Глубинное влечение. 
Философская антропология. 
Том 2

Но правомерно ли назвать страх глубинным, трудноутолимым побуждением человека? Неужели, преодолевая его, человек сам бессознательно устремляется к нему? Какие тайны человеческого существования открываются при этом? Люди отнюдь не пытаются отогнать переживание страха. Напротив, они хотят изведать его в полной мере.

В патриархальных, языческих культурах существовали особые культы страха. Древние мистерии предлагали участникам испытывать ужас символических событий прошлого. Так почему люди хотели пережить еще раз то, что безвозвратно ушло? По мнению Ф. Ницше, античного грека особо привлекал «чудовищный ужас, который охватывает человека». Человек античной культуры прекрасно знал о таких эмоциональных состояниях экстатического восторга, когда страх переживался как опьянение.

Ответственно за это, по мысли Ницше, дионисийское начало (восходящее к богу Дионису) в человеке. Страх древнего человека был метафизическим, а не возникающим из-за реальной сиюминутной опасности. «Грек знал и ощущал страх и ужасы существования: чтобы иметь возможность жить, он вынужден был заслонить себя они блестящим порождением грез — олимпийцами. Необычайное недоверие к титаническим силам природы, безжалостно царящая над всем познанным Мойра. Коршун великого друга людей — Прометея, ужасающая судьба мудрого Эдипа, проклятие, тяготеющее над родом Атридов и принудившее Ореста к убийству матери — короче, вся эта философия лесного бога со всеми его мифическими примерами, от которых погибли меланхолические этруски, — непрестанно все снова и снова преодолевалось греками при посредстве того художественного междумирия олимпийцев или во всяком случае прикрывалась им и скрывалась от взоров»^[1].

По мнению Ницше, первобытный порядок, установленный богами ужаса — титанами, посредством начала красоты был преобразован в олимпийский порядок богов гармонии и радости. Ужас и хаос были ограждены гармонией. Аполлон победил Тифоид, а Пегас — Химеру. Однако боги ужаса, низвергнутые в бездны Тартара, живы, ибо они бессмертны. И бездны эти — в душе человека, который предстает, таким образом существом катастрофическим, сотрясаемым невиданными по силе страстями и желаниями.

Все в нем смешано. Человек в трактовке Ницше предстал как крайне противоречивое существо. «Если бы мы могли представить себе очеловечение диссонанса, — а что же иное и представляет собой человек? — то такому диссонансу для возможности жить потребовалась бы какая-нибудь дивная иллюзия, набрасывающая перед ним покров красоты на собственное его существо».

Затаенная тяга к страху не растворилась в архаических культурах. Она отчетливо обнаруживается и в христианстве. Не случайно, по-видимому, понятие грехопадения вызвало к жизни многочисленные варианты исторических описаний и всемирно-исторических перспектив от «Града Божия» Августина Блаженного до трудов современных теологов.

Христианство стремится разбудить в людях страх перед собственными прегрешениями, делая особый акцент на покаянии. Христианин буквально загипнотизирован ужасами ада, всесилием демонических сил и эсхатологическими перспективами. Райское блаженство обретает смысл только на фоне адских мучений.

Да и у многих современных мыслителей, ученых, писателей отмечается тяга к эсхатологическим темам, мотивам вселенской катастрофы и гибели человечества. Что за причуда? Какая неприродная потребность рождает столь всепроникающее влечение? Человек способен культивировать в себе страх, переживать такое состояние, когда реальной причины для беспамятства нет. Страх как фантазия, как обыкновенное состояние души — это, строго говоря, что-то неприродное.

Психология страха — неизбежный спутник западной цивилизации. Макс Шелер заметил: «В истории еще не появился такой великий психоаналитик, который освободил бы человека от этого смертоносного ужаса, не от мифологического грехопадения и вины, а от того конститутивного чувства страха, который является эмоционально-импульсивной основой этого специфически иудейско-христианского мира идей»^[2].

Выходит, страх — пожизненный удел человека, бремя избранной им свободы. Но почему тогда называем это чувство страстью? Ведь многие мудрецы прошлого и современные ученые (сошлемся хотя бы на книгу итальянца А. Моссо «Страх», изданную в Полтаве в 1887 г.) считали, что страх — это болезнь, которую надо лечить. Издавна такое состояние человека изучали психологи, толковавшие страх как отрицательную эмоцию, обнаруживающую себя при возникновении реальной или мнимой опасности.

Плиний Старший (123 или 124—79 гг.) в «Естественной истории» рассказывал, как из двадцати гладиаторов едва можно было бы найти двух, которые не моргнули бы при угрожающем жесте. Историк иронизирует: ничего себе храбрецы…

Страх парализует волю. Героем считали того, кто способен внутренней силой побороть в себе чувство ужаса. Страх представляли в виде демона или божества, для умилостивления которых приносили жертвы. Так, отправляясь на битву, Александр Македонский приносил жертвы демону страха. В туринском музее и сегодня можно видеть римские медали, на одной из которых вычеканена женщина в состоянии ужаса, а на другой — мужчина, объятый страхом. Они были отлиты консулами в подтверждение обетов, данных, чтобы умилостивить страх.

Позже этот феномен пытались объяснить, изучая человеческую физиологию. Первая такая книга принадлежит французскому философу Р. Декарту. Утверждая, что древняя философия Аристотеля не решила ни одного вопроса, связанного с постижением человеческой природы, Декарт приступил к физиологическому исследованию души. Он полагал, что страх имеет чисто физические причины, и поэтому искал в мозгу следы впечатлений от пережитого.

Романтики XVIII—XIX вв. приковывали внимание к теневой стороне души, ее зловещим обнаружениям. Целая эпоха тяготела к скорбным, мучительным, сатанинским образам, призванным открыть человеку запретные зоны страха. Особую сладостность являли богоборческие мотивы. Читаем у Мильтона:

Разве я просил тебя, творец.

Меня создать из праха человеком?

Из мрака я ль просил меня Извлечь?

Сатана, Люцифер, мятежник демонстрировали не только омраченность нечеловеческих измышлений, но и готовность прямой встречи с ужасом. Романтизация страха составила примечательную особенность такого сознания. Оно стремилось уловить тончайшие оттенки данного переживания, которое обретало самые причудливые формы, рождая фантасмагорические образы страха.

Утрачены ли эти традиции сегодня? Отнюдь.

Литература

последних столетий — готические романы, детективы, триллеры, фильмы ужасов — уже не просто удовлетворяет человеческую любознательность, пытливость в распознавании кошмаров. Она буквально обслуживает фантазию человека, обуреваемого страстью видеть, осязать, переживать страшное. Массовая культура наших дней немыслима без сюжетики криминальных убийств, погони и воздаяния, расправы и некрофильских влечений. Это ли не страсть?

Наконец, невероятную притягательность приобрели в современной культуре эсхатологические мотивы, темы вселенской катастрофы и гибели человечества. Как писал Томас Манн, поистине существует апокалиптическая культура, до известной степени посвящающая исступленных в несомненные факторы и события, хотя это и наводит на мысль о странном психологическом феномене, заключающемся в повторяемости наития прошлого, в несамостоятельности, заимствованности, шаблонности исступлений.

Человечество со всей страстью предается страху. Что это за причуда? Какой потребностью рождено это всепроникающее влечение? Наконец, что такое свобода человека, если через нее в мир приходит ничто? Этот последний вопрос принадлежит Ж.-П. Сартру. Ужас нередко порождается конкретными причинами: боимся смерти, разорения, предательства, нападения. Все это обусловливает смятение духа. Фактор враждебности, как говорится, налицо. Есть и другой тип страха, когда реально никакой опасности нет, но человек все равно пребывает в предельном замешательстве. Это страх человека перед самим собой.

• [1] Ницше Ф. Соч. В 2 т. Т. 1. М., 1990. С. 242.
• [2] Шелер М. Человек и история // Человек: образ и сущность. С. 138.