Модель развития Я и объектных отношений Мелани Кляйн

М. Кляйн, британский психиатр и современница 3. Фрейда, развивает идеи ортодоксального психоанализа и в определенном смысле стоит ближе к позиции Фрейда, чем более радикальные реформаторы фрейдизма. Согласно ортодоксальной точке зрения отношения с другими людьми, или объект-отношения, первоначально выступают как отношения с матерью или, точнее, материнской фигурой, т. е. с любым человеком, осуществляющим уход и заботу о младенце, а затем становятся прототипом межличностных отношений как таковых. Материнская фигура при такой трактовке безлична, деиндивидуализирована и функциональна. К тому же в качестве материнской фигуры долгое время остаются, не различаясь, материнская грудь или бутылочка, объединенные функцией напитывания, удовлетворения и доверия; все остальное воспринимается как чужое. Примитивные когниции сначала слиты с орально-либидной связью между матерью и младенцем. На втором этапе оральной стадии, когда появляются садистские влечения в форме интенсивного кусания материнской груди, можно говорить о новом типе отношений, включающем элементы амбивалентности к одному и тому же лицу. 3. Фрейд связывал возникновение амбивалентности с необходимостью защиты младенца от собственных деструктивных импульсов. М. Кляйн разделяет эту позицию, исходя не только из теории, но и из практики психоаналитической работы с детьми, добавив к чисто разговорному жанру невербальный, избрав основными методами и материалом анализа детские игры с игрушками, рисунки карандашами и красками, рисунки пальцем.

М. Кляйн считает деструктивные импульсы проявлением инстинкта смерти и тревоги преследования, берущих свое начало в травме рождения, боли и дискомфорте от утраты, и этот паттерн неизбежно накладывает отпечаток на первые отношения младенца с миром: «…Работа инстинкта смерти, — пишет она, — дает начало страху уничтожения, и это является первопричиной тревог преследования» [10, с. 60].

Таким образом, по Кляйн, с одной стороны, тревога преследования с самого начала включается в отношения ребенка, причем в той мере, в какой он подвергается лишениям. С другой стороны, между инстинктом жизни и инстинктом смерти, между любовными и агрессивными импульсами возможен относительный баланс, когда лишения усиливают агрессию, дающую начало жадности, в то время как периоды свободы от голода и напряжения являются оптимальным равновесием между ними. Кляйн предполагает далее различную врожденную предрасположенность к агрессии, и у детей с сильным агрессивным компонентом тревога преследования, фрустрация и жадность легко пробуждаются, и это усложняет перенесение лишений и преодоление тревожности ребенком. Деструктивные силы, не будучи организованы и подконтрольны, грозят ребенку самоуничтожением, поэтому вынесение вовне, проекция их на внешний мир, на материнскую грудь, помогает ему «выжить», становится, таким образом, эксквизитным способом борьбы за психологическое да и само физическое существование младенца. Одновременно она оказывается средством конструирования ребенком внешнего мира, и этот момент также прибавляет ребенку чувство собственной силы и способности контролировать внешний мир,.

«держать его в руках». Исход этой борьбы «не на жизнь, а на смерть» определяет ключевая материнская фигура и ее способность, «приняв» агрессию, «переварив» ее, не разрушаясь самой и не отвечая агрессией или отвержением, запустить механизм интроекции, посредством которого интроецируются «хорошие» объекты, создается внутри ребенка противовес, своего рода буфер между спроецированными «плохими» объектами и интроецированными «хорошими».

Подчеркнем принципиальную важность этих положений Кляйн, по сути дела, ставших основой последующего углубленного изучения феноменов проективной и интроективной идентификации в качестве примитивно-архаических механизмов защиты, на интерпсихическом уровне выполняющих задачу организации и контроля отношения значимого Другого посредством своего рода индукции эмоциональной связи (по типу насильственного симбиоза и слияния) и «вручения» себя другому перед лицом собственной беспомощности в организации и контроле всплесков мощных агрессивных и любовных импульсов. Впоследствии эти идеи во многом инициировали изучение «отношения привязанности» (Дж. Боулби, Д. В. Винникотт), не только применялись авторами для понимания структурной организации и генеза пограничной и нарциссической личности (О. Кернберг, X. Кохут), но также оказали существенное влияние на пересмотр роли контрпереносных чувств в терапии пациентов с серьезными расстройствами личности, способствовали открытию их позитивной функции как эмпатического понимания (X. Кохут) в качестве общей стратегии, направленной на восстановление разрушенных эмоциональных связей, необходимости в терапии стадии «холдинга» (Д. В. Винникотт), одного из универсальных методов «контейниирования» хаотического эмоционального опыта с целью «репарации» и интеграции Я и объекта репрезентаций (В. Бион, X. Кохут), тонкого и, возможно, наиболее эффективного метода понимания бессознательного довербального травматического опыта через вхождение в эмоциональную коммуникацию с пациентом (П. Кейсмент). Хотя воззрения М. Кляйн неоднократно подвергались критике [15. Т. 2], признавалась, во-первых, интенциональная диадическая природа проективной идентификации, во-вторых, благодаря «реабилитации» контрпереноса продуктивность известной доли эмоциональной вовлеченности аналитика и совместного фантазирования с пациентом в качестве «окна» (Т. Огден) во внутренний мир последнего.

После нашего краткого комментария возвратимся вновь к теории М. Кляйн. Благодаря чисто эндопсихическому ритму чередования агрессии и либидо «плохие частичные объекты» и «хорошие частичные объекты» могут проецироваться вовне или интроецироваться во внутренний мир ребенка изолированно друг от друга, что обусловлено действием еще одного мощного защитного механизма — расщепления. Его функция — «развести по углам» невыносимую для хрупкого мира младенца сложность бытия в его непостижимой амбивалентности. Материнское отношение в виде удовлетворения или фрустрации, в свою очередь, является мощным стимулом для либидозных и деструктивных импульсов, для любви и ненависти. В качестве психического представления, ввиду того что мать хорошо напитывает и удовлетворяет, оказывается любимой, «хорошей»; поскольку же она одновременно выступает и источником фрустраций, она ненавидится и ощущается «плохой». Так возникает двойственное отношение к одному и тому же объекту, которое, как мы уже говорили, вначале подвергается расщеплению; его интеграция становится возможной лишь при переходе младенца в «депрессивную позицию» как следующую стадию развития объектных отношений. Множество факторов, подчеркивает М. Кляйн, обусловливающих младенческие переживания удовлетворения, таких как удовольствие от сосания, телесной близости, голоса, улыбки, становятся атрибутом «хорошей груди». Напротив, любая фрустрация и дискомфорт атрибутируются «плохой груди».

Особо выделим одно чрезвычайно важное для психотерапии положение теории М. Кляйн, которое на первый взгляд кажется спекулятивным. На основании анализа детских игр, рисунков она приходит к выводу, что в детских фантазиях ненавидимая грудь наделяется орально-деструктивными качествами самого младенца, возникающими в состоянии фрустрации и ненависти. В своих фантазиях он кусает и разрывает грудь, уничтожает ее, пожирая, и одновременно ожидает, что грудь будет в свою очередь атаковывать его.

Как мы знаем, таким же образом работает механизм примитивной проекции; совершая что-то дурное (даже мысленно), мы испытываем облегчение, бессознательно полагая, что другие поступили бы в наш адрес точно так же, т. е. «око за око, зуб за зуб». Между тем по мере развертывания уретральных и анально-садистских импульсов ребенок в своих фантазиях начинает атаковать материнскую грудь, извергая на нее ядовитые потоки мочи и взрывы кала, и со страхом ожидает, что грудь ответит ему с той же ядовитой взрывчатостью. Детали таких садистских фантазий определяют содержание его страхов, боязнь внешних и внутренних преследований. В то же время, столь жадно и ненасытно любя материнскую грудь, ребенок со страхом ожидает такой же неистовой, всепожирающей ответной страсти.

Заметим, кстати, что приведенная в данном отрывке попытка реконструкции детского эмоционального опыта теряет свою одиозность, как только мы заключим физиологические описания в кавычки и попробуем воспринимать их метафорически, что не дано младенцу, который иного, кроме физиологического, языка не знает и «говорит» как умеет, т. е. языком телесных отправлений. В этом смысле «прочитывая» и «толкуя» предложенную реконструкцию, мы вполне смогли бы отыскать намеки на сходные переживания у себя самих и вокруг себя, обращая внимание на расхожие обиходные словоупотребления. Разве порой «с пеной у рта» мы не стараемся «втиснуть» в другого нечто, как полагаем, для него полезное, и не мы ли иногда «брызжем слюной»,.

«обливаем грязью» (эвфемизм более сильного выражения), изничтожаем другого «градом обвинений», норовим любить так сильно, что «съесть», «сожрать», «проглотить» его готовы. Этот ряд метафор с легкостью мог бы быть продолжен. Для психотерапевта, на наш взгляд, очень важно позволять своей фантазии пускаться в путешествие, «спускаясь» порой в мир обыденного опыта, вобравшего в себя древние мифологические архетипы бессознательного в виде расхожих выражений, смысл которых легко доступен профанному сознанию и с успехом используется разного рода парапрофессионалами для «ясновидения» (именно!), но, к сожалению, все еще пренебрежительно недооценивается профессиональными психотерапевтами.

Таким образом, по М. Кляйн, базовый интрапсихический конфликт сосредоточен вокруг борьбы оберегающе-любовных и разрушительноненавистных влечений, причем бессознательно младенец как бы вручает ответственность и контроль за ними в руки матери. Как мы уже отмечали, здесь обнаруживаются корни и интенциональное предназначение феномена проективной идентификации.

Первые переживания ребенка, связанные с кормлением и присутствием его матери, по утверждению М. Кляйн, инициируют объектное отношение к ней, определяя позицию — единый комплекс ведущих побуждений любви и ненависти, включая внутренние репрезентации объекта.

1. Параноидная или параноидно-шизоидная позиция длится от рождения до трех-четырех месяцев (ориентировочно) и определяется травмой рождения, потерей чувства безопасности и встречей с враждебным миром. Преобладают страх преследования и нападения извне; в качестве защиты от невыносимых аффектов запускаются механизмы проекции, интроекции, расщепления, примитивной проективной идентификации; позже к ним добавляются механизмы идеализации и всемогущества.

Объектные отношения характеризуются частичностью. Имеется в виду, что младенец в качестве матери способен воспринимать пока еще только грудь — кормяще-удовлетворяющую, дающую либо фрустрирующую. Смешивая и путая «свое» и «чужое» (что является следствием слабой дифференциации границ Я и не-Я), младенец в своих фантазиях мучит и терзает материнскую грудь, а его интроекты (ответные ожидания) столь ужасны, что спасает только их расщепление, благодаря которому он может разделить один и тот же объект, одни части которого (хорошие) защитно идеализируются, другие же (плохие) обретают черты могущественного преследователя. Благодаря защитному механизму расщепления эти части существуют во внутреннем мире изолированно, а потому не создают конфликта амбивалентности, вынести который ребенок пока не способен. «Идеальная грудь» возникает, следовательно, в противовес «ужасной» и «преследующей», поскольку только она идеальная, вечно дающая, всегда готовая предоставить всю себя в полное распоряжение для немедленного и вечно длящегося удовлетворения и блаженства — таковы грезы насмерть перепуганного младенца, спасти которого от ужаса смерти может только равновеликая или даже превосходящая всемогущая сила идеализации. Счастье тому, сказали бы мы, кто способен создать подобную идеализацию, и счастлив тот, у кого она есть! Благодаря постоянной и неуклонной способности матери выдерживать агрессивные атаки младенца и продолжать предоставлять себя в его распоряжение младенец, не дифференцирующий себя от материнской груди, получает возможность, идеализируя «дающую» часть материнской груди в противовес ее угрожающим и преследующим аспектам, тем самым переживать всемогущество Я (точнее было бы сказать — всемогущей части Я).

2. Депрессивная позиция (после 6 месяцев). Исключительная важность приписывается Кляйн депрессивной позиции; считается, что в этом периоде младенческой жизни достигается относительная интеграция, воссоединение любви и деструкции по отношению к одному и тому же объекту — груди, что является предпосылкой роста депрессивной тревоги, вины и стремления к «репарации поврежденного объекта любви — хорошей груди». Тотальное расщепление сменяется еще нестойкой, но все же амбивалентностью, т. е. способностью удерживать вместе плохие и хорошие чувства; испытывая плохие, ощущать свою вину и возвращаться к хорошим, стремиться загладить свою вину, что говорит о стремлении сохранить объект любви, а также о возросшей силе любви над силой ненависти, а следовательно, о превалировании процессов интеграции над процессами фрагментации и распада. Благодаря возрастанию переносимости амбивалентности, с одной стороны, и развитию познавательных процессов и способности к тестированию реальности, интеграции перцептивных образов и памяти — с другой расширяется и становится более целостным образ матери, прежде сведенный к частичному; прежняя размытость границ Я и не-Я постепенно преодолевается и, таким образом, наконец образ матери приобретает черты константности. Можно считать, что утверждающаяся константность объекта закладывает основы как будущего доверия и постоянства, как отношений с объектом привязанности, так и будущего самоуважения и самопостоянства, т. е. самоидентичности. Кроме того, интроекция обеих аспектов материнской груди, равно как и появление чувства вины, указывает на начало формирования Супер-Эго в зависимости от интернализованного материнского объекта, наделяемого чертами преследующего и карающего или поддерживающего и заботливого, что будет в дальнейшем иметь самое непосредственное отношение к способности Я сохранять целостность, постоянство и интегрированность в случае возникновения мощных фрустраций или раскалываться, расщепляться, размываться, как это случается при пограничных расстройствах личности.

Претерпевает существенные изменения и характер доминирующих тревог, возникает так называемая депрессивная тревога, или страх потери объекта любви. Теперь они в значительной степени направлены на контроль агрессии и восстановление либидных отношений с объектом. Расщепление объекта и самости ставится на службу сохранения объекта любви от угрозы повреждения со стороны Эго с целью предупреждения опасности для любимого объекта. Но ведь потерять можно только то, чем ребенок обладает, иными словами, как полагают некоторые последователи М. Кляйн, достижение ребенком депрессивной позиции есть свидетельство движения ко все большей «константности объекта», что знаменует собой существенный прогресс в направлении более зрелой, эдиповой стадии психосексуального развития. Таким образом, страх потери матери в качестве единственного объекта любви побуждает к интенсивному поиску его заменителя. У детей обоего пола интерес обращается к отцовской фигуре, которая из депрессивной позиции имеет возможность восприниматься более целостно и реалистично. Тревога не исчезает совсем, одновременно с уменьшением персекуторной тревоги возрастает депрессивная тревога из-за страха потери, позитивной стороной которой является усилие по репарации поврежденных объектов. «Когда ребенок ощущает, что его деструктивные импульсы и фантазии направлены против целого объекта, любимого им и воспринимаемого как личность, — подчеркивает М. Кляйн, — происходит сильный рост чувства вины, а вместе с ним нарастает стремление восстановить, оберегать и воскрешать поврежденный любимый объект» [9, с. 79]. М. Кляйн считает чрезвычайно важным новообразованием описанный комплекс чувств маленького ребенка, свидетельствующий о появлении способности печалиться, горевать и оплакивать утрату, а значит, преодолевать состояние скорби, что в значительной степени способно защитить его в дальнейшем от депрессии (меланхолии — делаем отсылку к известной работе 3. Фрейда «Печаль и меланхолия») как патологического состояния.

Сознательно ограничивая изложение взглядов М. Кляйн на процесс развития до-эдипальными стадиями, мы подчеркиваем ее вклад в расширение фрейдовской концепции влечений, реинтерпретацию стадиальности психосексуального развития на службе объектных отношений, указание на конструктивную роль таких «негативных» переживаний, как амбивалентность, вина и печаль в качестве своего рода движущей силы формирования детской эмпатии и постоянства объекта любви. В свою очередь, это знаменует обеспечение условий для интернализации поддерживающих и устойчивых паттернов позитивного самовосприятия.