Романтики открывают город
А петербургскую — городскую — почву была перенесена романтическая коллизия, которая, в свою очередь, претерпела существенные изменения. Нам известны такие составляющие этой коллизии, или конфликта, как описание внешности (портрет) центрального персонажа; характеристика его отношений со средой, с окружением; эволюция его мироощущения и позиции; наконец, исход коллизии. Важны и другие элементы… Читать ещё >
Романтики открывают город (реферат, курсовая, диплом, контрольная)
«Романтики открывают Город» — так называется одно современное исследование романтизма[1], и это название, звучащее как формула, вполне оправдано. Вообще-то город как символ или как художественный образ был известен с древних времен, но романтики осветили в нем новые грани, внесли новые смыслы. Поговорим об этом подробнее, обратившись к «Невскому проспекту»[2], одной из «петербургских повестей» Николая Васильевича Гоголя (1809—1852).
Метаморфоза романтического конфликта
11а петербургскую — городскую — почву была перенесена романтическая коллизия, которая, в свою очередь, претерпела существенные изменения. Нам известны такие составляющие этой коллизии, или конфликта, как описание внешности (портрет) центрального персонажа; характеристика его отношений со средой, с окружением; эволюция его мироощущения и позиции; наконец, исход коллизии. Важны и другие элементы поэтики, прежде всего параллелизм авторской линии и судьбы персонажа и связанные с этим особенности повествования (подробнее см. гл. 5 и 6).
Как же обстоит дело в «Невском проспекте»? Начнем с портрета, который обычно свидетельствовал о незаурядности героя, высоте его устремлений, гордом самосознании (проницательный взгляда, задумчивое чело и т. д.). Ничего этого не видно у Пискарева. К тому же и фамилия его самая обычная, мещанская, при произношении она даже может показаться «рыбьей» (пескарь), словом, не имеет никаких преимуществ перед «гастрономической» фамилией Пирогова, между прочим овеществившейся в ходе действия (после пережитого конфуза Пирогов «зашел в кондитерскую, съел два слоеных пирожка» и успокоился). Есть у обоих даже некоторое звукоподобие: //искарев и Пирогов.
Что касается взаимоотношения со средой, с окружением, то тут действительно очевидна глубокая несхожесть:
Пискарев «принадлежал к тому классу, который составляет у нас довольно странное явление и столько же принадлежит к гражданам Петербурга, сколько лицо, являющееся нам в сновидении, принадлежит к существенному миру. Это был художник. Не правда ли, странное явление? Художник петербургский! Художник в земле снегов, художник в стране финнов, где все мокро, гладко, ровно, бледно, серо, туманно».
Но при этом на Пискареве нет никакой печати исключительности, избранности, печати, отличающей, как правило, центрального персонажа романтического произведения. И образ существования его, что называется, мирный, спокойный, не предвещавший никакого конфликта или отчуждения. Поэтому у повествователя появилась возможность говорить о своем герое во множественном числе. Трудно представить себе нескольких Алеко, Кавказских пленников, Мцыри или Демонов: ведь романтический герой заведомо обречен на одиночество. Но Пискарев не один; есть у него родственные души:
«…Это большею частию добрый, кроткий народ, застенчивый, беспечный, любящий тихо свое искусство, пьющий чай с двумя приятелями своими в маленькой комнате, скромно толкующий о любимом предмете и вовсе небрегущий об излишнем».
Показательно и отношение к Пискареву Пирогова. Это не отталкивание, не агрессия, что имело место в романических произведениях, а своего рода покровительство человека, лучше разбирающегося в житейских обстоятельствах:
«Простак! — закричал Пирогов, насильно толкнувши его в сторону, где развивался яркий плащ ее. — Ступай, простофиля, прозеваешь!..».
Получается, что применительно к «Невскому проспекту» неприемлемо и само понятие «центральный персонаж». Конечно, художник Пискарев неизмеримо более значителен, привлекателен и, можно сказать, симпатичен, чем Пирогов; но с формальной, жанровой стороны оба они равноправны, оба пользуются одинаковым вниманием автора и, соответственно, читателя. И любовные истории каждого, завязавшиеся в одно время на Невском проспекте, протекают параллельно. Глубокое различие персонажей и исхода их «приключения» раскрывается в формате этой параллели. Эту особенность повести красноречиво передал Белинский:
«Пискарев и Пирогов — какой контраст! Оба они начали в один день, в один час преследование своих красавиц, и как различны для обоих них были следствия этих преследований! О, какой смысл скрыт в этом контрасте! И какое действие производит этот контраст! Пискарев и Пирогов, один в могиле, другой доволен и счастлив, даже после неудачного волокитства и ужасных побоев!..»[3]
Контраст этот определен тем, что в образе Пискарева при всем отступлении от романтического канона сохранены его фундаментальные ценности, начиная с восприятия женской красоты и переживания любовного чувства как божественного откровения: «Боже, какие божественные черты!»; «…прелестное существо, которое, казалось, слетело с неба прямо на Невский проспект и, верно, улетит, неизвестно куда».
Такой же высокий, божественный статус у художнического призвания, художнической деятельности, у «истинного таланта». С этим статусом связано само существование человека, нравственное и физическое; и ему нельзя изменить под угрозой падения и гибели. Такую измену совершил в повести.
«Портрет» художник Чартков (в первой редакции — Чертков). Пискарев же сохранил верность призванию, но погиб от другого — от глубокого разочарования в незнакомке, резкого столкновения мечты и действительности: «Такая красавица, такие божественные черты — и где же? в каком месте!..».
Отсюда оригинальное выстраивание судьбы Пискарева. Здесь нет привычной эволюции романтического героя, проходящего через ряд стадий: от первоначальной гармонии и мира к ссоре, отчуждению от среды, от окружения, — процесс, кульминацией которого иногда являлось преступление; затем бегство в дальний край, в лоно естественного, не затронутого цивилизацией народа; и наконец, нередко гибель героя. У Пискарева, мирно сосуществовавшего со своим окружением, не было периода отчуждения и ссоры: кризис наступил внезапно, резко, в течение небольшого отрезка времени. Решительно преобразован в повести и мотив бегства: это бегство в свой внутренний мир, в мир грез и иллюзий. Бегство, форсированное отнюдь не поэтическими, а своего рода медикаментозными средствами — приемом опиума (в этой связи напомним давно установленную связь гоголевского текста с появившейся в 1822 г. повестью английского писателя Томаса де Квинси «Исповедь англичанина, употребляющего опиум»).