Велимир хлебников. 
История русской литературы серебряного века

(Виктор Владимирович Хлебников) (1885−1922).

В качестве поэтического псевдонима он выбрал не фамилию, а имя, выразительное и всеобл>емлющее, Вели мир… Владеющий, повелевающий миром…

Биографии многих поэтов серебряного века сопряжены с легендой, с какой-то устойчивой ассоциацией, помогающей лучше почувствовать суть человека и природу его творчества. Легенда о Велимире Хлебникове — это история человека, воспринимающего мир глазами ребенка и дикаря (по определению Ю. Тынянова), человека бездомного, не от мира сего, скитающегося по стране с узелком-наволочкой, набитой неудобочитаемыми (по определению М. Кузмина, «гениально-сумасшедшими») «творениями». В стихотворении Мих. Кульчицкого («Хлебников в 1921 году», 1940) этот образ получает свое развитие: поэт, высыпающий свои рукописи из пресловутой наволочки в костер, чтобы согреть замерзающую девочку. Фантазия на тему реальности…

Самая известная фотография В. Хлебникова: коротко остриженная после тифа голова, скульптурно четкие черты лица («Его лицо как бы кубистом высеченное» — из того же стихотворения Кульчицкого) и сосредоточенно направленный куда-то мимо нас, свое в себе таящий, взгляд. Обычно под стать человеку и помещение, в котором он живет. Хлебников жил более чем аскетично: стол, простая кровать, ничего лишнего, не относящегося к творчеству. Письменный стол порой заменял подоконник.

В приведенных выдержках мы находим не только портрет странного человека, странника по жизни, но и подходим к пониманию его поэзии. Что же это было — кусочки разрозненных текстов или единое художественное целое, бесформенность или гармония?.. В. Маяковский, не считавший для себя зазорным учиться у Хлебникова обращению со словом, называл его «Колумбом новых поэтических материков», а Н. Пунин слышал в творчестве Хлебникова «самый чистый голос» его времени. Вместе с тем нередко встречаются довольно скептические оценки «пути Хлебникова» в литературе, который трактуется как несовместимый с «художественной честью» русской поэзии, а «изначальное противоречие» его творчества усматривается в «полном разрыве» между «изображением и смыслом».

Не случайно в научный обиход вошел термин «велимироведение», чрезвычайно удачно подчеркивающий необозримость творческих устремлений художника, его связей с различными областями науки, культуры, истории. «В самом деле, — ставит риторический вопрос один из крупнейших велимироведов В. Григорьев, — как охарактеризовать этот тип мышления, его метод? Кто Хлебников — романтик, реалист, модернист? Утопист? Прозорливец? Фантаст? Инерция зачисления Хлебникова „по модернистскому ведомству“ вызывает протест». Ведь в ассоциативных рядах с Хлебниковым в той или иной связи упоминаются Пифагор, Нострадамус, Лейбниц, Чижевский, Пикассо, Брак, Джойс, Стравинский, Эйзенштейн, Арто, Брэдбери… Да и не в отдельных именах дело, рассуждает тот же исследователь, ибо для полноты «разговора» В. Хлебникову было недостаточно встреч с математиком В л. Бессмертным в Харькове или Н. Лобачевским в Казани. Ему «нужны были „собеседники“ совсем иного масштаба: Вселенная, Судьба, звезды, Россия, Восток и Запад, время, Слово и Число, Платон, Шанкара, Спиноза, Маркс, Дарвин, Менделеев, Ленин, Эйнштейн, традиции Кеплера и Ньютона… Впрочем, убежденный и в „обратном величии малого“, поэт мог, скажем, ночью в Персии счесть полноценным и важным собеседником даже жука, поскольку отыскивал достойных единомышленников, говорящих „на языке, понятном обоим“ всюду, где только возможно…». Один из характерных хлебниковских афоризмов: «Для меня полет букашки больше говорит о времени, чем жирная книга ученого». С любой частицей — природы ли, Вселенной — поэт готов был «обменяться хлебом и бессмертием», что, в сущности, и выражено в хрестоматийно известных строках из поэмы «Каменная баба» (1919): …Вон дерево кому-то молится На сумрачной поляне.

И плачется, и водится Словами без названий.

О, тополь нежный, тополь черный, Любимец свежих вечеров!

И этот трепет разговорный Его качаемых листов.

Сюда идет «ниши-пиши»,.

Златоволосый и немой.

Что надо отроку в тиши Над серебристою молвой?

Рыдать, что этот Млечный Путь не мой? …Пришел и сел. Рукой задвинул Лица пылающую книгу.

И месяц плачущему сыну Дает вечерних звезд ковригу.

«Мне много ль надо?

Коврига хлеба И капля молока.

Да это небо, Да эти облака!". .

Родословное древо купеческой семьи Хлебниковых связано с Астраханью и уходит своими корнями к концу XVII — XVIII вв., практически совпадая с эпохой великого земляка поэта, отца русской силлаботоники, В.Тредиаковского. Напрашиваются символические ассоциации. Путь Тредиаковского, поэта-новатора, непонимаемого окружением, замученного нуждой и лишениями, во многом предвосхищает судьбу его литературного потомка.

Виктор (Велимир) Хлебников родился 28 октября 1885 г. в селе Малые Дербеты Черноярского уезда Астраханской губернии (впоследствии — территория Калмыцкой АССР). Его отец — Владимир Алексеевич Хлебников — видный ученый-естественник, лесовод и зоолог, один из организаторов Астраханского заповедника и первый его директор.

Детство будущего поэта протекает среди калмыцких степей, на восточной окраине России. Профессиональные интересы отца в совокупности с окружающей средой пробуждают у мальчика обострегаюе чувство родства с природой, понимание органической связи естественной жизни с общественными законами.

В.Хлебников поступает на физико-математический факультет Казанского университета с последующим переводом на его естественное отделение. В 1908 г. он уже студент Петербургского университета, но па этот раз факультет естественных наук он оставляет ради историко-филологического. К этому времени он — автор нескольких ни на что не похожих стихотворений и теоретических статей. На 1908 г. приходится его печатный дебют в еженедельнике «Весна».

Студенческая жизнь не захватила молодого поэта, и В. Хлебников навсегда расстается с университетом. Академическим знаниям он предпочитает общение с входящими тогда в моду писателями: С. Городецким, Н. Гумилевым, А. Толстым, близко сходится с М. Кузминым, которого на первых порах почитает как учителя, бывает на «башне» у Вяч. Иванова, чьим мнением о своих стихах весьма дорожит, занимается в «Академии» при журнале «Аполлон». Впрочем, оказавшись в эпицентре литературной богемы, в самой гуще имен, изданий и школ, Хлебников не затерялся и не пошел на поводу у того или другого авторитета. Он выжидает, прислушивается к мелодичным стихам К. Бальмонта и А. Блока, присматривается к «стратгной» прозе А. Ремизова, отыскивая свой собственный, нетрадиционный путь в искусстве.

Там, где жили свиристели, Где качались тихо ели, Пролетели, улетели Стая легких времирей.

…В беспорядке диком теней, Где, как морок старых дней, Закружились, зазвенели Стая легких времирей.

Стая легких времирей!

Ты поюнна и вабна, Душу ты пьянишь, как струны, В сердце входишь, как волна!

Ну же, звонкие поюны, Славу легких времирей!

(1908)

И мало кому приходило в голову, что свиристели — всего лишь род птиц. Казалось, что это какие-то фантастические существа, которые вместе с улетевшими «времирями» олицетворяют незаметно ускользающую жизнь. Ускользающую, как тень («в беспорядке диком теней»), как звуки («поюны»), оставляющие после себя слабый отголосок, нечто неуловимое. Даже те, кто совсем не воспринимал поэта, не вникал в смысл, испытывали своего рода гипнотический эффект, вызванный «кружащейся» мелодией стиха, смутно ощущая, что жизнь, по Хлебникову, уходит не в небытие, а в «поэтустороннюю» бесконечность, что в отличие от символистов, он не воспевает запредельное, а славит, наполнив «солнцем глаголы», «звонкие поюны» земной жизни, ее аромат и свежесть, все (будь то природа или женщина), что вызывает восклицание: «Ты поюнна и вабна,/ Душу ты пьянишь, как струны…».

Упиваясь жизнью и будучи убежден в «обратном величии малого», поэт вникал в ее микроэлементы, разглядывал их под микроскопом:

Крылышкуя золотописьмом Тончайших жил, Кузнечик в кузов пуза уложил Прибрежных много трав и вер.

«Пинь, пинь, пинь!» тарарахнул зинзивер. О, лебедиво!

О, озари!

(Кузнечик)

Даже в этом простеньком стихотворении художник применил то, что впоследствии критики назвали эффектом «двойного значения» или «сумеречной» стороной слова. Нередко обращаясь к словарю В. И. Даля, который он неизменно включал в число главных источников для создания «языковых» пластов своих произведений и теоретических статей, Хлебников в качестве поэтического материала использует редкие слова и выражения, создавая своеобразный шифр. Так уже первое слово стихотворения таит в себе семантический подвох; «крылышкуя» заключает в себе («как в коне Трои», — отмечал сам автор, или — в матрешке, добавим мы) вставной элемент: ушкуй — ладья, лодка; ушкуйниками называли на Руси речных разбойников. Таким образом, здесь создается, с одной стороны, визуальный эффект изящно-золотистых (на солнце) движений кузнечика (сродни стремительной ладье), с другой — подчеркивается, что это «разбойник», хищник, питающийся не только травами и камышами (верами). К тому же «вер» (фр. vert — зеленый) в сближении с «трав» создает еще один цветовой мазок, дополняющий живописную палитру стиха. И, наконец, чистое звукоподражание (пинь, пинь, пинь) стыкуется со звукописной семантикой — зинзивер, принимаемый за неологизм, оказывается маленькой, живущей у воды, птичкой, которую, кстати, тоже называют кузнечиком.

Разумеется, такая «дешифровка» (тем более, с голоса) была не по плечу многим слушателям Хлебникова; закономерно, что в кругах символистов, акмеистов, не говоря уже об «академической» литературной среде, закрепился имидж полусумасшедшего чудака, алхимика слова, инфантильного уродца от поэзии, в лучшем случае — гиганта-самоучки. Н. Гумилев видел в нем дикаря, касающегося каких-то пластов доисторического мышления, как Стравинский в «Весне священной»; И. Бунин находил в поэте «элементарные залежи какого-то дикого таланта»; М. Горький впоследствии заметил, что Хлебников «творил словесный хаос, стремясь выразить только мучительную путаницу своих узких и обостренно индивидуальных ощущений». В отличие от большинства других поэтов-современников, Хлебников не культивировал свои ощущения как единственно возможные. Он не играл роль, не конструировал искусственно свой образ-легенду. Он стремился к людям, не понимал их и немного обижался на толчки и удары, которые получал от общения с ними:

Я ведь такой же, сорвался я с облака.

Много мне зла причинили За то, что не этот, Всегда нелюдим, Всегда нелюбим…

Понимание и поддержку В. Хлебников обретает в среде молодых поэтов и художников, футуристов или будетлян. Это В. Каменский, первый «издатель» Хлебникова, братья Бурлюки, А. Крученых, М. Матюшин, искусствовед, композитор и живописец, его жена Е. Гуро, поэтесса и художница. Именно их дом становится штаб-квартирой русского кубофутуризма в 10-е годы. Чуть позже Хлебников знакомится с В.Маяковским. В 1910 г. в «Giyдии импрессионистов» было опубликовано прославившее Хлебникова стихотворение «Заклятие смехом». Д. Бурлюк, главный организатор группы кубофутуристов «Гилея», называвший себя «отцом российского футуризма», оказывает Хлебникову особое покровительство, конфисковав для верности все его рукописи и издавший их впоследствии под названием «Творения» (1914). Сам Хлебников дал имя первому сборнику будетлян «Садок судей» (1910), напечатанному на обоях в количестве 300 экземпляров. Вскоре футуристы выпускают сборники «Пощечина общественному вкусу» (1912), «Садок судей — II» (1913), «Дохлая луна» (1913), в которые неизменно входят стихи, поэмы и драмы В.Хлебникова. Его соратник по будетлянству Л. Крученых не мог сдержать своего восторга: «В этом растерзанном и зачитанном экземпляре «Садка судей» я впервые увидел хлебниковский «Зверинец», непревзойденную, насквозь музыкальную прозу. Откровением показался мне и свежий разговорный стих его же пьесы «Маркиза Дезэо, оснащенный редкостными рифмами и словообразованиями».

В течение четырех лег (1910—1914) В. Хлебников поддерживает с будет лянами тесные связи. Их взляды на футуризм «как принцип вечного движения вперед» (М.Ларионов), на преобразование мира и поэтического языка в основном совпадают. Разрыв произошел в феврале 1914 г. в связи с приездом в Петербург Ф. Т. Маринетти, вождя итальянских футуристов, эстетическое и политическое кредо которого Хлебников не разделял. В этом отношении он откровенно разошелся с Н. Кульбиным, М. Матюшиным и Н.Бурлюком. Хлебникову, как и Маяковскому, претили ультраправые взгляды зарубежного гостя, его стремление видеть в русском футуризме что-то вроде филиала итальянского. В результате инцидента, происшедшего на лекции Маринетти, Хлебников заявил, что «с членами „Гилеи“.. отныне не имеет ничего общего» и «к так называемым футуристам» не принадлежит. Отстаивая свои убеждения, поэт мог быть резким и непреклонным, а столкновение с Кульбиным, врачом Генштаба, художником-любителем и крупным организатором русского художественного авангарда, переросло в серьезный конфликт: поэт вызвал Кулибина на дуэль…

Но в целом Хлебников оставался все тем же. «Он забывал о еде, холоде и уходе за собой, но он искренне радовался новому костюму, которым его иногда ссужали. Его чудачество подлинное. «Он никогда не врал и совсем не кривлялся», — пишет Л.Брик. «…У Хлебникова никогда не было ни копейки, одна смена белья, брюки рваные, вместо подушки наволочка, набитая рукописями. Где он жил — не знаю» (В.Марков. «О Хлебникове»). Та же Л. Брик вспоминает, что Хлебников, читая стихотворение, мог оборвать его на середине смущенным «и так далее…». Очевидно, что «читать стихи» было для него чем-то, наподобие «дышать вслух». Поэзия не была для Хлебникова набором законченных канонических форм. Все его творчество — огромный эпос, нескончаемая «книга свободы», которую можно прервать в любом месте и в любое время возобновить.

Но и отдельные «бусинки» — стихи в ряде случаев представляют собой завершенное эстетическое целое. Хлебников быстро овладел искусством своеобразного поэтического медальона, афористической миниатюры, заключающей в себе необъятное смысловое поле. Вот — самые хрестоматийные:

Когда умирают кони — дышат, Когда умирают травы — сохнут, Когда умирают солнца — они гаснут, Когда умирают люди — поют песни.

(1910;1912)

Или:

Годы, люди и народы Убегают навсегда, Как текучая вода.

В гибком зеркале природы Звезды — невод, рыбы — мы, Боги — призраки у тьмы.

(1915)

Искать здесь какой-то «исконный» смысл — все равно, что разглядывать алмаз под увеличительным стеклом, выискивая у него некую определяющую грань. Стихи эти могут показаться иррациональными, отдельные строки («Когда умирают кони — дышат»; «Боги — призраки у тьмы») — абсурдными. Но ведь сказал же поэт устами своего любимого Зангези: «Я пою и безумствую…», направив своего читателя «к доразумному устью…». И все же этот человек «с душой ребенка, умом ученого и поэтическим гением» мог, как и Мандельштам, считать себя «смысловиком». Хлебников бывает непонятным и даже неприятным на глаз и на слух, но он неизменно «бередит» и дает импульс творческому воображению. «Может быть, и послан он был не для „наслаждения“, а для толчка», — читаем мы в одной из статей. Комментируя строку «Когда умирают кони — дышат», Р. Дуганов в своей монографии о природе хлебниковского творчества пишет, что «кони — дышат потому, что обычно дыхание не 01цущается, ибо оно — сама жизнь, и лишь когда оно становится трудным, прерывается, мы замечаем: дышат. Когда кони дышат, травы — сохнут, солнца — гаснут, нам открывается, что воздух, вода, огонь, как бы покидающие их и через смерть передаваемые ими друг другу, суть не что иное, как жизненные стихии. И жизнь есть не случайное и не хаотическое, а необходимое и законосообразное взаимопревращение этих стихий». Но это только один, далеко не исчерпывающий, вариант прочтения поэта.

Между тем в творчестве Хлебникова усиливается интерес к народной стилистике. Он стремится к синтезу культуры и фольклора, не просто к наполнению своих произведений славянской, архаической лексикой, но к воссозданию самого заповедно русского, языческого духа. Это соответствовало, с одной стороны, общим, антиурбанистическим тенденциям в литературе серебряного века (от Н. Клюева до В. Каменского); с другой — отвечало представлениям самого поэта о единстве человека с миром одухотворенной природы. Он постоянно ощущал на себе воздействие живых стихий космоса, духов окружающей среды. Находясь в Персии, художник пишет сестре: «Я бросился к морю слушать его священный говор, я пел, смущая персов, и после полтора часа боролся и барахтался с водяными братьями, пока звон зубов не напомнил, что пора одеваться и надеть оболочку человека — эту темницу, где человек заперт от солнца, и ветра, и моря».

Первые фольклорно-языческие произведения Хлебникова — пьесы «Девий бог» (1909), в котором, по словам самого поэта, он «хотел взять славянское чистое начало в его золотой липовости и нитями, протянутыми от Волги в Грецию», и «Снежимочка» (1908), перекликающаяся с драматизированной сказкой А. Островского «Снегурочка». Пьесы столь различных авторов сближает общая сказочная атмосфера, наличие фантастических существ и главный мотив: гибель Снегурочки-(iгсжимочки. Контрапунктом атмосферы пьесы звучит пародийный диалог двух горожан: «…И никаких, значит, леших нет. И все это нужно, чтобы затемнить ум необразованному человеку… Вообще ничего нет, кроме орудий производства…». Противопоставление «здравомыслящего», утилитарного мифопоэтическому — этот наметенный здесь мотив будет у Хлебникова одним из сквозных.

Там «люд стал лед», туда, к «плахам города», уходит, чтобы погибнуть, порождение природы, Снежимочка…

Да и сам поэт задыхается, оказавшись в кризисной предвоенной атмосфере, в шумной суетящейся толпе города. «Трубы возвещают человечеству погибель», — восклицает он в поэме «Журавль» (1909), как бы заранее опровергая многочисленные лозунги будущих футуристов. Ему видится отчетливое в своей жути «восстание вещей» против человека.

Поэт считает, что человек «расплескал безумно разум», «влив» в вещи «дух жизни», т. е. яд современной эпохи. Это в чем-то пересекается с точкой зрения М. Волошина, полагавшего, что произведя машины, их создатель наполнил их своим содержанием, передав эгоизм, алчность и злобу. Миропонимание поэта перекликается и с теориями мыслителя-эшупслопедиста Н. Федорова, разработавшего «Философию общего дела», чрезвычайно почитавшуюся в среде поэтов и мыслителей серебряного века. По его мнению, «небратское» состояние мира, чреватое войнами и насилием, обусловлено тем, что человек, создав технику, превратился в ее раба. Технический прогресс идет не на пользу человечеству. Виноват в этом город, «совокупность небратских состояний», источник неправедного прогресса, лишенного духовности. Необходимо, «восстановив родство», объединить человечество Общим делом, дело борьбы со смертью. «Жить нужно не для себя… и не для других, а со всеми и для всех» — этот тезис был особенно близок Хлебникову, проповедующему совместный созидательный труд неразобщенного человечества, «творян» будущего («Ладомира соборяне/С Трудомиром на шесте»). Федоровское восприятие земли как небесного тела, в отрыве от которого кроется причина человеческого неблагополучия, также импонировало поэту, обращавшемуся в «Сивке Шара земного» как к домашнему животному:

Я сорву кругом траву отчую И тебя кормлю, ею потчую…

В контексте же европейской культуры возникают невольные ассоциации с представителями немецкого экспрессионизма (Г.Кайзер, Э. Толлер, К. Эдшмид и др.), также говорившими об угрозе подавления человека «машинизированной» цивилизацией. Конечно, у Хлебникова этот конфликт не прорисовывается столь явно, не является главным предметом творчества, однако, становится понятным, почему он мечтает о цельности первобытного языческого мира, которым он упивается в поэмах «Лесная дева» (1911), «И и Э» (1911—1912), «Вила и леший» (1912), подобно тому, как за сорок лет до него — А. Рембо («Солнце и плоть»).

Поэт воспринимает фольклорно-мифологическую культуру как основу изначальных моральных ценностей в их «элементарном» виде. В ней — истоки общечеловеческого начала, способного примирить и объединить людей. Отсюда — широта и многообразие его интересов в этой сфере. Хлебников обращается к мифологии сибирского народа орочей, которая находит выражение в стихотворении «Пламена» (1912), рассказе «Око» (1912) и сверхповести «Дети выдры» (1911—1913); к иранским легендам об Искандере (Александре Великом), к русским сказаниям о князе Святославе, Разине, Пугачеве и т. д. Необыкновенно эклектичный в своих взглядах и симпатиях, поэт не стремился отдать предпочтение какойлибо конкретной мифологии или религиозной конфессии. Он мог заявить:

Ах, мусульмане те же русские, И русским может быть ислам…

Симптоматично, что в одной из поздних своих поэм («Поэт», 1919, 1921) с легкостью сближаются русалка и Богоматерь как две «сестры» и «изгнанницы», дарующие миру любовь и красоту.

Народный фольклор привлекал будетлянина еще и тем, что служил пророчеством, взглядом в послезавтрашний день. Взять хотя бы образы ковра-самолета и Сивки-Бурки. «Тысячелетие, десятки столетий будущее тлело в сказочном мире и вдруг стало сегодняшним днем жизни. Провидение сказок походит на посох, на который опирается слепец человечества», — пишет он в заметке «О пользе изучения сказок» (1915). Вряд ли целесообразно в связи с этим навешивать на Хлебникова ярлык славянофила («Мозг Земли не может быть только великорусским»), но вот назвать его антизападником, объективно говоря, не будет ошибкой. («Восток бросает вызов надменному Западу»). Хлебников пишет: «Завет морского дна — Россия». «Отхлынувшее море», «великое море», отступивший с европейской части России ледник — это и есть изначальное божество, славянская пракультура, нити которой должны быть найдены и в дальнейшем не упущены. Но, к сожалению, пока что «милые уста» зачарованы «злой волей соседних островов»; они молчат или вторят «крику заморских птиц», т. е. традициям западной культуры.

Вернуться к исконным ираславянским традициям можно не только спускаясь назад, но и устремляясь вперед — через словотворчество, поскольку оно — «враг книжного окаменения языка и, опираясь на то, что в деревне около рек и лесов до сих пор язык творится, каждое мгновение создавая слова, которые то умирают, то получают право бессмертия, переносит это право в жизнь писем» (Наша основа, 1919).

Словообразование, «скорнение» — одна из наиболее интересных областей велимироведения. О. Мандельштам называл Хлебиикова «корневодом», а сам поэт величал себя возвышенно-иронически «слова божком». Понимая язык не только как выражение мыслительной деятельности, но и как творящую реальность, соответствующую преобразующую роль он отводил и слову, отмечая, что слова «особенно сильны, когда они живые глаза для тайны и через слюду обыденного смысла просвечивает второй смысл…». Эксперименты Хлебникова далеко не равнозначны по качеству. В этом сходились, пожалуй, все исследователи, единодушно отмечая при этом «чудовищную словесную фантазию» поэта. Вот только несколько характерных примеров хлебниковских неологизмов: славобич и славоба — писатель и литература; идутное — будущее; доломерие — геометрия; умнечество — интеллигенция; судьбоспор и мучава — трагедия; зенкопял — зритель; мритва — орудие смерти; поец — пою + боец; творяне — творцы жизни; и, пожалуй, самый красивый: окопад — водопад глаз, бездонность струящегося взгляда любимой женщины, по звучанию сродни опалу и агату.

«Словотворчество учит, что все разнообразие слова исходит от основных звуков азбуки, заменяющих семена слова, — пишет поэт в статье «Наша основа». — Из этих исходных точек строится слово, и новый сеятель языков может просто наполнить ладонь 28 звуками азбуки, зернами языка. Если у вас есть водород и кислород, вы можете заполнить водой сухое дно моря и пустые русла рек.

Вся полнота языка должна быть разложена на основные единицы «азбучных истин», и тогда для звуко-веществ может быть построено что-то вроде закона Менделеева… Словотворчество есп. взрыв языкового молчания, глухонемых пластов языка". Звуковая плоть слова должна, по его мнению, заключать в себе и значение, семантику. Так, например, в слове «лебедь» привлекает внимание звукопись. «Длинная шея лебедя напоминает путь падающей воды; широкие крылья — воду, разливающуюся по озеру. Глагол лить дает лебу — проливаемую воду, а конец слова — ядь напоминает черный и чернядь (название одного вида уток). Стало быть, мы можем построить — небеди, небяжеский: «В этот вечер за лесом летела чета небедей».

Слово у Хлебникова перестает бьггь обозначением вещи или понятия. Оно адекватно самой действительности. Радикальные перемены в одной области неизбежно вызывают революцию в другой. Утопизм был свойствен как социальному мировоззрению поэта, так и его лингвистическим устремлениям. Отсюда — проблема создания мирового заумного языка.

И перелей земли наречья В единый смертных разговор.

Так говорил он в стихах. А вот как это выглядело в теории: «Найти, не разрывая круга корней, волшебный камень превращены! всех славянских слов одно в другое, свободно плавить славянские слова — вот мое первое отношение к слову. Это самовитое слово вне быта и жизненных польз. Увидя, что корни лишь призрак, за которыми стоят струны азбуки, найти единство вообще мировых языков, построенное из единиц азбуки, — вот мое второе отношение к слову. Путь к мировому заумному языку» («Свояси», 1919).

Характеризуя заумный язык в «Нашей основе», Хлебников указывает на две его предпосылки:

«1. Первая согласная простого слова управляет всем словом — приказывает остальным.

2. Слова, начатые одной и той же согласной, объединяются одним и тем же понятием и как бы летят с разных сторон в одну и ту же точку рассудка".

Заумь неизбежно связана с магией, заклинанием, шаманством; «священный язык язычества, эти „шагадам, магадам, выгодам, пищ, пац, пацу“ — суть вереницы набора слогов, в котором рассудок не может дать себе отчета», является «как бы заумным языком в народном слове. Между тем этим непонятным словам приписывается наибольшая власть над человеком, чары ворожбы, прямое влияние на судьбы человека… Им предписывается власть руководить добром и злом…», а, возможно даже провоцировать историю, «притягивать» явления будущего?.. Поэт обращает внимание на то, что молитвы многих народов «написаны на языке, непонятном для молящихся». Тем не менее эффект воздействия порой — колоссальный. «Таким образом, волшебная речь заговоров и заклинаний не хочет иметь своим судьей будничный рассудок». Подобный механизм воздействия на читателя присущ и «непонятной» поэзии; «чары слова, даже непонятного, остаются чарами и не утрачивают своего могущества» («О стихах», 1919—1920). Надо только «приручить» заумь, вывести ее из «дикого состояния» и одомашнить.

Первым и наиболее известным опытом хлебниковской звукописной зауми следует считать его хрестоматийное:

Бобэоби пелись губы, Вээоми пелись взоры, Пиээо пелись брови, Лиэээй пелся облик, Гзи-гзи-гзэо пелась цепь.

Так на холсте каких-то соответствий Вне протяжения жило Лицо.

(1908;1909)

«Заумные» слова образуют в стихотворении левый ряд; справа дается перевод непонятных созвучий на понятный язык. Определяющую роль в заумных словах, согласно хлебниковской теории, играют согласные. В одной из своих статей поэт дает ключ к их восприятию. Оказывается, В соответствует ярко-красный цвет, а потому губы — бабэоби; вээоми связано с синим, отсюда — синие глаза; а поээо ассоциируется с черным. В небольшом словаре, озаглавленном «Звукопись», Хлебников дает несколько иные соответствия: *м — синий цвет", «л — белый, слоновая кость», «з — желтый», *6 — красный, рдяный", «и — золотой», «к — небесноголубой», «к — нежно-красный», «п — черный с красным оттенком». В статье «Художники мира!» (1919) поэт предлагает наиболее подробную «расшифровку», учитывая не только цвет согласных, но и их пространственную семантику (слияние нескольких поверхностей, распространение низких волн на широкую поверхность и т. д.). В отношении же цвета он повторяет: «Можно было бы… обозначить м — темно-синим, в — зеленым, б — красным, с — серым, л — белым и т. д.».

Наиболее удачной, по единодушному мнению критиков, является в стихотворении первая строка. Еще Ю. Тынянов восхищался: «Губы — здесь прямо осязательны — в прямом смысле. Здесь — в чередовании губных б, лабиализованных о с нейтральными э и и — дана движущаяся реальная картина губ; здесь орган назван, вызван к языковой жизни через воспроизведение работы этого органа. Напряженная артикуляция вээо во втором стихе — звуковая метафора, точно так же ощутимая до иллюзии». «Лиэээй» имеет очертания женской фигуры" — читаем мы в статье известного американского ученого, эмигранта второй волны В.Маркова. Однако само по себе создание портрета, лица как такового, вне временной и психологической конкретики, можно воспринимать в этом стихотворении как лабораторный опыт.

В сущности, Хлебников воплотил характерную для символистов идею «соответствий» (еще Ш. Бодлер в сонете «Соответствия» указывал на параллели между звуком, цветом и запахом). Однако, в отличие от них, он не пытается извлечь из этих совмещений категорию «сверхчувственного», внежизненных «озарений», не стремится, подобно Рембо, к «священному расстройству» ума. Он не прячется в поэтический язык, а, напротив, раскрывает слово для общения с миром.

Его намерения расходятся и с практикой большинства футуристов, видевших в зауми заведомо обессмысленную речь, разбивающую окаменевшие стереотипы языка, «его подчиненность смыслу» (А.Крученых). Для Хлебникова это не была борьба формы со смыслом, а, наоборот, по словам Г. Винокура, «борьба смысла с формой… „бунт содержания“ против той материальной структуры, в которой оно роковым образом осуждено воплощаться». Что лишний раз доказывает глубинную принадлежность Хлебникова эпохе серебряного века.

Пожалуй, ничто не привлекало столь пристального внимания поэта, как число, числовые законы, властвующие над историей и судьбами людей. «Я забыл мир созвучий, их я как хворост принес в жертву костру чисел», — заявил однажды Хлебников. Он утверждал, что «чистые законы времени» выведены им во время пребывания в Баку (1920). Согласно математическим теориям писателя, выходило, что рождение противоположных людей (поколений, по-разному понимающих одну и ту же истину) разделяет 28 лет, подобных — 365. Важнейшие события истории (битвы на море) разделены числом лет, кратным 317. Государства, как и волны, имеют что-то наподобие гребней, утверждал Хлебников. Через 317−2 = 634 «следуют высшие точки народов». В доказательство поэт приводил таблицу, из которой следовало: 1871. Седан. Германия. Бисмарк. 1237. Рязань. Монголы. Завоевание России. 603. Персы. Хохрой. Апарвез. 31 до н.э. Акциум. Римляне. Завоевание Египта. 665. Ассирия. Ашшурбанипал… и все ниже-ниже вплоть до древней Вавилонии в царствование Хаммурапи.

Конечно, «взять в свои руки рукоять чисел истории и вертеть ими как машинкой для выделки кофе» (А. Крученых) будет лянам во главе с Хлебниковым не удалось. Однако и совсем отмахнуться от подобных опытов было бы неправомерно. Ведь удалось же поэту предсказать гибель «Лузитании», войну с Германией, наконец, русскую революцию. В статье «Учитель и ученик» (1912) читаем: «Но в 534 году было покорено царство Вандалов; не следует ли ждать в 1917 году падения государства?». В сверхповести «Зангези» (1920—1922) писатель объясняет неизбежность 17-го года, исходя из одному ему только понятных исчислении:

Это потому И затем, Что прошло два в двенадцатой Степени дней Со дня алой Пресни…

К тому же Хлебников был не единственным исследователем этой области. В последнее время в этой связи упоминают большой труд «О периодичности всемирно-исторического процесса», создававшийся А. Чижевским примерно в одно время с «Досками судьбы» будетлянина, а также теории Д. Святского, непосредственно сопоставившего даты революционных событий с годами наибольшей солнечной активности.

…А тем временем жизнь поэта, чудаческая, исполненная алогичных поступков, протекает, в чем-то напоминая его стихи и числовые таблицы. Она проходит в нужде и скитаниях, в разработке остроумно-бредовых идей и попытках обнародовать не поддающиеся редактированию «творения». Хлебников появляется, живя у друзей и случайных знакомых, в Москве, Петербурге, Астрахани, Царицыне, Симбирске, Ярославле, Херсоне, Киеве, Куоккале, Харькове, Армавире, Баку, Железноводске, Пятигорске… и это еще неполный список мест его проживания. Рассказывают, что однажды, сидя в поезде, поэт обратил внимание на живописную группу рыбаков, расположившихся на берегу не менее красочного озера. Всегда тяготевший к общению с природой, Велимир сошел с поезда, предоставив возможность своим вещам двигаться в прежнем направлении, и пару суток провел у костра, рыбача и созерцая небо. Пресытившись этим занятием, он налегке отправился дальше… Стихи и жизнь сливались воедино: Подушка — камень, Терновник — полог, Прибои моря — простыня, А звезд ряды — ночное одеяло.

В 1916 г. Хлебников попадает рядовым в запасной полк и ему только чудом удается выжить в удушающей казарменной обстановке… Способный предсказывать события, поэт предвидел войну между Россией и Германией еще в 1908 г. В ответ на сообщение об аннексии Боснии и Герцеговины Австро-Венгрией, «аполитичный» Хлебников выступает с панславянским воззванием, призывая к крестовому походу против Германии. «…Русские кони умеют попирать копытами улицы Берлина. Мы этого не забыли. Мы не разучились быть русскими. В списке русских поддашшх значится нюрнбергский обыватель Эммануил Кант. Война за единство славян, откуда бы она ни шла, из Познани или из Боснии, приветствую тебя!» («Воззвание к славянам»). Антигерманской направленностью отмечена и заметка «Западный друг» (1913), а в сверхповести «Дети выдры» говорится прямо:

Бойтеся русских преследовать, Мы снова подымем ножи И с бурями будем беседовать На рубежах судьбы межи.

Впоследствии, когда прогнозируемое обернулось реальностью, тональность и умонастроение поэта меняются, а в сверхповести «Война в мышеловке» (1919) писатель непосредственно подводит читателя к пониманию общечеловеческой трагедии:

«Мертвые юноши! Мертвые юноши!» —.

По площадям мечется стон городов…

Его лозунг: «Люди! Утопим вражду в солнечном свете!». Бремя забот о будущем человечества должны взять на себя поэты и художники, представители нового искусства. Только они имеют право «председательствовать» на земле. В апреле 1917 г. в «Воззвании Председателей земного шара» Хлебников заявлял:

Только мы, свернув ваши три года войны В один завиток грозной трубы, Поем и кричим, поем и кричим, Пьяные прелестью той истины, Что Правительство земного шара Уже существует.

Оно — Мы.

Отказываясь «поощрять соборное людоедство», допущенное старыми правительствами, автор провозглашает «замену ваших государств/Научно построенным человечеством».

В развивающейся революции Хлебников видит такое состояние мира, «когда общечеловеческие истины искажены дыханием рока», когда свершаются законы мировой Необходимости. «Дикий скач напролом» «кобылицы свободы» («Зангези») сопрягается с «холодным умственным расчетом», с неизбывностью фатальных перемен. Поэт жаждет этих перемен во всех сферах окружающей жизни, он переполнен утопическими проектами. В очерке «Лебедия будущего» (1918—1919) он пишет о небокнигах, из которых «творецкая община» могла бы узнавать «Новинки Земного Шара, дела Соединенных Станов Азии». Хлебников предлагает способ уничтожить все территориальные споры введением закона о том, что «площадь землевладения не может быть менее поверхности земного шара».

Социально-этический идеал поэта в развернутом виде представлен и в поэме «Ладомир» (1920). Ее пафос задается с первых же строк:

И замки мирового торга, Где бедности сияют цепи, С лицом злорадства и восторга Ты обратишь однажды в пепел.

Здесь и гимн «творянам», и воспевание кривых Лобачевского, которые должны украсить города «Дугою над рабочей выей/ Всемирного труда» и «чокание» с созвездием Девы, и низвержение «продажи королей», и создание мирового заумного языка, и обращение к царям, песенка которых спета. Художник рисует картину единого и неделимого человечества в единстве с природой; «язык любви над миром носится» и даже великие реки готовы дать отпор воображаемым проискам «железного кайзера» сложением сакраментальных слогов: «лю""блю""весь""мир""я».

В эти годы Хлебников создает не только умопомрачительные прожекты. Из-под его пера выходит немало лирических произведений, относящихся к числу лучших его «творений». Верный себе и подогреваемый надеждами, поэт славословит весну, пору языческих таинств и сердечной окрыленности.

Весны пословицы и скороговорки По книгам зимним проползли.

Глазами синими увидел зоркий Записки стыдесной земли.

Сквозь полет золотистого мячика Прямо в сеть тополевых тенет В эти дни золотая мать-мачеха Золотой черепашкой ползет.

(1919)

«Здесь все — сплошное переплетение разнообразных метафор, — пишет об атом стихотворении американский исследователь X.Баран. — Зима — это „книги“ вообще; весна — тот тип фольклорных текстов, в которых отчетливо выражена связь между звуком и смыслом; наконец, смена времен года вскрывает и третий, глубинный текст — самой земли» (Баран X. Поэтика русской литературы начала XX века. — М., 1993. — С. 79—80).

От этого «творения» — прямой мостик к другому лирическому шедевру Хлебникова, стихотворению «Весеннего Корана…». Жизнь природы в ее становлении, расцвете ассоциируется у поэта с творчеством, с религиозным таинством. И это не единичный пример. В поэме «Труба Гульмуллы» (1921, 1922) образ пророка, «весеннего бога» и мирового глашатая восходит и к поэтической ипостаси самого автора. В этот период творчество Хлебникова набирает эпическую мощь. В апреле 1917 г. он пишет хрестоматийные строки:

Свобода приходит нагая, Бросая на сердце цветы, И мы, с нею в ногу шагая, Беседуем с небом на «ты».

Мы, воины, строго ударим Рукой по суровым щитам:

Да будет народ государем, Всегда, навсегда, здесь и там!

Пусть девы споют у оконца, Меж песен о древнем походе, О верноподданном Солнца —.

Самодержавном народе.

С этим стихотворением смыкаются и другие: «Воля всем», 1918; «Я и Россия», 1921. С новой Россией поет беседует один на один.

Хлебников много ездит по стране, сотрудничает в газете «Красный воин» и КавРОСТА, встречается с солдатами и матросами. Поет не подстраивается под события, не ловит на лету ветер господствующей идеологии. Его, как и многих представителей серебряного века, всерьез увлекает мечта о преобразовании мира. «Лобачевский слова», революционер стиха, Хлебников, казалось бы, попал в родственную ему внутреннюю эпоху, где все свершается, Чтобы зажечь костер почина Земного быта перемен.

Художник не ставит вопрос: кто прав, кто виноват? Он создает эпическое полотно трагедии. Не случайно Ю. Тынянов называет хлебниковские поэмы «Ночь перед Советами», «Ночной обыск», «Уструг Разина» вкупе с XVI отрывком из «Зангези» «наиболее значительным, что создано в стихах о революции».

Ровно через пять лег после свободы «нагой», бросающей «на сердце цветы», появляется образ «слепой свободы» («Синие оковы», 1922), по ту сторону которой «гробов доска». Канонический Хлебников, радостно принимающий революцию и новую жизнь, слабо согласуется с его же малоизвестными строками:

Россия, хворая Капли донские пила Устало в бреду.

Холод цыганский.

А я зачем-то бреду Канта учить По-Табасарански.

Мукденом и Калкою, Точно большими глазами, Алкаю, алкаю, Смотрю и бреду, По горам горя Стукаю палкою.

В стихотворениях Хлебникова все больше дает о себе знать сатира:

Их жизнь похожа на выстрел, Счет денег их мысли убыстрил.

Чтоб слушать напев торгашей, Приделана пара ушей.

(Сегодня Машук, как борзая… 1921, 1922) так характеризует он лицо ведущего советского сословия, ничего общего с его «творянами» не имеющего. Впереди маячит не Ладомир, а страшный голод в Поволжье («Народ отчаялся./ Заплакала душа./ Он бросил сноп ржаной о землю…»). Но это, похоже, мало кого волнует — душа у «атакующего класса» заплыла жиром. Поэт пытается до нее достучаться. С интонацией, больше напоминающей Маяковского, он обрушивается на новоиспеченных мещанобывателей:

Вы, поставившие ваше брюхо на пару толстых свай, Вышедшие, шатаясь, из столовой советской, Знаете ли вы, что целый великий край, Может бьггь, скоро станет мертвецкой?

(Трубите, кричите, несите! 1921) призывая всех и каждого включиться в кампанию «Голодной недели».

В свою последнюю весну поэт ощущает себя в одиночестве, в новых условиях — чужеродным телом, да и как иначе — ведь «…те, чье самолюбие не идет дальше получения сапог в награду за хорошее поведение и благонамеренный образ жизни, шарахнулись прочь и испуганно смотрят на меня». Даже к Маяковскому художник испытывает отнюдь не дружеские чувства (в тяжелейший период своей жизни он просил не обращаться к своему бывшему литературному соратнику за помощью). Возможно, Хлебников опасается за судьбу своего творчества, литературы вообще. Не случайно ему мерещится:

Пожара рукописей палач, —.

Везде зазубренный секач И личики зарезанных стихов.

(Всем, 1922)

В какой-то мере итоговым событием в жизни В. Хлебникова стала его «красноармейская» поездка в Персию. Сбылась его мечта: произошло непосредственное знакомство поэта с Востоком. Хлебников числился лектором культпросветотдела революционной армии, однако к обязанностям своим относился спустя рукава, часами бродил по берегу, писал стихи на клочках бумаги и время от времени вообще выпадал из поля зрения. Персы относились к «русскому дервишу» доброжелательно, считая, что он приносит счастье…

К сожалению, подхваченная в Персии лихорадка, оказалась неизлечимой. Будучи в Пятигорске, поэт работает ночным сторожем, пытается поправить здоровье, намеревается ехать домой, в Астрахань. Голодая сам, он пишет стихи-воззвания в помощь голодающему Поволжью. Вместо Астрахани поэт, по совету своего друга, художника П. Митурича, отправляется в деревню Сандалово Новгородской губернии. Там ему стало хуже, и у поэта отнялись ноги. Из-за отсутствия своевременной медицинской помощи В. Хлебников на 37-ом году жизни скончался…

Когда себе я надоем, Я брошусь в солнце золотое, Крыло шумящее одем, Порок смешаю и святое…

Творческую судьбу Велимира Хлебникова называют трагической неудачей, достойной большого поэта. Говорят, что открывая пути в будущее, он погиб в его преддверии. Участь любого художника, опередившего свое время и вступившего в контакт с искусством непрозреваемого другими будущего, всегда по-своему трагична. «Хлебников был новым зрением», «поэтической обсерваторией», — отмечал Ю.Тынянов. Это новое зрение, неподражаемый метод художника можно считать его главной темой, единственным материалом творчества.

Анна Ахматова считала, что поздний Мандельштам проповедовал систему «знакомства слов» («Надо знакомить слова друг с другом»); В. Хлебников, занимаясь «скорнением», мог бы говорить еще и о знакомстве словесных корней и звуков. Не случайно входивший в «Гилею», близкий Хлебникову поэт и переводчик, Б. Лившиц, увидел у него «воочию оживший язык», «бушующую стихию», которая «переворачивала корнями вверх. застывшие языковые слои, на которые мы привыкли ступать как на твердую почву».

В одну строку он заключал целое стихотворение, афористически сжатый поэтический образ: «Русь, ты вся поцелуй на морозе!». Да и «самовитое» его слово в ряде случаев поднималось на уровень законченного эстетического целого (взять тот же «окопад», в котором таится целый поэтический сюжет). И, наконец, бросается в глаза необычайная творческая широта, многообразие жанров «Путейца художественного языка», поэта, эпика, драматурга (не говоря уже о его математических изысканиях). «В его стихе, — заметил В. Марков, — есть элементы «Слова…» и Маяковского, Пушкина и частушек. В его поэмах можно найти все — от идиллии «Сельской очарованности» до трагедапш возмездия в «Ночном обыске», от ажурной легкости «Лесной девы» до тяжелой поступи.

«Журавля», от серьезности «Настоящего» до нонсенса «Шамана и Венеры». Строгие линии «Гибели Атлантиды» и разноцветность «Хаджи Тархана», паутина «Вилы и лешего» и поток «Трубы Гульмуллы», далекое прошлое «И и Э» и утопическое будущее «Ладомира». Фурье и Разин, число и слово — все умещается в один творческий путь", который, по определению Ю. Тынянова, и был для Хлебникова необходимой поэтической свободой.

Он и остался таким, улетая «потоком крылатой этоты» в «голубой тихославль» будущего. «Усталые крылья мечтога» не удержали его в безвоздушном пространстве опытов и «осад»:

Мой белый божественный мозг Я отдал, Россия, тебе:

Будь мною, будь Хлебниковым.

Сваи вбивал в ум народа и оси, Сделал я свайную хату «Мы — будетляне».

Все это делал, как нищий, Как вор, всюду проклятый людьми.

(Ниш тупо молилисп мне… 192])

АННОТИРОВАННЫЙ СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Старкина С. В. Велимир Хлебников. М.: Мол. гвардия, 2007.

В книге предпринята попытка целостного жизнеописания поэта. Помимо строго документированной хроники жизни Хлебникова и анализа основных произведений, биография включает многочисленные воспоминания современников поэта, его письма и дневники.

Баран X. О Хлебникове: Контексты, источники, мифы. М.: Изд-во Российск. гос. гум. ун-та, 2002.

Книга включает в себя работы, посвященные мифопоэтике В. Хлебникова, содержащие интертекстуальный и контекстуальный анализ его произведений.

Григорьев В. П. Грамматика идиостиля: Велимир Хлебников //.

Будетлянин. М.: Языки русской культуры, 2000.

В работе анализируются особенности индивидуального поэтического стиля В. Хлебникова под лингвистическим углом зрения.

Дуганов Р. В. Велимир Хлебников: Природа творчества. М.: Сов. писатель, 1990.

Автор рассматривает особенности поэтического мироощущения В. Хлебникова, останавливаясь на своеобразии era эпоса, лирики и драмы, говорит о его месте в системе футуризма.

Марков В. Ф. О Хлебникове // Марков В. Ф. О свободе в поэзии: Статьи, эссе, разное. СПб.: Издательство Чернышева, 1994.

Статья крупного литературоведа Русского Зарубежья носит подзаголовок: «Попытка апологии и сопротивления». Критика пытается дать объективную оценку хлебниковскому творчеству, учитывал его достоинства и изъяны. Особое внимание уделяется стилистике поэта, его положению в литературной жизни эпохи.

Степанов Н. Л. Велимир Хлебников: Жизнь и творчество. М.: Сов. писатель, 1975.

Первая монография о Хлебникове, представляющая собой анализ его творческой биографии. Автор останавливается на ключевых произведениях поэта: «Зверинец», «Ладомир», «Ночь перед Советами», «Зангези» и др.

Поэтический мир В. Хлебникова: межвуз. сб. науч. трудов. Волгоград, 1990.

В сборник включены статьи ученых-велимироведов (В. Григорьев, А. Гарбуз, В. Струнин, С. Ланцова и др.), касающиеся фольклорных источников хлебниковского творчества, поэтики словообразования, традиций русской прозы, взаимосвязей поэта с В. Маяковским, Л. Рейснер,.

A. Платоновым и др.

Поэтический мир Велимира Хлебникова: межвуз. сб. науч. трудов. Астрахань, 1992.

Второй выпуск научных работ, посвященных творчеству поэта. Среди них П. Тартаковский («„Единая книга“ В. Хлебникова в структуре поэмы „Азы на узы“»), А. Никитаев («Мнимые числа в творчестве.

B. Хлебникова"), М. Митурич («В. Хлебников и П. Митурич»), С. Ланцова («„Некарнавальный“ карнавал В. Хлебникова: „Горе и Смех“»), Н. Кожевникова («О тропах Хлебникова») и др.