытством заглядывает в крымские супермаркеты, обеспечивая своей неисчислимой силой завтрашнее советское «изобилие». .

Аксенов отмечал: «…все это очень реалистично, я старался делать это реалистически. Ибо сам замысел фантастический, нет такого острова, это полуостров, и нет такого государства. Значит, замысел фантастический, сюрреалистический, как хотите его назовите, поэтому я решил, что манера письма будет строго-строго реалистическая, консервативная, традиционная, и всю книгу выдержал в этом духе. И благодаря этому получилось действительно отражение современного западного мира перед лицом тотальной агрессии, даже не агрессии, а просто механического поглощения»^[6].

Главный оппонент Лучникова — Кузенков. Крым он любит совсем иной любовью, понимая всю его уникальность. Неожиданно, вопреки всем естественным и неестественным, придуманным законам, Крыму удалось выжить. Не только выжить, но и разбогатеть, сохранить свободу для своих граждан. И если Лучников думает, что Крым прибавит храбрости советским людям, то Кузенкова на мякине не проведешь: он-то точно знает, что на самом деле жители материка останутся прежними, а крымчане проникнутся лишь всепроникающим слизистым страхом…

И вот Кузенков с грустью наблюдает, как к СОСу присоединяется ультраправая «Волчья Сотня», один из лидеров которой расписывает Советы так, словно нет ни всеобщей слежки, ни горячечного энтузиазма бесплатных каторжных будней, и лишь восхищается мощью империи и провозглашает XXI в. веком русских.

В «Острове Крым» звучит та же тема избыточности свободы, что и в пьесе И. Бродского «Мрамор» (при всем несовпадении авторских вкусов этих писателей). Люди тяготятся своей свободой, им тяжело делать свой нравственный выбор. Мощь тоталитарной машины весьма привлекательна, если ты не находишься внутри ее и если не твоя судьба крохотной шестеренкой вертит ее жернова.

За политическими изменениями последних лет забылся национальный подтекст романа. В отличие от современной политической карты остров Крым тяготеет не к России, а к СССР, к огромному искусственному конгломерату, в реальной жизни трагически легко распавшемуся от первого же политического удара. Но невозможно совместить такие абстракции, как национальное достоинство и своеобразие исторического пути русского народа, с реальностями самого что ни на есть реального социализма. Диалог Кузенкова и Меркатора должен убедить читателя: русское возрождение и русский социализм несовместимы.

Остров Крым опровергает утопические идеи героев, чтобы в конце романа быть раздавленным — без всякой дискуссии о разнице мировоззрений, о тяготении друг к другу расколотых кусков российской нации.

Роман построен по законам жанра антиутопии. Один из характерных приемов — «монтаж аттракционов». В «Острове Крым» самых разнообразных аттракционов — бесконечное множество: гонки «Аттикаралли», высадка советского десанта под спокойное лживое объявление теледиктора о военно-спортивном празднике «Весна», парад стариков офицеров для торжественной капитуляции Добровольческой армии:

«У подножия статуи Барона стояло каре — несколько сот стариков, пожалуй, почти батальон, в расползающихся от ветхости длинных шинелях, с клиновидными нашивками Добровольческой армии на рукавах, с покоробившимися погонами на плечах. В руках у каждого из стариков, или, пожалуй, даже старцев, было оружие — трехлинейки, кавалерийские ржавые карабины, маузеры или просто шашки. Камеры Ти-Ви-Мига панорамировали трясущееся войско или укрупняли отдельные лица, покрытие старческой пигментацией, с паучками склеротических вен, с замутненными или, напротив, стеклянно просветленными глазами над многоярусными подглазниками… Сгорбленные фигуры, отвислые животы, скрюченные артритом конечности… несколько фигур явилось в строй на инвалидных колясках».

Все приобретает оттенок театральности, наглядности, срежиссированное™. Вот как описывается гибель Кузенкова: «Вал накрыл его, потом швырнул на гребень. В луче прожектора было отчетливо видно, как в голову ему въехало толстенное бревно. Через мгновение вода накрыла и Лучникова…».

На остров Крым никто не приплыл (разве что Антон с двумя девицами из Турции). Оттуда можно уплыть, но туда можно только прилететь. Добраться до острова по льду Красной Армии тоже не удалось.

«Остров Крым» — первая в русской литературе антиутопия с эзотерическими мотивами. Они связаны с образом Бен-Ивана. Этот герой легко пересекает границы. С ним исчезает из Москвы Андрей Лучников, чтобы прилететь в Симфи из Стокгольма. Бен-Иван не только сам рассказывает о своих способностях, но в заключительном эпизоде именно он пытается «отвести» ракету от лодки, в которой спасаются герои, взглядом, и летчики намеренно стреляют мимо.

Антиутопический герой вспыхивает, зажигает свет ценой своей жизни. В этом русле можно рассматривать и образ Андрея Лучникова. Неуемность его показывает несбыточность мечты, несбыточность утопических надежд, бессмысленность прежних упований.

Антиутопия — это всегда роман о трагической любви, причем любовная история в антиутопии обычно довольно схематична и примитивна. «Остров Крым» — это еще и хороший любовный роман с яркими женскими образами. Судьбы героинь несхожи, а обаяние — под стать мужественности иных героев.

Публикация издательством «Огонек-Вариант» аксеновского двухтомника, в который входили «Ожог» и «Остров Крым», дала толчок новым исследованиям. Так, критик Андрей Немзер отозвался развернутой статьей под названием «Странная вещь, непонятная вещь». «Аксенов — поэт каникул, сознательного самообмана, которому подвластен едва ли не каждый из нас и без которого жить несколько затруднительно, — пишет критик. — Хочется праздника, и он создается из подручного материала, из наличествующих обстоятельств места, времени и образа действия. И чем сумрачнее, бесцветнее, тяжелее будни — тем ярче праздник — путешествие затоваренной бочкотары, творческий экстаз гениев из „Ожога“, эйфория острова О’кей накануне превращения его в географический и политический полуостров в составе СССР. „Каникулярность“ аксеновской прозы не в особенности сюжета — уж чего-чего, а нормального хеппи-энда в его книгах нет. „Каникулярность“ — в слоге, в юморе, в легкости, в том, что даже ублюдки и прохвосты выписаны с такой изобретательностью и красочностью, что порой (правда, не всегда) забываешь испугаться, в том, что игровое начало постоянно преобладает над психологической достоверностью»^[7].

А отсюда — неутешительный вывод. «Остров Крым» — книга обреченности, отчет о капитуляции перед якобы однозначной историей. Поэтому меня удивляет, когда в романе видят доказательство преимуществ капитализма перед социализмом… Аксенов умный писатель, и чем болезненно-напряженней, чем однозначней его идея, тем больше иронических противовесов появится в тексте, тем тщательнее будет проведена маскировка.

Только что из того? Каркас все равно проступает сквозь архитектурные излишества…"^[8] — пишет А. Немзер.

Итак, Немзер утверждает вторичность «Острова Крым», хотя бы по сравнению с «Ожогом». Но дело в том, что произведения, написанные в жанре антиутопии, в большей мере тяготеют к жанровым традициям, нежели к индивидуальным стилевым особенностям писателей. Многие из тех недостатков романа, на которые обращал внимание критик, просто относятся к жанровым особенностям литературной антиутопии. К тому же В. А. Свительский вполне убедительно доказал, что иронический пересказ фабулы (излюбленный прием А. Немзера) в случае с «Островом Крым» недостаточен^[9].

Последняя напечатанная в Союзе вещь Аксенова называлась «Поиски жанра». В этих поисках писатель пребывает на протяжении всего своего творческого пути.

Юрий Мальцев в рецензии на «Ожог» назвал Аксенова писателемПротеем, приучившим своих читателей к сюрпризам.

Аксенов «Звездного билета» это нечто иное, нежели Аксенов «Затоваренной бочкотары», и совсем-совсем иное, нежели Аксенов «Стальной птицы»^[10]. Новым словом суждено было стать «Ожогу». Новым словом стала и документальная книга об Америке «В поисках грустного беби», продолжавшая традиции Горького и Маяковского, Пильняка, Ильфа и Петрова. В 1992 г. книга была издана в Москве и объединила под одной обложкой две вещи: «Круглые сутки Non-stop» (1976) и «В поисках грустного беби» (1987). Любопытно, что первая книга была уже однажды опубликована в СССР и основывалась на путевых записках писателя с советским паспортом. Конечно, заметки писателяэмигранта, ставшие основой второй книги, отличаются большей остротой, что, впрочем, вполне понятно для неподцензурной литературы. Новые поиски жанра продолжились в трехтомной «Московской саге».

Итак, будем судить «Сагу» по законам жанра романа-эпопеи. Герои ее даны в противоборстве с историей, с подхватившим их потоком времени. Поначалу кажется, что они стерты временем, что судьба играет ими. Они постоянно ошибаются, нет ни одного героя, изначально получившего авторскую индульгенцию на все последующие поступки и действия. Аксеновские герои непосредственны и непоседливы, даже страшный, по сути, убийца Борис IV. Но нигде и никогда не судит их повествователь, ибо живут они по-людски, без всякой «Основополагающей» (вспомним интеллигентного партийца Марлена Михайловича Кузенкова из «Острова Крым»), включая даже непоседливую и бестолковую Цецилию Розенблюм. Она, хоть и болтает всю жизнь про некие великие идеи и классовые интересы, живет только эмоциями и своим добрым, неподвластным Марксу сердцем.

Сексуальные откровения говорят о том, что роман-эпопея — а перед нами именно этот, классический для социалистического реализма жанр — вместе со своим героем вновь обретает плоть. Герой Аксенова любопытен, жизнелюбив и жизнеспособен. В свое время появилась статья о П. Проскурине, называвшаяся «Сокровенная языческая тайна, или Зверь на котурнах»^[11], где вышучивались, и довольно едко, эротические описания, густо сдобренные явными элементами сексуальной агрессии. У Аксенова нет агрессии, но есть нормальные люди, живущие плотской жизнью, и непонятно, почему бы об этом не написать.

Повествователь здесь максимально приближен к реальному, автобиографическому автору. Просто Аксенов играет в написание романаэпопеи: расскажу-ка я историю длинную, с разными пересекающимися сюжетными линиями. В самом обращении к этому жанру видится задор и озорство, а отчасти — инерция прежнего противостояния официозу: дать бой постылому соцреализму на его жанровой территории, дать «настоящую» историю России и «настоящий» реализм.

Здесь история действительно стала двигателем сюжета. Причем реальная история, а не очередная ее официальная интерпретация. Однако сильнее всевластия истории оказывается всевластие автора. В свое время А. Н. Толстого упрекали за случайность встреч героев в конце трилогии «Хождения по мукам». В «Саге» случайны все встречи, абсолютно все. В хроникальных вставках автор демонстративно ориентируется на недоступные прежде источники информации. Его история — не по «Краткому курсу» сталинских времен, но по краткому курсу «Огонька» времен Коротича, iyr-то и кроется аксеновский вызов — конечно, всем эти факты известны, но попробуйте так вплести их в рассказ о милых, чудных, благородных героях, чтоб это еще было и интересно. Отрицательные персонажи всегда удаются легче, а написать так, чтобы запомнились те герои, с которыми связаны лучшие представления о человеческой природе, доступно только настоящему мастеру. Когда-то для обывателя стало откровением бериевское сладострастие, но чтобы сделать вчерашнюю журналистскую сенсацию фактом высокой литературы, писатель вводит в роман самого себя, юного провинциала Васю из Казани, и именно его девушку увозят в черном бронированном лимузине прямо с места свидания.

В «Саге» Аксенов более историчен, «летописен», нежели в «Ожоге», который имел подзаголовок «поздние Шестидесятые — ранние Семидесятые». Здесь панорама развернута с 1925 по 1953 г. Наша литература уже прошла и через культ личности, и через «культ личности наоборот», а вот показать Сталина «физиологического» — стареющего человека, страдающего запорами и старческой (или застарелой?) паранойей, — Аксенов решил именно в связи со своими героями, с семьей Градовых. Сага о Градовых не могла сложиться, ибо сила человеческих натур сказывалась не в семейных коллизиях и перипетиях, а вне семьи, на московских, советских пространствах.

Когда вещавшего на СССР из-за бугра Аксенова обвиняли в пренебрежении родиной, в прямом предательстве ее интересов, в своем «Радиодневнике писателя» он отвечал: «Я подумал о том, что, если хоть на миг я приму их концепцию этого понятия, я вынужден буду сказать, что моя родина груба, коварна, лжива, что я от нее не видел ничего, кроме унижений, оскорблений и угроз. А между тем к родине, к какой-то другой, то ли умозрительной, то ли единственно реальной родине, остались еще и, видно, всегда пребудут чувства нежные и живые»^[12].

Трилогия Аксенова — это именно московская сага. Москва присутствует в ней как величественный и молчаливый свидетель преступлений и подвигов, будничных хлопот и праздничного торжества. Праздничность, столь присущая героям прежних аксеновских книг, окрашивает даже самые тягостные страницы их жизни. Сцены застолий и пиршеств, наполненные десятками колоритнейших персонажей, где дети авторского воображения встречаются с реально жившими людьми — Осипом Мандельштамом и Тицианом Табидзе, Паоло Яшвили и Любовью Орловой, Василием Сталиным и Ильей Эренбургом, — создают фон, на котором и развернуты сюжетные коллизии.

Трилогия Аксенова — это именно аксеновская сага. В ней сквозь сюжетную вязь проступают мотивы его прозы прошлых лет.

Вдруг выскакивает в тексте эпиграф к раннему рассказу «Дикой» («В Рязани грибы с глазами, Их едят — они глядят»). Джаз в рассказе «Дикой» сначала убаюкивает молодого человека, который не может заснуть без него, а потом звучит из диковинного радиоприемника, собранного Диким. Джаз у Аксенова — метка человечности героя, его одаренности свыше, некоего откровения, дарованного ему. Ведь именно Дикой-то и собрал вечный двигатель, разрушенный ребятней еще в детстве. Правда, в контексте коллективистской идеологемы той поры и рассказ «Дикой» трактовался совершенно иначе, нежели он прочитывается сегодня. Например, в аннотации к книге рассказов сказано: «Часто В. Аксенов сталкивает, противопоставляет два типа человеческого поведения, две морали. Так, в рассказе „Дикой“ сопоставлены две судьбы: Павла Збайкова, прожившего полную трагизма, но и полную деяний жизнь „на ветру“, и Дикого, испугавшегося „ветра эпохи“ и растратившего свои силы на изобретение никому не нужной машины, придуманной им еще в детстве»^[13].

Здесь и герои-гонщики, любимцы юных девушек-спортсменок, и забавные диалоги иностранцев с нашими, не владеющими (или «владеющими со словарем») иностранными языками гражданами. Лед, спасший большевиков не только в Кронштадте, но и в Чонгарском проливе, напоминает об «Острове Крым», о лейтенанте Бейли-Лэнде, взломавшем лед, по которому двигались красные.

Трагическое не вписывается в эстетику Аксенова, зловещие злодеи снижаются физиологическими описаниями.

В «Саге» царит некая высшая (авторская, разумеется) справедливость, когда любой поступок, противный чести того или иного героя, непременно влечет за собой возмездие. Лубянские застенки становятся расплатой для профессора Бориса Градова за его молчаливое согласие на убийство Фрунзе, для его сына Никиты — за участие в кронштадтских событиях, смерть молодого генерала Нугзара Ламадзе — расплатой за его сводничество для Лаврентия Берии. Но за что столь жестоко обошлась судьба с Митей Сапуновым, с Сандро Певзнером, с милейшим тбилисским аптекарем?

Повествователь в «Московской саге» обозревает исторические события глазами нашего современника, но рассказывает языком, в котором, безусловно, сказывается опыт молодежной прозы. Повествователю не хватает одного языка, иноязычные вкрапления в его речь — знак причастности к нашему времени и его космополитическим тенденциям. Речевые планы персонажей соответствуют их устной, а не письменной речи, т. е. говорят персонажи как говорят, используя и неписьменный, непечатный пласт языка.

Сага Аксенова поэтична, причем поэтичен не только повествователь, не только поэты-персонажи. Она поэтична благодаря своей гармоничной композиции, сбалансированности частей и сюжетных линий.

Никого не забыл писатель в своей трилогии, ни одного героя не оставил без сюжетного разрешения его линии. Разговоры о намеренно «открытых финалах» — лазейка для слабых. Аксенов вполне четко и естественно завершил сагу.

Впрочем, российская критика сагу не восприняла. А. Немзер писал о том, что «быть популярным для Аксенова — значит быть собой». Действительно, он является перед своими читателями «правдивым сказочником, целомудренным похабником, хохочущим пессимистом, американским москвичом, интеллектуальным простягой, модернистским классиком, нераскаянным традиционалистом»^[14].

Содержание трилогии рецензент передает огромным периодом, которым действительно охватывает почти все — почти, кроме обаяния аксеновских героев: «Аксенов должен был написать „Московскую сагу“: шестьдесят пять листов, от смерти Фрунзе до смерти Сталина, расстрелы, пиры, Мандельштам в Тифлисе, генералы, лагеря, войны, футбол-хоккей, секс в неподобающих местах, тошнота, религиозное обращение, допросы, диверсии, заговоры, адюльтеры, салоны, парки, кабаки, раскулачивание, Евтушенко, автомобильные гонки, мат, мужская дружба, эх, как нас жизнь пораскидала: куда ни глянешь — все свои, сациви, секс в местах подобающих, самоубийства, иностранцы, ночные страхи, метаморфозы, потомственные чекисты, хирургия, юга, севера, наследный принц Василий Сталин, история одной семьи, баланда, опять Шопен не ищет выгод, совслужащие, власовцы, аптека, Булгаков на дне рожденья, ГРУ, испражнения, любовь с первого взгляда, письмо из лагеря, хлебниковский эпиграф, предательство ближних, синенький скромный платочек, гомосексуализм, картавый Симонов, барыня и денщик, сменовеховцы, походно-полевая жена, костел, троцкистская демонстрация, Берия и малолетки, ужасная судьба отца и сына, стыд, стрельба, родные люди вот какие, Сталин — тоже пациент, зубрежка перед экзаменом, мыслящие собаки, сегодня у Абхаши выходной, неназванный автор — мальчик из Казани, ядерный проект, древесная сень, как шли мы с тобою на борт в холодные мрачные трюмы, капризы беременной, кровная месть, депутат — отец двух зэков, театр начинается с Мейерхольда, бутылка вина — не болит голова, похороны маршала, восторг минета, СМЕРШ не дремлет, Эренбург и поэтесса, кронштадтское восстание, американский свитер, Любовь Орлова, дело врачей, ширин-вырин, штык молодец — имеет место хороший конец»^[15].

Верно, ощущение нагроможденное™ тем и мотивов действительно может возникнуть, но в том-то и искусство критика, чтобы постперестроечные имиджи и фетиши отделить от реальных интересных сюжетных ходов и ситуаций.

Заканчивает свою рецензию Немзер такими оценками: «Аксенов написал книгу утешения. С яркими красками, роковыми страстями, сюжетными завихрениями, масками исторических злодеев, лихими шуточками, простодушными цитатами и напором чувственности. Написал небрежно, разлаписто, не всегда подправляя кич иронией, не всегда удерживаясь от самоповторов, жертвуя стилем, характерами, композиционной выверенностью, элементарным правдоподобием. „Московская сага“ написана плохо. Эклектично. С постоянными вкусовыми провалами. Ненужным выпендрежем. И еще менее нужными прописями»^[16].

Аксенов же на неприятие критики отреагировал по-боевому, упомянув в своем интервью для журнала «Столица», что столичные критики разучились писать о литературе, в то время как американские дали трилогии восторженную оценку, и он в ближайшее время ждет выхода в свет английского перевода своей саги.

Василий Аксенов активно писал вплоть до рокового инсульта в 2008 г. Одному из лучших своих друзей писателю Анатолию Гладилину он звонил в Париж каждую неделю и рассказывал о каждой новой написанной главе. Вот книги, которые вышли за последние годы его жизни: «Новый сладостный стиль» (роман, 1996), 2000 — «Кесарево свечение» (роман, 2000), «Вольтерьянцы и вольтерьянки» (роман, 2004), «Москва Ква-Ква» (роман, 2006), «Редкие земли» (роман, 2007), 2008 — «Ленд-лизовские» (неоконченный роман, 2008), «Логово льва. Забытые рассказы» (2009), «Одно сплошное Карузо» (неизданные рассказы, эссе и дневники, 2014), «Ловите голубиную почту» (письма 1940—1990 гг., 2015), «Остров личность» (очерки и публицистика, 2017). В 2004 г. он был награжден премией «Русский Букер» за роман «Вольтерьянцы и вольтерьянки». В 2016 г. на российские экраны вышел сериал «Таинственная страсть» (2016).

В 2009 г. Аксенов скончался в Москве, похоронен на Ваганьковском кладбище. После смерти писателя был опубликован его последний завершенный роман «Таинственная страсть. Роман о шестидесятниках».

Литература

к главе

В XXI в. появились книги об Аксенове на русском языке:

Кабаков А., Попов Е. Аксенов. М., 2011.

Коваленко Ю. Парижские встречи: Беседы с Василием Аксеновым. М., 2011. Есипов В. Об утраченном времени. М., 2012.

Петров Д. Аксенов (Из серии «Жизнь замечательных людей»). М., 2012. Петров Д. Василий Аксенов. Сентиментальное путешествие. М., 2012 Василий Аксенов — одинокий бегун на длинные дистанции (под ред. В. Есипова). М., 2012.

Есипов В. Четыре жизни Василия Аксенова. М., 2016.

Сочинения Собрание сочинений. Анн Арбор, 1987.

Собрание сочинений. В 5 т. М., 1994.

Коллеги // Юность. М., 1960. № 6—7. (Отд. изд.: М.: Советский писатель, 1961.).

На полпути к Луне: Рассказ // Новый мир. М., 1962. № 7.

Катапульта: Рассказы и повести. М., 1964.

Пора, мой друг, пора: Роман. М., 1965.

На полпути к Луне: Книга рассказов. М., 1966.

Жаль, что вас не было с нами // Москва. М., 1969. № 6. (Жаль, что вас не было с нами: Повесть и рассказы. М., 1969.).

Мойдедушка — памятник//Костер. М., 1970.№ 7—10. (Отд. изд.:М., 1972.).

Любовь к электричеству: Повесть о Леониде Красине. М., 1971. (Серия «Пламенные революционеры».).

Гривадий Горпожакс (Овидий Горчаков, Григорий Поженян, Василий Аксенов). Джин Грин — неприкасаемый: Карьера агента ЦРУ № 14. М., 1990 (1991). — Репринт, воспроизведение изд. 1972 г.

География любви: Диалог в двух частях. М., 1975.

Сундучок, в котором что-то стучит: Современная повесть-сказка без волшебства, но с приключениями. М., 1976.

Круглые сутки Non-stop // Новый мир. М., 1976. № 8.

Стальная птица // Глагол. Анн Арбор, 1977. № 1.

Поиски жанра // Новый мир. М., 1978. № 1. (Отд. изд.: Франкфурт, 1986.).

Золотая наша железка. Анн Арбор, 1980.

Ожог. Анн Арбор, 1980. (М., 1990).

Цапля: Комедия для театра, равно как и для чтения // Континент. Париж, 1980. № 22.

Аристофаниана с лягушками: Полное собрание пьес. Анн Арбор, 1981.

Остров Крым. Анн Арбор, 1981. (М., 1990.).

Право на остров // Глагол. Анн Арбор, 1981. № 3.

Свияжск // Континент. Париж, 1981. № 29.

Два рассказа из багажа: Одно сплошное Карузо. Ржавая канатная дорога // Russica-81. Литературный сборник. Нью-Йорк, 1982.

Бумажный пейзаж. Анн Арбор, 1983.

Скажи изюм. Анн Арбор, 1985.

Блюз с русским акцентом: Киноповесть // Грани. Франкфуркт, 1986. № 139.

В поисках грустного беби. Нью-Йорк, 1987. (М., 1991.).

Метрополь: литературный альманах / Сост. В. Аксенов. М., 1991.

Желток яйца // Знамя. М., 1991. № 7—8.

Право на остров: сборник. М., 1991.

Рандеву: Повести, рассказы. М., 1991.

Московская сага: Трилогия. М., 1993—1994.

Корабль мира «Василий Чапаев» и другие рассказы // Знамя. М., 1995. № 1.

Публицистика Отвечая на ответ (Заметки новичка на американской художественной сцене) // Континент. Париж, 1985. № 44.

… и не старайся! (Заметки о прозаических высокопарностях и журнальных пошлостях) // Континент. Париж, 1986. № 50.

Крылатое вымирающее //Литературная газета. М., 1991. 27 ноября. Праздник, который пытались украсть // Огонек. М., 1991. № 10. Университет как метафора // Америка. 1993. № 9.

Литература

Беседа с писателем Василием Аксеновым // Континент. Париж, 1981. № 27.

Аксенов В. — Шохина В. «О социализме, простите, говорить не буду…» // Независимая газета. М., 1991. 20 июля.

Аксенов В. —Дробышев И. «Хочу видеть Россию частью сообщества цивилизованных стран» // Независимая газета. М., 1992. 7 янв.

БасинскийП. О чем написал Аксенов //Литературная газета. М., 1994.10 авг. Веллер М. Василий Аксенов // Радуга. Таллинн, 1989. № 8.

Голубков М. Из дальних странствий… // Москва. М., 1992. № 1.

Давыдов О. Круглые сутки ожог // Независимая газета. М., 1992. 7 февр. Ефимова Н. А. Интертекст в религиозных и демонических мотивах В. П. Аксенова. М., 1993.

Жедилягин Ю. Прыжок в сторону // Грани. Франкфурт, 1982. № 124. Жолковский А. К. Искусство приспособления // Литературное обозрение. М., 1990. № 6.

Жолковский А. К. Победа Лужина, или Аксенов в 1965 // Жолковский А. К., Щеглов Ю. К. Работы по поэтике выразительности. М., 1996.

Жолковский А., Щеглов Ю. К описанию приема выразительности «Варьирование» // Семиотика и информатика. М., 1977. № 9.

Зверев А. Блюзы четвертого поколения //Литературное обозрение. М., 1992. № 11/12.

Келлерман Г. «Скажи изюм»: Роман о России и эмиграции // Континент. Париж, 1986. № 48.

Конецкий В. Некоторым образом драма: Непутевые заметки, письма. Л.,.

1989. Глава «Заметки любезного гражданина мира с американским паспортом». Кузнецов С. Обретение стиля: Доэмигрантская проза Василия Аксенова //.

Знамя. М., 1995. № 8.

Ланин Б. А. Антиутопия в литературе русского зарубежья // Литература «третьей волны» / Редактор-составитель В. П. Скобелев. Самара, 1996. С. 54—67.

Ланин Б. А. Творчество В. П. Аксенова // Русская литература XI—XX вв. / Под ред. Н. И. Якушина, В. И. Баранова. М., 2004. С. 495—496.

Ланин Б. У нас была трагичная эпоха // Независимая газета. М., 1994.30 июля. Малухин В. Покорение Крыма, дубль два // Знамя. М., 1991. № 2.

Мулярчик А. В поисках грустного беби // Новое время. М., 1988. № 48. Му^авник М. Облик «грустного беби» / [Рец. на: В поисках грустного беби. Нью-Йорк, 1987] // Континент. Париж, 1987. N^B 54.

НемзерА. На переломе? //Литературное обозрение. М., 1990. № 1.

Немзер А. Нам не понять — мы не любили. Василий Аксенов. Московская сага. Трилогия. М.: Текст, 1993 // Сегодня. М., 1994. 22 июля.

НемзерА. Очень своевременная книга // Независимая газета. М., 1992.29 февр. Немзер А. Странная вещь, непонятная вещь // Новый мир. М., 1991. № 11. [Полемика по поводу: Корабль мира «Василий Чапаев»: Рассказ // Знамя. М., 1995. № 1] // Знамя. М., 1995. № 7.

Попов Е. «Цапля» начинает и выигрывает // Современная драматургия. М.,.

1990. № 3.

Филипп В. Тема бегства у Василия Аксенова // Новый журнал. Нью-Йорк, 1983. Кн. 151.

Шохина В. Таинственный остров // Октябрь. М., 1990. № 11.

Brown D. Vasily Aksenov at 33 // Triquarterly. 1965. № 3.

Dalgard. P. The Function of the Grotesque in Vasilii Aksenov / Tr. Robert Porter. Aarhus, 1982.

Johnson Jr. J. Introduction: The Life and Works of Aksenov // The Steel Bird. Ann Arbor, 1979.

Kessler Stephan. Der Paratext als Argument in Vasilij Aksenovs «Zatovarennaja bockotara», in Porta Slavica Beitrage zur slavistischen Sprachund Literarurwissenschaft, Wiesbaden, 1999, S. 181—293.

Kustanovich K. The Artist and the Tyrant: Vassily Aksenov’s Works In The Brezhnev Era. Columbus (Ohio): Slavica Publishers, 1992.

Aksenov Vasiliy Pavlovich. AWriter in Quest ofHimself/Ed. E. Mozejko. Columbus (Ohio), 1986.

• [1] Филипп В. Тема бегства у Василия Аксенова // Новый журнал. Нью-Йорк, 1983.Кн. 151. С. 68.
• [2] Цит. по: ГлэдДж. Беседы в изгнании. М.: Книжная палата, 1991. С. 79.
• [3] Мальцев Ю. Ожог // Континент. Париж, 1981. № 29. С. 406.
• [4] Аксенов В. Остров Крым. Симферополь, 1992. С. 267.
• [5] Там же. С. 333.
• [6] Цит. по: Глэд Дж. Беседы в изгнании. С. 82.
• [7] Немзер А. Странная вещь, непонятная вещь // Новый мир. М., 1991. № 11. С. 243.
• [8] Там же. С. 248.
• [9] См.: Свительский В. А. Динамика изображения в романе Василия Аксенова"Остров Крым" // Василий Аксенов: литературная судьба. Самара: Изд-во Самарскогоуниверситета, 1994. С. 129—130.
• [10] Мальцев Ю. Ожог // Континент. Париж, 1981. № 29. С. 403.
• [11] Ермолин Е. Сокровенная языческая тайна, или Зверь на котурнах // Нева. Л., 1988. № 11. С. 157—167.
• [12] 22. Рамат-Ган, 1987. № 55. С. 192.
• [13] Аксенов В. На полпути кЛуне. М.: Сов. Россия, 1966. С. 5.
• [14] Немзер А. Нам не понять — мы не любили. Василий Аксенов. Московская сага.Трилогия. М.: Текст, 1993 // Сегодня. М., 1994. 22 июля.
• [15] Там же.
• [16] Немзер А. Нам не понять — мы не любили. Василий Аксенов. Московская сага.Трилогия.