«ТУДА НЕПОСВЯЩЕННОЙ ТОЛПЕ ДОРОГИ НЕТ» Романтические оппозиции в лирике

«Венок» или «венец»? «Шалаш» или «дворец»? «Халат» или «мундир»?

В русской поэзии первой четверти XIX в. и — несколько ранее — последнего десятилетия предыдущего столетия в тех направлениях, которые принято относить к предромантическим, наблюдается интересное явление. Мы говорим о формировании особого рода оппозиций (противопоставлений), которые в перспективе последующих десятилетий должны быть осознаны как одно из предвестий романтической коллизии. Собственно оппозиционность в широком смысле слова — свойство высказывания вообще, поскольку, утверждая одно, оно тем самым отрицает другое, и наоборот. Однако в данном случае обе части поэтического суждения — высказываемое и подразумеваемое — присутствуют в тексте. Если же одной из частей нет, то она прозрачно подразумевается, так как существует рядом, в смежных произведениях, подсказывается контекстом творчества писателя или даже целого направления. Происходят взаимодействие и борьба поэтических оппозиций.

О существовании последних мы можем судить по системе поэтических антонимов, широко разветвившейся в лирике конца XVIII — начала XIX в. Например, в поэтическом словоупотреблении «венец», как правило, окрашивается негативной эмоцией, а «венок» — позитивной. Бывает и так, что в произведении дается лишь один из антонимов, но он незримо соотнесен с антонимом в другом произведении, и понять происхождение противоположных эмоциональных окрасок можно, лишь соотнося «венец» и «венок» как крайние звенья одной цепи.

К примеру, в раннем произведении В. А. Жуковского, в «Стихах, сочиненных в день моего рождения» (1803), оба антонима (т.е. противоположные по значению слова) даны вместе: «Не нужны мне венцы¹ вселенной, / Мне дорог ваш, друзья, венок» Но чаще мы встречаем распавшиеся части цепи, которые, однако, связывает невидимая нить. Так, в послании «К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину» (1814) Жуковский провозглашает: «Презренью бросим тот венец, / Который всем дается светом». Далее поэт описывает горестную судьбу своего современника драматурга В. А. Озерова:^[1]

Зачем он свой сплетать венец Давал завистникам с друзьями?

Пусть Дружба нежными перстами Из лавров сей венец свила —.

В них Зависть терния вплела…

Здесь, правда, слово «венец» сопряжено с более сложными ассоциациями, о чем мы скажем ниже.

Но вот в стихотворении Жуковского «Герой» (ок. 1801) мы вновь встречаемся с преимущественно негативной окраской этого понятия: «Неужто кровию омытый, / Его венец пребудет свеж? / Ах, нет! засохнет и поблекнет…» В послании же «К Батюшкову» (1812) Жуковский упоминает о «богиней бед, / Которая кровавый / Кладет венец побед». Д. В. Веневитинов в раннем стихотворении «К друзьям» (1821) вторит Жуковскому:

Но надменными венцами Не прельщен певец лесов:

Я счастлив и без венцов С лирой, с верными друзьями.

Совсем иная эмоциональная атмосфера окутывает «венок» или, как часто ласкательно называют его поэты, — «веночек». «Кому сплести веночек Кого им подарю?» — спрашивает И. И. Дмитриев в «Песне» (1793, опубл. 1795). Он же в послании «К Ф. М. Дубянскому, сочинившему музыку на песню „Голубок“» (1793, опубл. 1795), сетует: «Лишь друзей моих веночек / Голубку был посвящен». «Только дружба обещает / Мне бессмертия венок…» — говорит и К. Н. Батюшков («К Гнедичу», 1806). У Жуковского в элегии «Вечер» (1806) читаем: «В венке из юных роз, с цевницею златой; / Склонись задумчиво на пенистые воды…» В послании «К Батюшкову» (1812), представляющем собой ответ на его очень популярное в свое время стихотворение «Мои пенаты» (в римской мифологии пенаты — боги-покровители домашнего очага) Жуковский советует: «Увей же скромно хату / Венками из цветов…» А среди гостей уединившегося поэта изображен «Вакх румяный, / Украшенный венком…»

Если венец — знак общественного могущества, официальной власти, вплоть до царской (ср. в «Песне» Дмитриева (1794): «Видел славный я дворец / Нашей матушки-царицы; / Видел я ее венец / И златые колесницы»), то венок олицетворяет жизнь отъединенную, частную, среди друзей, с возлюбленной, на лоне природы. Венец — атрибут славы, чаще всего военной^[2]. Венок — знак отказа от громкой славы ради жизни неприметной, но исполненной естественных чувств, искренней приязни и любви. И вместе с противопоставлением «венка» «венцу» второй, так сказать, образ жизни ставится выше первого .

Но вот другая пара антонимов — «шалаш» (хижина) и «дворец», причем последний может повышаться в своем ранге, вплоть до царского дворца (ср. в упоминавшейся уже «Песне» Дмитриева, где герой увидел «дворец / Нашей матушки-царицы»: «„Все прекрасно“! — я сказал /Ив шалаш мой путь направил…»). У Батюшкова в стихотворении «Мечта» (1817) читаем: «Так хижину свою поэт дворцом считает / И счастлив — он мечтает!» Часто «дворец» заменяется «теремом». Так, Батюшков говорит о музах: «Их крепче с бедностью заботливой союз, / И боле в шалаше, чем в тереме, досужны» («Беседка муз», 1817).

Порой контрастность значений определяется лишь наличием или отсутствием суффикса: например, одно дело — «дом», другое — «домик». Н. М. Карамзин в очерке «Деревня» пишет:

«Не хочу иметь в деревне большого, высокого дому: всякая огромность противна сельской простоте. Домик, как хижина, низенький, со всех сторон осеняемый деревами, жилище прохлады и свежести, вот чего желаю!».

Вместе с тем уменьшительный суффикс может усиливать уже наличествующее позитивное содержание. Так, у Карамзина в заключительных строках «Писем русского путешественника» (1791 — 1792) читаем: «А вы, любезные, скорее, скорее приготовьте мне опрятную хижинку…»

Довольно много «домиков» «построил» А. А. Дельвиг. Вот один из них, причем в окружении всех подобающих для этого случая аксессуаров:

За далью туманной, За дикой горой Стоит над рекой Мой домик простой;

Для знати жеманной Он замкнут ключом, Но горенку в нем Отвел я веселью, Мечтам и безделью.

Они берегут Мой скромный приют.

Дана им свобода —.

В кустах огорода, На злаке лугов И древних дубов…

Домик", 1821.

Порой упомянутая антитеза приобретает вид «хижина — свет». Ср. у Жуковского («Стихи, сочиненные в день моего рождения»): «Оставя свет сей треволненный, / Сверитесь к хижине моей». Или у Батюшкова («Послание к Хлое», 1804 или 1805): «Из хижины своей брось, Хлоя, взгляд на свет…».

Заменой «дворца» может служить и «чертог» (особенно «позлащенный»), а «хижины» — «угол», «уголок» или, как мы уже знаем, «огород», «домик» и т. п. Так, у Жуковского читаем: «На что чертог мне позлащенный? / Простой укромный уголок…» («Стихи, сочиненные в день моего рождения»); «Тот в угол свой забвенный / Обширные вселенны / Всю прелесть уместил; / Он мир свой оградил / Забором огорода…»^[3] («К Батюшкову»).

Наконец, еще одна контрастная пара — «халат» и «мундир» (как военный, так и штатский). У Антония Погорельского (А. А. Перовского) в «Послании к другу моему N.N., военному человеку» (ок. 1811) читаем: «Ты весь засыпан в злате, / Сияет грудь звездой; / А я сижу в халате, / Любуюся тобой». Н. М. Языков написал даже стихотворное обращение «К халату» (1823), своего рода объяснение в любви: «Как я люблю тебя, халат! / Одежда праздности и лени…» П. А. Вяземский же прощается с халатом как с задушевным другом; его стихотворение так и называется — «Прощание с халатом» (1817): «Прости, халат! товарищ неги праздной…» Причем антиподом «халата» может выступать и «ливрея» (ср. в упомянутом стихотворении Языкова: «Пускай служителям Арея / Мила их тесная ливрея…»). Это говорит о родственности последней слову «мундир»: в обоих случаях речь идет о несвободе, зависимости, прислужничестве, в то время как «халат» символизирует жизнь вольную, ничем и никем не стесняемую.

Заметим, что символика «халата», равно как и других ключевых понятий русского предромантизма, была развита в лирике А. С. Пушкина, причем в характерном для раннего творчества поэта вольнолюбивом, а порой даже бунтарском заострении. Вспомним хотя бы знаменитые строки из послания «В. Л. Давыдову» (1821):

Вот эвхаристия другая, Когда и ты, и милый брат, Перед камином надевая Демократический халат, Спасенья чашу наполняли…

Необходимо отметить, что каждый из антонимов, отдельно или в легко подразумеваемой антитезе, мог приобретать весьма выразительные смысловые оттенки. Об одном из таких предметов не без остроумия пишет исследователь:

«Следует обратить внимание на символику сапог в отечественной культуре, на их повышенный в абсолютном большинстве случаев семиотический статус: сапоги составляли и часть мундира, и в целом „мундирной“ казарменной культуры, противопоставленной свободе, дружбе, вольному философствованию, „лени“. Современная литература унаследовала эту романтическую традицию, подкрепив ее контекстом тоталитаризма и сталинской иконографией, где доминировали сапоги и усы…»^[4]

Но вернемся к давнему прошлому, к изучаемой нами романтической эпохе. Какое значение в целом имеют названные оппозиции: «хижины» и «дворца», «венка» и «венца», «халата» и «мундира»? Прежде чем ответить на этот вопрос, обратим внимание еще на одно, несколько неожиданное противопоставление.

• [1] Здесь и далее: за исключением специально оговоренных случаев, в цитатах курсивмой. — /О. М.
• [2] 2 Ср. один из примеров употребления понятия «венец» в позитивном смысле: «Я с именем твоим летел под знамя брани / Искать иль гибели, иль славного венца» (К. И. Батюшков."Элегия", 1815).
• [3] Ср. еще раньше в упоминавшейся «Песне» И. И. Дмитриева: «Эрмитаж мой — огород…
• [4] Осипова II. О. «Гоголевский текст» в пространстве постмодернистской прозы //И. В. Гоголь и современная культура. Шестые Гоголевские чтения. М., 2007. С. 248.