В. И. Абаев

Еще одним из наиболее серьезных противников структурализма в советском языкознании был Василий Иванович Абаев (1900—2001).

Жизнь ученого, растянувшаяся на весь двадцатый век, была необычной. Сын осетина-крестьянина, он смог попасть во Владикавказскую гимназию, где увлекся языкознанием. Учился и затем работал в Ленинграде, с начала 1950;х гг. жил в Москве. Его необычайно долгая научная деятельность вместила несколько исторических эпох. По основной специализации он был иранистом, более всего занимался родным для него осетинским языком. Ему принадлежат фундаментальный «Историко-этимологический словарь осетинского языка», книга «Скифо-европейские изоглоссы», а также труды по осетинскому фольклору. К вопросам лингвистической теории В. И. Абаев обращался не так часто, однако его статьи на эти темы появлялись на протяжении более чем полувека, с 1930;х по 1980;е гг. Посмертно они были переизданы в книге «Статьи по теории и истории языкознания» (2006).

В советском языкознании Абаев занимал особое место, не принадлежа ни к одному из его основных направлений. Его учителем был Н. Я. Марр, однако Абаев еще в 1930;е гг. преодолел в себе его влияние, в том числе признав языковое родство и языковые семьи. Позже, в статье 1960 г., он дал объективную оценку деятельности своего учителя. Лишь одну идею Марра он твердо усвоил и отстаивал всю жизнь: главное в языке — значение, семантика; нельзя ограничиваться исследованиями формальной стороны языка.

По этой причине Абаев в равной степени отвергал младограмматизм и структурализм, которые при всех различиях между собой сосредоточивались на звуковой стороне языка в ущерб семантике. Образцом для него была наука ученых первой половины XIX в. В 1933 г. он писал: «Наука основоположников — это наука восходящего класса со всеми свойственными такой науке качествами: смелостью мысли, широтой размаха, высоко развитой способностью обобщения. Напротив, вся последующая лингвистика… это — наука нисходящего класса со свойственной такой науке неудержимой склонностью к трусливому и бескрылому крохоборству. И когда речь идет о буржуазном наследстве, для нас В. Гумбольдт и Ф. Бопп безусловно выше и ценнее Бругмаппа или Мейе… При всех своих заблуждениях „старики“ обладали достаточной широтой и глубиной философской мысли, чтобы воспринимать язык как некое единство… Они не боялись ставить „основные“ вопросы, когда их приводил к этому ход исследования. Младограмматики же полностью испугались трудностей, и, чтобы избегнуть их, они заявили, что фундаментальные вопросы, над которыми вдумчиво и смело работала мысль основоположников, вовсе не существуют или, во всяком случае, не являются предметом лингвистики». Уже тогда к «крохоборам» Абаев относил не только К. Бругмана и А. Мейе, но и Ф. де Соссюра.

Позже, в 1965 г. ученый опубликовал статью «Лингвистический модернизм как дегуманизация науки о языке», где писал: «Сущность структурализма — не в системном рассмотрении языка, а в дегуманизации языкознания путем его предельной формализации». Уже младограмматики, по его мнению, изгоняли из своей науки человека, а структуралисты, некоторые из которых, как ученик Л. Ельмслева X. И. Ульдалль, требовали «устранить» человека из науки о языке, довели этот процесс до конца. «Лингвистический модернизм» для Абаева — часть модернизма в современной культуре: «Когда общество вступает в полосу духовного кризиса, оно судорожно хвататься за все новое. Но так как это делается в условиях идейной опустошенности и оскудения, то поиски нового идут преимущественно по линии формы, формальных приемов, формальных ухищрений, формальных вывертов. Содержание же, если оно вообще существует, остается крайне убогим и примитивным. Вот это и есть модернизм». Модернизм в любой сфере, по его мнению, связан с дегуманизацией, изгнанием из этой сферы человека. Абаев в связи с этим резко отозвался о выделении особой дисциплины — математической лингвистики, видя в ней лишь «скрещение псевдолингвистики с псевдоматематикой» и «способ ухода от действительности». Критика структурализма за отказ от «человеческого фактора» и включение этой критики в культурный контекст сближают ученого с В. Н. Волошиновым (с которым у него, кажется, не было научных контактов).

Однако Абаев не отрицал структурализм полностью: он признавал структурную фонологию, которая обладает «чертами объяснительной науки в отличие от фонетики, которая занимается простым описанием звуков речи». Но, по его мнению, он терпит неудачу всегда, когда обращается к значению.

Свою положительную программу, отстаиваемую им с некоторыми модификациями несколько десятилетий, ученый наиболее развернуто изложил в ранней статье «Язык как идеология и язык как техника» (1934). У языка, согласно Абаеву, две стороны: идеологическая и техническая. Это различие не то же самое, что разграничение формы и семантики: форма всегда технична, но семантика делится на техническую и идеологическую. В словаре представлена техническая семантика слова, но в этимологии в связи с другими словами и между значениями слова отражается та или иная идеология. Например, техническая семантика слова труд выражает «понятие о производительной деятельности», но его этимологическая связь со страданием и болезнью отражает определенную идеологию. Техническая семантика показывает, что именно выражается данным словом, а идеологическая семантика, или идеосемантика, связана с тем, каким образом это выражается: при появлении нового понятия «его наречение происходит… на определенной материальной основе мировоззрения, идеологии данной среды». Поэтому в разных языках или в одном языке в разные эпохи одно и то же явление может именоваться по-разному.

У каждого слова имеются «технически-эмнирическое» «ядро» и «идеологическая» «оболочка», состоящая из неустойчивых «идеологических представлений, настроений и ассоциаций». Тот или иной элемент «оболочки» может со временем перейти в «ядро», этот семантический процесс именуется технизацией. Если слово попадает в чуждую социальную среду, от него остается лишь «ядро», получающее новую «оболочку» на основе иной идеологии. Тем самым «сужение идеологических функций языковой системы идет параллельно с расширением ее технических функций». Предельный случай технизации — превращение слова в грамматический элемент (ср. грамматикализацию у не признаваемого Абаевым А. Мейе). Возможно и обратное развитие, при котором прежняя идеология оживает, но «генеральная линия языкового развития» — технизация. Именно благодаря ей «язык одной эпохи оказывается пригодным для другой…, язык одной социальной группы оказывается способным обслуживать другую».

Оценка процесса технизации оказывается у Абаева двойственной. С одной стороны, этот процесс необходим и «технизация языка оказывается… истинным благодеянием: она экономит обществу силы, она избавляет общество от непосильного труда вновь и вновь переделывать сверху донизу свою речь». Но, с другой стороны, «процесс технизации несет в себе… могучую унифицирующую тенденцию, которой живое семантическое сознание сопротивляется». Как указывает Абаев, «если в процессе своего создавания язык сам по себе есть некая идеология, то с течением времени он все более становится техникой для выражения других идеологий, техникой для обслуживания общественной коммуникации».

По Абаеву, «идеосемантика начинается там, где начинаются тонкости и нюансы. Элементарное значение слова, его «малая семантика», образует как бы «скелет», а «истинное очарование всякого языка заключено в его идеосемантических тайнах». «Скелет» более или менее един для разных языков, а «мышление и мировоззрение народа, его историческое прошлое, его быт и культура» отражены в идеосемантике. Идеи о языке как идеологии сходны с концепциями о картинах мира, отраженных в языке (см. главу о Б. Уорфе).

Однако при этом встает вопрос, актуальный и сейчас. Абаев в 1948 г. его сформулировал, вероятно, одним из первых. Он писал: «Является ли вскрытая анализом идеосемантика актуальной, живой или же отжившей, т. е. отвечает ли она нынешним действенным и в данный момент нормам познания и мышления, или она отражает нормы более или менее отдаленного прошлого и до нашего времени донесла только свою форму, тогда как питавшее эту форму содержание речевых элементов уже потускнело, выветрилось? Ответ на этот вопрос оказывается далеко не легким и требует чрезвычайно интимного знакомства с языком». И в наши дни эта проблема обсуждается. Так, современный исследователь А. Я. Шайкевич указывает, что русский языковой материал, связанный со словом собака (переносные значения, фразеология), указывает на отрицательное отношение к этому животному. Это, разумеется, отражает традиционные религиозные представления о собаке как «нечистом» животном. Но соответствует ли этот материал современным русским представлениям о собаках? А исследователи национальных, включая русские, картин мира не всегда различают «живую» и «отжившую», но закрепившуюся в языке семантику.

Структурный подход к языку оказывается до некоторой степени совместим с идеями Абаева: в процессе технизации «язык приобретает с формальной стороны все более стройный, системообразный облик. Язык не рождается системой. Он уподобляется ей в процессе технизации». Однако во всяком языке есть известное число «злостных» элементов, которые продолжают сопротивляться обобщающим тенденциям и отстаивать свой индивидуальный облик. Итак, язык одновременно системен и асистемен, «системообразность языка пропорциональна его технизации», а структурные методы касаются лишь техники. Там, где техника господствует, они допустимы, поэтому Абаев принимал фонологию. Но не весь язык таков. В статье «Об историзме в описательном языкознании» (1960) сказано: «В языке переплетаются две системы: познавательная и знаковая. Элементы первой соотносимы с элементами объективной действительности и отражают в конечном счете структуру последней. Вторая (знаковая) система определяется внутриязыковыми корреляциями. В первой системе элементами структуры являются значения, во второй — чистые отношения. Лексика есть преимущественная сфера первых, фонетика — вторых. Промежуточное положение между этими двумя полюсами занимают морфология и синтаксис». Поэтому перенесение принципов фонологии в морфологию или лексику «практически почти бесплодно».

Еще в статье 1934 г. Абаев ввел важное разграничение, выделив «идеологию, выраженную в самом языке (как идеологической системе)» и «идеологию, выраженную с помощью языка (как коммуникативной системы). Под идеологией при этом понималась не только идеология в обычном смысле, но и бытовые представления людей о мире. Ученый здесь следовал идеям В. фон Гумбольдта, разделявшего мировоззрение и мировидение. Разумеется, все представления о мире выражаются на каком-то языке. Но мировоззрение («идеология, выраженная с помощью языка»), с одной стороны, в достаточно большой степени поддается переводу на другие языки, с другой стороны, на одном и том же языке могут выражаться различные мировоззрения. Однако обладающие разными мировоззрениями носители современного русского языка, например, именуют рукой всю часть тела от кисти до предплечья (ср. английские hand и arm), различают по значению глаголы мыть и стирать (ср. английское wash). И русское вода, и английское water применимы к воде любой температуры, но в японском языке холодная вода — mizu, горячая — уи. Если «идеология, выраженная с помощью языка», действует на сознание, то «идеология, выраженная в самом языке», направляема на подсознание и потому не так ощутима (тем менее чем выше качеством), что используется в пропаганде, включая рекламу.

Судьба лингвистических идей Абаева не была счастливой, он был признан лишь как иранист. Работы 1930—1940;х гг. не получили отклика, а статья 1965 г. была воспринята в советской лингвистике отрицательно и подверглась критике (П. С. Кузнецов и другие): тогда у нас преобладал структурализм. Однако в ней при излишней резкости тона было серьезное содержание: нельзя рассматривать язык только с формальной точки зрения, устранив из лингвистики говорящего человека. В споре Абаева со своими оппонентами все были в чем-то правы, абсолютизируя одну сторону единого процесса.