Лекция шестая РАСПАД ПЕРВОБЫТНОЙ КУЛЬТУРЫ И ПУТИ ПЕРЕХОДА К НОВОЙ ФОРМЕ ОРГАНИЗАЦИИ СОЦИОКУЛЬТУРНОГО БЫТИЯ

Синергетический подход к анализу переходной ситуации

«Проблема перехода в развитии — в данном случае перехода к цивилизации, — отмечает исследовавшая ее Э. В. Сайко, — одна из наименее изученных и практически не структурирована как особая познавательная ситуация». Она действительно была таковой до разработки синергетического осмысления переходного состояния процесса развития как бифуркационного (полифуркационного) процесса смены одного способа упорядоченности (самоорганизации) системы другим. Поскольку же открытия синергетики остались, к сожалению, вне поля зрения автора глубокого обобщающего труда «Древнейший город», она традиционно трактовала этот переход как «процесс урбанизации», то есть однолинейно, хотя исследовавшийся ею материал наталкивал на более тонкое — многолинейное — решение проблемы.

Другой пример — опубликованная в 1967 г. в журнале «Вопросы истории» статья известного нашего историка А. И. Неусыхина, специально посвященная «переходной стадии развития от родоплеменного строя к раннефеодальному»: характеризуя переходные периоды в истории как процессы столкновения уходящего в прошлое и предвосхищающего будущее, автор находит в рассматриваемом им периоде только одну, трехфазную, структуру этого взаимодействия, хотя и отмечает неравномерность его протекания в разных сферах жизни общества. Тем неожиданнее оказывается фраза, которой завершается статья: «От бесклассового родового строя исторически возможен переход к различным типам классового общества, не только к феодальному, но и к рабовладельческой формации, как это, например, имело место в древнейшую эпоху истории античной Греции и Рима». Но это значит, что в переходных фазах истории движение может протекать нелинейно, и это требует объяснения — в частности, объяснения того, только ли эти два пути вели от первобытности в классовое общество, не говоря уже о том, правомерно ли считать наличие или отсутствие классовой структуры определяющим признаком периодизации исторического процесса, —.

П6.

ведь если членить его по К. Марксу, а не по «марксисту» И. Сталину, то основополагающим следует считать характер производительных сил, а не формы собственности; что же касается Марксова учения о пяти социально-экономических формациях, то оно характеризует только данный аспект истории, а не целостно рассмотренный исторический процесс. Между тем, восприятие марксизма через призму сталинской его упрощенно-вульгаризированной трактовки приводило наших историков, как правило, к подмене этой целостности исследованием классовой структуры общества; один из множества возможных примеров — книга трех известных наших медиевистов «Пути развития феодализма», посвященная сравнительному анализу этого процесса в Закавказском, Среднеазиатском, Древнерусском и Прибалтийском регионах нашей страны; авторы провозгласили в предисловии свою методологическую позицию: «…основное внимание должно быть обращено на формирование классов этого общества», как будто можно, игнорируя особенности культуры, выявить различия между региональными и национальными модификациями феодального — как и, разумеется, любого другого — состояния исторического развития человечества.

При таком подходе за первобытным состоянием общества следующей ступенью истории оказывалось рабовладельческое общество Древнего Востока, а за ним — тоже рабовладельческая, хотя и радикально иная, средиземноморская античность; историков не смущало ни то, что вне их поля зрения находились своеобразные культуры многих народов Средней Азии, Дальнего Востока, Америки, в особенности скотоводов-кочевников, крайне редко включавшиеся в общие обзоры истории культуры и искусства, поскольку не укладывались в эту формационную цепочку, ни то, что, хотя средиземноморская античность следовала по времени после древневосточной, между ними не было никакой преемственной связи — если известные отношения первой ко второй и возникали, то выражались они не в развитии, а в отталкивании (ситуация, которую мечтал изменить Платон, но безуспешно…). Если же исходить из представления о нелинейности данного процесса — ибо в многообразии природных условий и собственных социокультурных факторов он не мог идти только по одному пути, — то картина окажется совсем иной; это убедительно показал Г. Гачев в своем чрезвычайно интересном исследовании «космоса кочевника, земледельца и горца», полемизируя с теми историками, которые игнорируют или хотя бы недооценивают роль географического фактора в жизни человечества, особенно на ранних этапах его истории. Ибо как бы хаотично ни протекал стихийный поиск оптимальной модели нового способа организации бытия различных народов, он был обусловлен теми объективными возможностями, коими каждая популяция располагала в данной природной и климатической среде. Спектр этих возможностей определялся структурными особенностями материально-производственной практики первобытного коллектива, которая детерминировала характер и динамику его духовной жизни и художественной деятельности, — так, «выбор» скотоводства или земледелия как основной формы практики и конкретная форма того и другого определялись структурой ландшафта, растительного и животного мира, равнинным или горным типом местности, лесистым или пустынным, наличием или отсутствием рек, моря, океана…

Ученым, изучающим этот процесс на основе конкретных, поставляемых археологией, данных, очевиден нелинейный его характер. В. И. Шнирельман описав разные точки зрения европейских, американских и отечественных ученых на процесс обособления скотоводства и земледелия в ходе распада первобытного хозяйства — протекало оно одновременно или последовательно, — всего десять лет тому назад заключил: «…многое в этой области науки остается неясным и ждет своих исследователей», вызывая «до сих пор бурные дискуссии». И дело тут не в недостатке эмпирических данных, а в недостатках методологии — вот несколько достаточно убедительных примеров.

Американский антрополог В. Гольдшмидт, выстраивая свою «социетальную типологию» движения человечества от «охотничье-кочевых племенных групп и собирателей» до «жителей индустриальных городов», выделил на одной ступени филогенеза два параллельных типа бытия — «пастушеские племенные общества» и «деревни садоводов», а на другой ступени, в «сельскохозяйственных обществах», новое раздвоение — на «жизнь крестьянских общин» и «городскую жизнь». Еще дальше пошел в этом направлении другой американский ученый, Г. Ленски, предложивший в исследовании «Человеческие общества: введение в социологию на макро-уровне» такой принцип исторической классификации социальных систем (см. схему 14).

Вместе с тем поскольку эти — и другие им подобные — схемы построены чисто эмпирическим путем, они не вскрывают закономерности данного процесса диверсификации путей выхода общества из первобытного состояния, потому что выделение этих путей не основывается на критерии необходимости и достаточности; в результате на одном уровне тут располагаются состояния по сути своей разноуровневые и разномасштабные, и напротив, состояния одного уровня и масштаба попадают на разные ступени данного процесса. Схематическое его изображение лишь подчеркивает мнимость представленной этими схемами структуры.

Предлагаемое мной синергетическое осмысление нелинейного характера развития первобытной культуры исходит из того, что лежавшая в ее основе производственная практика была, как мы помним, трехкомпонентной: первобытный человек унаследовал от своих животных предков два способа добывания пищи — собирательство и охоту, но совершенствовал или даже радикально преобразовывал их технологии, используя создаваемые для этого искусственные органы — орудия труда и оружие, что породило неизвестный и недоступный животным третий вид практики — рукомесло (повторяю, что я использую этот точный, хотя и редко употребляемый, термин, чтобы подчеркнуть отличие этой, чисто ручной и непрофессиональной, деятельности от ремесла, которое станет в дальнейшем деятельностью профессионализированной, часто наследственной и использующей не только силу руки, но и различные механизмы — скажем, гончарный круг, технические приспособления процессов литья и изготовления металлических изделий). Стабильность первобытной культуры определялась отмечавшимся выше плотным единством этих трех форм практики, отвечавших на деле критерию необходимости и достаточности для жизнеобеспечения первобытных коллективов. Ибо как бы конкретно у разных популяций и в разных природных условиях их существования ни складывалось зачаточное разделение труда между участниками этих форм деятельности, они образовывали некое стойкое гомеостатическое единство благодаря их относительно равномерному развитию в целостной жизни родоплеменных групп.

Схема 14. Типологии обществ (без гибридных форм) Однако именно потому, что этот гомеостаз имел не биогенетическую природу, а внебиологическую, культурную, он не мог оставаться неизменным, в отличие от поведения каждого вида животных, приспособившегося к условиям природной среды и сохранявшего это обретенное равновесие до тех пор, пока в этой среде не произойдут какие-то радикальные изменения. Порождаемый самим человеком как субъектом деятельности, а не природной средой, географической, климатической или космической, хотя и зависящий от ее особенностей, складывавшееся на каждой ступеньке истории равновесие в системе «человек—природа» оказывалось временным, ибо постоянно нарушалось поисками более продуктивного, более эффективного, более совершенного, наконец просто более легкого, способа деятельности. И как бы ни противодействовал традиционный характер первобытной культуры этим нарушениям, они все равно происходили, причем в сфере материального производства не столь болезненно и драматично, как в производстве духовном, — по той простой причине, что значение повышения коэффициента полезного действия в труде поверялось и проверялось его практической пользой, тогда как новации в духовной и художественной деятельности в традиционной культуре вредны, так сказать, «по определению», поскольку они подрывают само условие ее существования — истинность того, что закреплено и освящено традицией.

Археология дает нам надежные свидетельства этого процесса медленного (по нашим временным меркам), но неуклонного развития техники и технологии материального производства во всех трех его сферах, однако очевидно, что оно протекало в них далеко не равномерно и неодинаково успешно: наименее серьезно менялось в этом отношении собирательство, более глубокие изменения затронули охоту — от нападения на зверя с дубинами и факелами до оперирования копьями, луком и стрелами, капканами, — но несомненный приоритет имеет в этом отношении рукомесло, постепенно перерастающее в ремесло, так как оно не только быстрее всего и наиболее существенно меняет свою технико-технологическую структуру, но и дарит охоте и собирательству те орудия — копалку, лопату, нож, копье и т. п., — которые обеспечивают их прогресс.

Сравнение этих трех устоев материальной культуры первобытного общества позволяет вместе с тем не только увидеть опережающее развитие ее производительной отрасли и его непосредственное влияние на ее потребляющие отрасли, но и установить причину этой особой роли пра-ремесла в динамике первобытной культуры — провоцируемую им работу мышления и воображения нашего далекого предка, совместные усилия которых и позволяли осуществлять то, что К. Маркс называл «идеальным», то есть «построение в голове» созидаемого предмета прежде, чем он будет построен реально, материально — то, что Н. А. Бернштейн определял, как мы помним, метафорически как «создание моделей потребного будущего», а П. К. Анохин решился поименовать парадоксально звучащим понятием «опережающее отражение».

Оказывается, что потребляющие формы человеческой деятельности не так далеко ушли от их предтеч в биологической сфере жизнеобеспечения — не только на протяжении первобытного состояния человечества, но и по сей день, в пределах научно-технической цивилизации, они менялись незначительно, несущественно, сохраняя свою исконную примитивную структуру: сбор фруктов и овощей, шишек и листьев, грибов и цветов, как и выкапывание корнеплодов, производятся в наше время принципиально так же, как тридцать тысяч лет тому назад, и использование в охоте ружья с оптическим прицелом или спиннинга ничего в принципе не меняет в ее технологии по сравнению с применением лука и стрел или примитивной рыболовной снасти первобытного человека. Но как разительно отличается в этом отношении от зеледелия и охоты история производительной деятельности, прошедшей гигантский путь — от создания рубила ударами камня по камню до современного автоматического, управляемого компьютерами процесса самовоспроизводства этих чудодейственных приборов!

Силой, обеспечившей этот процесс, является человеческий интеллект — продукт культуры и ее безостановочно действующий мотор. Именно он есть единственно возможный в мире «вечный двигатель» — ибо он действует безостановочно, с тех пор, как человек стал «Человеком разумным», и обречен так действовать, несмотря на все опасности, которые он встречал, встречает и будет встречать на своем пути. История первобытной культуры выявила это с полной определенностью, и проявилось это прежде всего в том, что накапливавшиеся частные усовершенствования технологий собирательства и охоты, не приводившие к разрушению общей структуры хозяйственной деятельности первобытных людей, по закону перехода количественных изменений в качественные привели в конце концов к тому, что правомерно назвать «культурной революцией», — ибо речь идет о качественных, радикальных преобразованиях всей жизни первобытного общества и всех сторон его культуры: о процессах превращения собирательства в земледелие, охоты — в скотоводство, а рукомесла — в развитое профессиональное ремесло.

Е. М. Мелетинский обнаружил уже в иранской мифологии отражение противоположности бытия «оседлых земледельцев и скотоводовкочевников» и справедливо отметил их происхождение — то, что они «пришли на смену» охоте и собирательству; к сожалению, он, по сложившейся традиции, не поставил рядом с ними третий путь выхода человечества из первобытного состояния, имевший основанием общественной практики ремесленное производство. Хотя этот путь по понятным причинам был человечеством «нащупан» позже, чем скотоводство и земледелие, — в Древней Греции — он должен рассматриваться нами как типологически рядоположенный с ними.

Не могу не отметить в этой связи, что в упомянутой книге Г. Гачева «Евразия — космос кочевника, земледельца и горца» выделенными оказались именно эти три типа развития: «…в долинах больших рек (Нил, Тигр, Евфрат) естественно возникают большие общества, основывающиеся на земледелии; в плоскогорьях — кочевые народы; у моря — торгово-промышленные». Правда, интуитивно-феноменологический метод исследования, применяемый этим талантливым культурологом в данной, как и в других его монографиях серии «Национальные образы мира», обрекал его на известные противоречия: так в другом месте этой книги вместо «горца» появляется «гражданин», но «космос» и того и другого вообще не стал здесь предметом столь пристального анализа, какой был вызван бытием кочевников и земледельцев. Сам Г. Гачев называет свой метод «интеллектуальным детективом», гордится тем, что «Эрос угадывания, интуиция точно навела меня видеть Космос Ислама как космос драгоценного камня», и считает, что «…нечестно упрятывать за скобки себя самого, ситуации жизни и настроения, психическую обстановку, в которой совершается мое мышление о разных предметах»; он ссылается при этом на то, что если в физике признали влияние прибора на результаты эксперимента, то и мышление культуролога должно быть «привлеченным», а не «отвлеченным». На это приходится возразить, что отождествление субъекта в культурологическом исследовании с прибором в физическом эксперименте неправомерно — прибор этот является не субъектом, а таким же объектом, как и предмет, на который он воздействует; «привлеченное мышление» субъекта осуществляет герменевтическую процедуру сопереживания, эмпатии, понимания, которые никакой прибор осуществить не может и не должен. Герменевтика и лежащая в ее основе интуиция действительно являются могущественными средствами познания культуры, но только на феноменологическом уровне, они способны «схватить» особенности конкретного культурного явления и его отличие от другого (других), но они бессильны при выявлении закономерностей развития культуры; поэтому трудно согласиться с Г. Гачевым, когда он сочувственно отмечает «известное угасание интереса к исторической точке зрения, к ее объясняющим возможностям», противопоставляя историзму «переход к структурно-типологическим методам (семиотика, системный подход и пр.)» — во-первых потому, что эти методы отнюдь не базируются на интуиции, а во-вторых потому, что системность, как показала синергетика, способна органически соединиться с историческим подходом, так как развитие культуры есть объективный процесс, независимый от моих или Г. Гачева «ситуаций жизни и настроений», процесс, который мы вслед за К. Марксом имеем все основания назвать «естественно-историческим», ибо он столь же объективен в своих глубинных закономерностях, как развитие природы.

В данном случае это проявилось в том, что потребности совершенствования изначальных форм труда, его облегчения и повышения его производительности вели к радикальному изменению всех трех изначальных форм общественной практики — собирательства, охоты и изготовления орудий. Вот почему дальнейшее развитие культуры могло идти именно по трем основным дорогам, обусловленным доминированием одной из данных форм практики (при наличии, разумеется, многих промежуточных, соединяющих в тех или иных пропорциях эти три формы деятельности).

Таким образом, основной движущей силой рассматриваемого нами процесса было такое радикальное преобразование ремесленного производства, которое могло обеспечить коренное изменение способов овладения людьми обеими сферами живой природы — растительным и животным миром. Такого масштаба — истинно революционного — процесс этот не имел до тех пор, пока он ограничивался совершенствованием изготовления каменных орудий и совмещением камня с деревом — в рукояти топора и стрелах с каменными наконечниками, в деревянной дуге серпа с острыми каменными вкладышами, — и не имел его даже на первых порах перехода от эпохи камня к эпохе металла, который начался с освоения меди и бронзы, — хотя обработка этих металлов обладала рядом несомненных преимуществ перед несравненно более трудоемким изготовлением каменных орудий, мягкость бронзы лишала ее тех функциональных качеств, которыми обладали каменные рубила, топоры, ножи, наконечники стрел. Эта группа мягких металлов заняла в истории культуры свою нишу — медь, бронза, серебро, золото становились неоценимыми материалами изобразительных, прикладных, декоративных искусств и останутся таковыми на протяжении всей их истории, а золото имело к тому же и символическое значение, ассоциируясь по цвету и блеску с обожествляемым солнцем и его «представителем» на земле — огнем (эти ассоциации сохранятся еще в средневековом христианском искусстве — в золотых фонах византийских мозаик, в солнечных нимбах вокруг голов Христа, Мадонны, святых, отличающих небожителей от простых землян, а затем станет знаком высокого социального положения, богатства и даже духовной ценности — «Золотце мое!» — говорит мать любимому ребенку), но существенно повлиять на материальное производство не могли. Металл сыграл свою истинно революционную роль в производстве орудий труда и оружия тогда, когда была найдена возможность получения и обработки железа — ибо именно железное, а потом стальное орудие (оружие) позволило создавать недоступную не только камню и кости, а и другим металлам, но необходимую и в труде, и в военных схватках, острую и твердую режущую плоскость и проникающее колющее острие. Вот почему переломное значение в истории материальной культуры, во всех сферах производства, строительства, изготовления средств передвижения, военной техники, а в конечном счете культуры в целом, приобрел «железный век» — ведь именно железные орудия позволили людям обрабатывать огромные посевные площади и прорывать грандиозные каналы для искусственного орошения земли и тем самым получать такие обильные и стабильные урожаи, которые обеспечили человеку недоступную ему прежде независимость от власти над ним природы и от власти случая над собирателем ее даров, а значит — существенно повысили меру его свободы от внешних сил и ее отражение в его самосознании. Понятным становится в этом свете, что в странах, более или менее активно освоивших производство орудий труда из меда и бронзы, достигших высокого уровня мастерства в обработке золота и серебра, но не освоивших техники изготовления орудий и оружия из железа, — и на Ближнем Востоке, и в Древней Индии, и в древнем Китае, и в доколумбовой Америке — развитие надолго остановилось, «застряло», грубо говоря, на том уровне, который характерен для ранних форм земледельческого хозяйства, тогда как грандиозный рывок в истории мировой культуры, который был сделан греками и заслужил у изумленных историков, со времен Э. Ренана, название «греческого чуда», имел, в отличие от действительных чудес, вполне прозаическое объяснение — переход от «века бронзы» к «веку железа».

«Немногочисленные украшения из метеоритного железа, — отметил П. М. Долуханов, — известны в Египте, в памятниках, относящихся к первой династии (2925—2575 лет до н.э.). Железное оружие применялось хеттами в войнах, происходивших в XIII веке до н.э. В конце II тысячелетия до н.э. черная металлургия распространяется и в Европе». Однако только в I тысячелетии до н.э. «кузнечное ремесло оформилось в самостоятельную отрасль производства». А далее на железный век падает — и, разумеется, совсем не случайно — целый ряд достижений цивилизации, не сводящихся к простой замене одного металла другим, ибо здесь формируются, по заключению того же этнографа «определенные этносы, социальные объединения людей, ощущавших и определенным образом символизировавших свою сопричастность, общность своего происхождения и своей судьбы…».

Исследование Дж. Мелларта «Древнейшие цивилизации Ближнего Востока» показывает, что в пределах неолита и даже энеолита — то есть завершая исторический анализ эпохой бронзы, — можно обрисовать только зарождение земледелия, да и то в его еще не расчленившемся со скотоводством состоянии, потому что развитое, специализированное, продуктивное земледелие требовало таких орудий обработки почвы, снятия урожая и рытья каналов, каких ни из камня, ни из меди, ни из бронзы изготовить нельзя — их создание стало возможным лишь благодаря овладению техникой получения и обработки железа. В этом свете представляется вполне закономерным, что древние цивилизации Перу и Боливии, судя по всестороннему и самому тщательному описанию В. А. Башиловым их культуры, имевшие богатейшую керамику, только начали осваивать медь и бронзу, а с железом еще знакомы не были, что и ограничило возможность прогрессивного развития сельскохозяйственного производства, металлоемких форм ремесла, городов по сравнению с однотипными культурами Египта или Китая. Историки техники, говоря о значении вытеснения камня металлом, подчеркивают, что главная роль принадлежала именно железу, которое стало «основным материалом при изготовлении орудий», ибо обеспечило возможность, отсутствовавшую у меди и бронзы, не говоря уже о серебре и золоте, «создать более совершенные орудия для обработки земли и в конечном счете способствовать увеличению числа сельскохозяйственных культур», расширения и повышения продуктивности животноводства и развитию техники самого ремесла в различных его отраслях, благодаря переходу от ручных орудий к машинам. «Существенным технологическим скачком», обеспечившим «грандиозные завоевания» человечества, назвал И. М. Дьяконов переход от бронзового века к железному, подчеркнув, что освоение в IX—VII вв. до н.э.

в Европе и на Ближнем Востоке производства углеродистого железа сделало возможным «более успешную обработку земли, вырубку лесов под пашню, прокладку оросительных каналов в твердом грунте, создание более совершенных оросительных устройств; они революционизировали кузнечное, столярное, кораблестроительное ремесла, и прежде всего оружейное».

В этом свете не вызывает удивления, что, изучая историю науки в контексте развития мировой культуры, Дж. Бернал в своем фундаментальном труде выделил специальную главу характеристике «Железного века» и представил этот век, по его же терминологии, «Классической культурой», имея в виду «классическую цивилизацию Греции и Рима».

И действительно древней Греции богатство полезных ископаемых в ее горах открыло возможность недоступного другим народам того времени развития ремесла, основанного на выплавке металлов, в первую очередь железа.

Еще Ф. Ф. Зелинский подчеркивал: «Там, в Малой Азии, эллин познакомился впервые с тем металлом, который отныне занял первое место в его работе, — с железом, металлом плуга и металлом меча… Оно недолго оставалось предметом ввоза: открытие железных рудников в Беотии, на Эвбее и в других гористых местностях позволило Греции обходиться собственными силами». А затем была освоена закалка стали — значение этого события в истории материальной культуры трудно переоценить. Обобщая обширную историческую литературу, А. И. Зайцев пишет: «Хорошо известно, что там, где железо превращалось в основной материал для изготовления орудий и оружия, как правило, наступали радикальные сдвиги в общественных отношениях». Именно это и произошло в Греции, где на рубеже II и I тысячелетий до н.э. «железо становится сравнительно дешевым и начинает преобладать над бронзой при производстве оружия и важнейших орудий».

Как отмечают авторы соответствующих глав «Всемирной истории», «Эллины в позднеэлладский период были уже знакомы с железом, но оно применялось в то время только для изготовления немногочисленных предметов роскоши», а в дальнейшем, в гомеровский период, «железо было уже довольно широко распространено, причем из него делались не только украшения и вооружение, но и орудия производства». По-видимому, с этим связано то, что до VIII в. до н.э., здесь еще «не было развитого ремесла и торговли» — в хозяйственной деятельности преобладали земледелие и скотоводство, то есть общая структура бытия была типична для этого этапа истории — «гомеровское общество не вышло из первобытнообщинного строя». Теперь же рубеж IX и VIII веков, стал «временем распространения железа», что выразилось прежде всего в применении плуга с железным лемехом, позволившим «производить вспашку на больших площадях, при том — что имело особенное значение в условиях Греции — не только на мягких, но и на твердых почвах; с другой стороны, железный топор облегчил возможность расчищать под пашню большие лесные массивы».

Это понимали уже античные мыслители — сошлюсь на Лукреция, который в своей замечательной философской поэме «О природе вещей» писал о значении для всех сфер практической жизни овладения металлами, но греки.

применение меди скорей, чем железа, узнали:

Легче ее обработка, а также количество больше.

А затем освоили изготовление орудий труда и оружия из железа:

Вид же из меди серпа становился предметом насмешек.

Показательная роль, которую играл в мифологии многих народов образ кузнеца, а эпические поэмы — например, финская «Калевала» и эстонский «Калевипоэг» — воспевали железу гимны.

Подробнее об этом речь впереди, а сейчас замечу лишь, что выдающийся историк древности Г. Чайлд был явно непоследователен, когда, признавая эту поистине революционную роль перехода человечества от «века бронзы» к «веку железа»: «Железный век, — писал он в книге „Прогресс и археология“, — положил начало целому промышленному перевороту», ибо «бронза не могла заменить камень так, как заменило его железо» — все же определил ответственным понятием «революция» неолитический переход к земледелию, а не освоение железа — хотя именно оно обеспечило земледелию недоступный ему до этого высокий уровень продуктивности.