Как изучалась социальная история

Перечислять определения предмета исторической социологии можно долго, но, чтобы понять что из себя представляет эта наука, рациональнее обратиться к историко-социологическим исследованиям. «Отцом истории» обычно называют Геродота Галикарнасского, написавшего свою знаменитую «Историю» ещё в V в. до н.э., но вряд ли его сочинение можно отнести к историко-социологическим, хотя некоторые элементы социальных систем и отношений нашли там отражение, например, при описании персидского общества [40, с. 167−169].

Одним из первых периодизацию истории по состоянию общества дал Гесиод (VIII-VH вв. до н.э.) в поэме «Труды и дни», которая отчасти может служить также источником по социальному положению современного ему греческого крестьянства, но его периодизация — плод религиозной фантазии, где развитие человечества изложено в регрессивной перспективе: сначала боги сотворили поколение «золотых» людей, потом «серебряных», затем было создано «медное» поколение, после них герои, и, наконец, настоящие «железные люди», которые подвержены выпущенным Пандорой болезням и бедам и должны в тяжёлых трудах добывать насущные блага. Надежду на лучшее Гесиод возлагал лишь на крестьянский труд, который к тяжёлым заботам добавит и блага, а также на Зевса и прочих богов, которые наказывают несправедливость и отзываются на дары и молитвы [41, с. 7, 12−15, 36].

Величайшим достижением своего времени (I в. до н.э.) явилось теоретическое изложение социальной истории древнеримским философом Титом Лукрецием Каром. Исходя из своей концепции вечного движения и развития во вселенной, охватывающего всю природу, он приходит и к идее прогресса и одним из первых отвергает идею акта творения, утверждая, что земля сначала поросла «травой и кустами, потом породила животных». Она же «создала поколения первых смертных» [152, с. 181]. Лукреций впервые довольно верно описал первобытных людей как более сильных и выносливых, чем его современники, которые скитались по земле «как дикие звери», ещё ничего не сажали и не жали, не умели обращаться с огнем, не знали мореходства, но жили охотой и били зверей «дубьём» и бросали в них камни. На следующем этапе люди научились использовать природный огонь, строить хижины и употреблять шкуры. «День ото дня улучшать и пищу и жизнь научали те, при посредстве всяческих нововведений, кто даровитее был и умом среди всех выделялся» [152, с. 189]. Таким образом, выдвигая идею прогресса Лукцеций исключительно верно кладёт в основу ее нововведения. Прогресс происходил и в охоте, где люди «сначала огонь применяли и ямы,… чем псами травить научились и ставить тенёта» [152, с. 193], и во всём образе жизни, потому что, если у древних людей орудиями были руки, когти и зубы, дерево и огонь, то потом стали использовать медь, а позднее железо, заметив, что расплавленные металлы принимают любую форму и могут быть острыми, стали изготавливать орудия и оружие. Одежду люди сначала делали из шкур, потом научились изготавливать ткани. Видя падение ягод и желудей, люди начали сеять, заметили, что от ухода за почвой стали лучше плоды, и леса теперь заменяли пашнями. Нужда и разум научили обработке полей, судостроению, изготовлению одежды и породили все остальные удобства жизни, а также живопись, песни, ваянье и вызвали к жизни права и договоры, научили разговорному языку, а затем и письму. Даже богов придумали люди, ошибочно приписав им вращение неба и смену времён года [152, с. 185−198].

Уже значительно позднее с социально-исторических и вместе с тем умозрительных позиций к истории человечества подошел Джамбаттиста Вико в работе 1725 года «Основания новой науки об общей природе наций», где, рассмотрев древнюю историю, он выделил эпоху «звериного состояния» людей, начинающийся с религии «век богов», сменившийся аристократическим «веком героев» и, наконец, «человеческим веком» республик и господства разума, вслед за которым, как он предполагает, наступит упадок, а затем все повторится снова, но уже на более высоком витке исторического развития. «Новая наука» Вико это —.

«История Человеческих Идей», «мыслей, относящихся к необходимости или пользе общественной жизни» [31, с. 117], но прежде всего она «должна быть Рациональной Гражданской Теологией Божественного Проведения» [31, с. 115, 472], откуда, по его же логике, должна была бы следовать предопределенность и непознаваемость хода истории, что совершенно непригодно с современной научной точки зрения.

Шарль Луи Монтескьё в труде «О духе законов» (1748 г.) подошел к истории человечества как единому и закономерному процессу. Придавая решающее значение влиянию на общество географической среды (местным природным условиям и климату), рассмотрев законодательство германских народов, французов и римлян, он утверждал, что у истории разных народов есть «общие начала», а «всякий частный закон» зависит от «более общего закона» [166, с. 159]. Несмотря на преувеличение влияния географической среды, его идеи о единстве и закономерности всеобщей истории оказали положительное влияние на развитие социальной мысли.

Немного позднее (в 1765 г.) в трактате «Философия истории» Франсуа Мари Вольтер, исходя, правда, из веры в движущее историей «Провидение», утверждал постоянство человеческой природы и клал в основу исторического развития «развитие человеческого разума» [35, с. 22, 40]. Он придавал большое значение изобретениям, торговле, рассматривал окружающую среду и общественные отношения, что оказало значительное влияние на последующих социальных философов.

Труд историка Адама Фергюсона «Опыт истории гражданского общества» явился важной вехой в истории социально-исторических исследований. Фергюсон впервые высказал мысль о прогрессивном развитии человечества как вида из «состояния животной чувственности к приобретению ума, пользованию языком и общественными навыками» [254, с. 36]. Рассмотрение истории позволило ему обнаружить, что люди прошли в своем развитии племенной период, когда они занимались охотой и рыболовством, а затем перешли к земледелию и оседлости. Ему удалось также показать, что первоначальное равенство сменилось имущественными и социальными различиями и привело к выделению слоя, соединяющего имущественное богатство и знатность происхождения, а погоня за богатством со стороны знати привела к грабежу и делению человечества на угнетённых и угнетателей [254, с. 139, 159−165].

Гийом Рейналь на большом историческом материале предпринял исследование «Философская и политическая история о заведениях и коммерции европейцев в обеих Индиях» (1770 г.), доказывая, что процветание народов связано главным образом с торговлей, которая способствует развитию промышленности и науки, а торговля в свою очередь в значительной степени зависит от мореплавания, которое возникло, например, у финикийцев или у англичан под влиянием природных условий [см. 193, VIII]. Несмотря на надуманность концепции, не учитывавшей степени эксплуатации колоний и положения рядовых граждан внутри метрополий, работа Рейналя представляет собой пример раннего историко-социологического исследования.

Экономист Анн Робер Жан Тюрго определил, что всемирная история это — рассмотрение «последовательных успехов человеческого рода и подробное изучение вызвавших их причин» [251, с. 78], потому что видел в ней «прогресс человеческого разума» как развитие знаний, наук, логики, а также прогресс в области изящных искусств, живописи, поэзии и музыки [251, с. 102, 108−142]. Вместе с тем он наблюдал успехи и в материальной сфере, где отметил, как ему думалось, последовательный переход сначала от охоты и собирательства к скотоводству, а затем к земледелию. Ему удалось уточнить впервые предложенное в 1758 году Франсуа Кенэ деление общества на обладающие противоположными интересами основные социальные классы фермеров и батраков, предпринимателей и рабочих.

Родоначальник политической экономии Адам Смит, предпринимая (опубликованное в 1776 г.) «Исследование о природе и причинах богатства народов», одним из первых обратился к истории экономики средневековой Европы, рассмотрев ряд законов в сфере экономики, налоговые системы, изменение цен на серебро, сырьё, хлеб, мануфактурные товары и многое другое [215, с. 362−487], и пришел к выводу об общественном прогрессе, осуществляемом в промышленности и торговле благодаря участию конкретных исторических лиц. Он также показал экономическую роль основных классов современного ему общества: землевладельцев, капиталистов и рабочих.

Иоганн Готфрид Гердер, полагал, что «божественный рассудок» является прообразом человеческого рассудка, а потому и природа всех людей — одинакова. Ещё он утверждал, что весь род человеческий происходит из Азии и как часть природы также развивается по естественным законам. В развитии разума он видел прогресс и, рассмотрев историю культуры разных народов до XIV в., обнаружил в ней восхождение через несколько ступеней [38, с. 169, 265−269, 608].

Уже из заголовка труда Жана Антуана Кондорсэ «Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума» ясно, что он признавал прогресс и рассматривал его как прогресс интеллекта. В свою очередь прогресс разума, выделяя в нем 10 эпох, он выводит из развития человеческих способностей отдельных индивидов, которые, будучи объединены в общество, основываются на достижениях людей предшествующего периода и влияют на результаты в будущем. Прогресс, как полагал Кондорсэ, подчинен «общим законам» и связан с развитием культуры, хозяйства и политики. Как и Тюрго он ошибочно выводил земледелие из животноводства, неправомерно рассматривая животноводство как пастушество. Ему принадлежит также попытка выделения множества социальных классов [103, с. 2, 16−19, 24], начиная уже с эпохи земледелия.

В начале XIX в. идея прогресса в истории общества получила дальнейшее развитие в трудах Клода Анри де Рувруа де Сен-Симона, пытавшегося приложить к ней законы природы. В основу прогресса Сен-Симон также положил развитие мысли. Согласно его представлениям, первоначальное идолопоклонство людей привело к политеизму с присущим ему рабством, затем прогресс привёл к христианско-монотеистическому мышлению, а рабовладельческие отношения сменились на феодальные, опирающиеся на сословную и религиозную государственную систему. Затем начался критический период, означавший смену религиозной стадии общественного развития на метафизическую с критикой религии и сословно-феодальной системы. После Великой французской революции наступила новая позитивная стадия общественного развития, когда на смену ошибочному мышлению пришло мышление светское и научное, которое несут ученые и промышленники. Сен-Симон пытался выделить социальные классы и, хотя принимал во внимание различные формы собственности, не понял разницы в положении рабочих и буржуазии, отнеся их вместе к индустриальному классу. Видя несовершенство современного ему французского общества, он выступил за рационализацию индустриальной системы, предлагая создавать для всех членов общества равные возможности для развития и использования способностей в братских ассоциациях с обязательной трудовой повинностью и распределением произведений труда по способностям. Однако, отдавая руководство в предлагаемом обществе с единым хозяйством и плановой экономикой не только учёным, но промышленной и даже финансовой буржуазии, Сен-Симон не осознал специфику её интересов и напрасно надеялся на то, что предлагаемое им новое христианство поможет людям осознать свое братское единство [см. 21].

Считающийся основателем социологии (очевидно, на том основании, что ввел сам термин «социология») Огюст Конт мало что внес в историко-социологические исследования по сравнению со своим учителем СенСимоном, а скорее изменил его учение не в лучшую сторону. Конт также обращался к истории, но только к истории европейских народов, считая их элитой среди других, рассмотрев лишь период с XIII до начала XIX века. Он также считал развитие преимущественно интеллектуальным процессом, хотя его «социальная динамика» наряду с интеллектуальными эволюционными процессами включала и социальные процессы. Его «законы» общественного развития, которые опирались на наблюдения за социальными явлениями, ещё не утратили умозрительный характер. Важнейший из них «закон трех стадий» разделил историю мышления на три этапа. На первом этапе «теологическое» мышление порождало фикции без каких-либо доказательств. Поклоняясь фетишам, множеству богов или одному богу, люди верили в богов и героев, а также в вождей (и аристократию), которые нередко вели от них свое происхождение. Отсюда и подчинение авторитарным военным и теологическим режимам с присущими им феодальными отношениями. На втором этапе возникло «метафизическое» мышление, которому свойственны умозрительные, а не опирающиеся на реальность идеи. Однако этим мыслительным абстракциям не соответствовала социальная действительность, поэтому метафизическое мышление якобы потребовало разрушения существующих порядков, что и завершилось во Франции революцией. После этого наступила «позитивная» стадия, на которой точные науки дают точную оценку реальности, позволяющую изменять в положительную сторону и природу и общество. Это положительное, позитивное знание дало имя «позитивизму», новому направлению в общественных науках. На позитивном этапе общественного развития, по мнению Конта, возрастает не только роль науки (особенно помогающей прогрессу социологии, но и промышленности, культуры, повышается мораль, политика приобретает черты справедливости [см. 105; 106]. Тем не менее, увидев, что общественное развитие идет не так, как он предполагал, Конт решил, что для того, чтобы не только учёные, способные понять его доктрину, а и простые люди включились в преобразование общества, необходима новая позитивная религия, объединяющая людей. И в 40-х гг. он предложил культ «Великого существа», подразумевая под ним всё человечество как единое целое [см. 292]. Таким образом учение Конта, лишившись некоторых гуманистических черт учения Сен-Симона, явилось небольшим шагом назад по сравнению с идеями его учителя.

Герберт Спенсер, тоже призиаиый основатель социологии, также обращался к истории, где он обнаружил не только эволюцию и прогресс, но стремился выяснить причины возникновения исторических фактов и обнаружить законы общественного развития. Он разделил развитие общества на два этапа: «военное» и «промышленное» («индустриальное») общество. «Военное» общество характеризуется принудительным сотрудничеством, при котором господствующий военный класс с помощью силы и религии осуществляет «социальный контроль» над некогда побежденными рабами и крепостными. Прогрессивное «индустриальное» общество опирается на добровольное сотрудничество, где каждый человек стремится удовлетворить свои интересы и одновременно способствует реализации потребностей общества в социальном прогрессе. Спенсер опасался бюрократизации и милитаризации современного ему общества, но надеялся на появление нового человека, в котором общество успокоит агрессивные инстинкты и разовьет гуманность. В будущем он ожидал возникновения «федерации высших наций», которая запретит ведение войн и оградит мир от рецидивов дикости. Рассматривая эволюцию как нелинейный процесс, Спенсер допускал разнообразие в прогрессе и временные регрессивные отступления, поэтому «военное» и «индустриальное» общества у него не только этапы развития, но и сосуществующие типы обществ. При этом он полагал, что вмешательство человека в эволюционный процесс бесполезно, и утверждал, что социальные революции противоестественны. Прослеживая процессы интеграции и дифференциации людей ещё с первобытного общества он утверждал, что постоянно происходило разделение труда, и чем дальше заходила дифференциация, тем более требовалась интеграция для координации действий и необходимость в управлении. В результате в обществе сложились три основных системы: поддерживающая жизнь, распределительная и регулятивная. Он также впервые рассмотрел социальные институты, выделив среди них домашние, ритуальные, политические, церковные, профессиональные и индустриальные [см. 220]. Спенсер провел и серию исторических исследований, рассмотрев развитие ряда социальных институтов. Например, он отмечал развитие рабовладения от формы домашнего рабства к тотальному применению рабского труда в ремесле и сельском хозяйстве. Он занимался проблемами происхождения и развития религии, изучением быта первобытных народов, широко используя исторический и этнографический материал [см. 342], и его считают родоначальником эволюционной школы в этнографии.

Социально-исторические исследования в XIX в. вели уже не только социо-философы, но и историки нередко обращались к социальным проблемам. Немецкий историк Бартольд Георг Нибур, исследуя историю раннего Рима, уделил значительное внимание рассмотрению социальных отношений, в частности он сравнивал родовые отношения у римлян с родовыми пережитками современных ему народов [см. 329].

Историк права Карл Фридрих Айххорн исследовал немецкую государственную систему и историю права через рассмотрение длительного периода истории с римских времён до 1815 года, опираясь на письменные исторические источники. Значительное место он уделил исследованию такого социального института как община и такому социальному классу как аристократия [см. 300].

Другой историк права Фридрих Карл Савиньи рассмотрел историю институтов права в ряде стран средневековой Европы [см. 336].

Но самый значительный вклад в историческую социологию был внесён марксизмом. Написавшие значительное число работ в содружестве Карл Маркс и Фридрих Энгельс первоначально исходили из идеалистического подхода к социальной истории и к истории вообще, но обратившись к непосредственному исследованию положения современных им различных социальных слоев и классов и опираясь на исторические факты, они стали уделять основное внимание материальной жизни, перешли на материалистические позиции и разработали метод исторического исследования, получивший название: «исторического материализма». Они разработали понятие об «общественной формации» как об оригинальной форме социальных структур, которые отличаются одна от другой способами производства и последовательно сменяют друг друга на протяжении исторического развития общества. Они выделили три исторических, одну современную им и одну будущую формацию. Кроме того они создали учение о социальных классах, обладающих специфическими интересами, о движущих силах истории и многое многое другое. Некоторые положения марксизма требуют уточнений, другие были опровергнуты историей, но ценность марксистской теории общества заключается в том, что она дала реальную схему прохождения всех без исключения человеческих обществ от одной формации к другой, внутри которых все сферы человеческих отношений находятся в жёсткой детерминативной связи.

Во второй половине XIX века историки продолжали исследования, приносившие социальные знания. Шарль Бемон и Габриель Моно в работе «История Европы в средние века (395−1270)» значительное место уделили рассмотрению социально-политического строя средневековых европейских государств и таким его аспектам как государственный аппарат, феодальные отношения, церковь [см., например: 18, с. 418−420].

Юлиус Липперт, рассматривая материальную и духовную культуру как общечеловеческую культуру, пришел к идее ее развития из материальной жизни общества. Выясняя развитие таких социальных институтов как семья, собственность, власть, религия и суд, рабство, крепостничество и т. п., он пришел к ряду и верных и ошибочных выводов. Тем не менее ему удалось показать как собственность на землю порождает такие социальные отношения как рабскую и феодальную зависимость [150, с. 119].

Карл Лампрехт изучая историю и хозяйство германских народов, пришел к заключению, что общество развивается эволюционным и закономерным путем, и главным в развитии является прогресс культуры [144, III]. Культуру он понимал широко, включая в нее экономические и социальные отношения, но неправомерно приписывал приоритет в ней национальному сознанию.

В 90-х годах XIX века вышла книга Шарля Виктора Ланглуа и Шарля Сеньобоса, излагавшая методы исторического исследования. Главное, к чему призывали французские историки, это — исследование, опирающееся на подтверждённые документами факты, не исключая и наблюдения. Если не только их современники, но и большинство обществоведов XX века предлагало в качестве главного логического метода анализ, то Ланглуа и Сеньобос напомнили о необходимости последующего синтеза, который собственно и позволяет делать теоретические выводы. Более того, они показали, что в истории можно обнаружить причинные связи, вывести эмпирические законы и обнаружить эволюцию общества, хотя его прогресс вызывает у авторов сомнение, поскольку представляется не единым и не беспрерывным и показывает лишь «частичные успехи» человечества [145, с. 169−184, 206−233].

В то время как историки разрабатывали социальные проблемы, исходя из исторического материала, социологи все менее и менее обращались к исследованию фактов в их хронологической последовательности. Эмиль Дюркгейм, опасаясь дробления социальных явлений на множество форм, что займет много времени, уже отвергал исторический метод в социологии, хотя и не отрицал возможности рассмотрения «рядов изменений» социальных явлений, например, при рассмотрении социального института, изменяющегося в процессе эволюции и под влиянием окружающей среды, для чего требуются «генетический» и «сравнительный метод», позволяющий, сравнивая ряды явлений, даже выводить законы [59, с. 511, 518−522].

Историк, этнограф и социолог Генрих Кунов, напротив, рассматривал развитие общества и отдельных общественных явлений в процессе эволюции, выступая за материалистическое понимание истории, обращая значительное внимание природным условиям и условиям производства [143, с. 3, 41−42].

Социолог Пауль Барт отождествлял современную ему социологию с философией истории [13, с. II, 11], а потому предметом исследования ему служила история общества, где он обнаружил поступательное развитие от первобытной человеческой орды через разделение предобщества на сословие воинов и подчинённых им «мирных работников» с последующим созданием государства с сословным обществом. Далее Барт выделял период абсолютизма, сменяющийся конституционным государством и затем экономическим либерализмом, после чего он отмечал болезненное состояние общества и выражал надежду, что социалистическое рабочее движение приведёт к образованию нового общества, которому потребуется создание идеала, опирающегося на «сознание вечной ценности добра и красоты» [13, с. 420].

Первая половина XX века на Западе не отличилась большими успехами историко-социологических исследований. Английский этнограф Джеймз Джордж Фрэзер, рассмотрев па большом этнографическом и фольклорном материале развитие ряда религиозных представлений, пришел к выводу что мировоззрение людей развивается от магического через религиозное к научному. Однако он расценил и магию, и религию, и науку как «способы теоретического мышления» и высказал фантастическое представление о возможности смены науки «более совершенной гипотезой» [257, II, с. 451−453].

Американский социолог Фрэнклин Хэрри Гиддингз подошел к развитию общества с эволюционистских позиций. Он признал и прогресс, но приписал ему иррациональность, хотя и отметил, что он повышает возможности людей в борьбе за существование. В этой борьбе человечество исходит из принципа полезности, развивая потребительскую экономику, приводящую к созданию культуры. Культура в свою очередь делает экономику продуктивной. В ходе истории совершенствуется и человеческий интеллект, в развитии которого Гиддингз выделил три стадии: догадок, обнаружения аналогий и сопоставлений и логическую. К сожалению его обращенное в историю исследование мало опирается на исторический материал [см. 306].

Американские социологи Ховард Пол Беккер и Хэрри Элмер Барниз, как бы подводящие итоги развития социальной мысли перед Второй мировой войной, фактически отказались от идеи общественного развития, высказавшись за многолинейность и отклонения от прогресса в развитии знаний, хотя сами же выстроили историю развития социальных знаний от бытовых представлений до научных социологических знаний. В конце концов оказывается, что миссия социологии как части культуры заключается в том, чтобы, в соответствии с религиозным представлением о конце мира, обеспечить спасение [282, И-Ш, с. 1, 12, 176, 178].

В России социально-исторические исследования начались позднее, чем на Западе. Первые российские историки, как правило, мало интересовались социальными проблемами, хотя, в отличие от западных историков, более реалистично смотрели на развитие общества. Так, например, Василий Никитич Татищев (1686−1750) считал, что на протяжении истории происходило постепенное развитие ума и просвещения [см. 229]. Из социальных проблем его интересовало преимущественно развитие института власти.

Николай Михайлович Карамзин (1766−1826) также рассматривал историю с позиций прогресса как борьбу разума и просвещения с заблуждением и невежеством [см. 81].

Тимофей Николаевич Грановский (1813−1855) расценивал процесс исторического развития как прогрессивный и закономерный [см. 45].

Сергей Михайлович Соловьёв (1820−1879) считал историю процессом естественного развития общества [см. 94].

Но внимательное отношение к социальным проблемам началось, пожалуй, с Василия Осиповича Ключевского (1841−1911), рассматривавшего развитие общества как многофакторный процесс, но особо выделявшего социально-экономические материальные отношения, которые он считал также основой классовых отношений. Важное место в его исследованиях занимало изучение социально-политического строя России, в частности, состояние важнейшего для её истории социального института — крепостного права. Большое значение Ключевский придавал классовым, групповым и личным интересам и потребностям личности и общества, предложив даже классификацию потребностей. Подчеркивая важность социологического подхода к историческим исследованиям, он писал: «Историческое изучение строения общества, организации людских союзов, развитие и отправление их отдельных органов, — словом изучение свойств и действия сил, создающих и направляющих людское общежитие, составляют задачу особой отрасли исторического знания, науки об обществе, которую также можно выделить из общего исторического изучения под названием исторической социологии» [94, с. 135]. Оставив в стороне критику научных взглядов Ключевского, можно сказать, что именно его, а не Макса Вебера или Карла Лампрехта [см. 198, с. 527] надо считать основателем исторической социологии.

Историк и социолог Николай Иванович Кареев разделил историю, социологию и философию истории, названную им впоследствии «историологией». История, по его мнению, должна заниматься единичными фактами, социология изучать социальные процессы, рассматривая социальные явления в их взаимодействии, обнаруживая тенденции развития и даже социальные законы, а историология построением теории исторического процесса. Согласно Карееву, исторический процесс является эволюционным (или «генетическим») процессом, в котором проявляется разносторонний умственный, культурный, нравственный, экономический, политический, правовой и т. п. прогресс (в котором можно выделить ступени развития), способствующий освобождению личности и увеличивающий власть человека над природой. Он полагал, что во взаимодействии индивидов важно выделить духовную составляющую и основное внимание надо уделять культурным группам, но все-таки главное влияние на исторические события оказывают критически мыслящие личности, духовные и светские вожди. Тем не менее он считал, что в истории можно найти причины событий и даже предсказать будущие события, хотя изменившиеся условия могут и помешать тому, чтобы они свершились. Можно также выявить законосообразность, и обнаружить ее является задачей истории и социологии. Однако законы, действующие в ходе истории, не подобны законам природы, так как это — законы психологические и социологические, и какого-либо единого закона не существует [82, с. 17, 51−54, 181−182, 256−257].

Современник Кареева историк, этнограф и социолог Максим Максимович Ковалевский также фактически разрабатывал историческую социологию, тоже называя ее «социологией генетической». Вот его определение: «Генетической социологией называют ту часть науки об обществе, его организации и поступательном ходе, которая занимается вопросом о происхождении общественной жизни и общественных институтов, каковы: семья, собственность, религия, государство, нравственность и право,…» [99, с. 272]. К перечислению социальных институтов, исследованных Ковалевским можно было бы добавить общину, власть, хозяйство и многое другое. Важно отметить, что он также был сторонником эволюции и прогресса, рассматривая последний главным образом как рост солидарности членов общества, приводящей к росту «замирённой» сферы, и так же как Кареев отмечал особую роль выдающихся личностей. Он признавал и закономерности общественного развития, утверждая возможность выведения законов из обобщений [99, с. 272, 285−286].

До сих пор двенадцатитомная работа Николая Александровича Рожкова «Русская история в сравнительно-историческом освещении» остается самым крупным трудом по исторической социологии (хотя этот термин не используется автором). Говоря о главном методе своего исследования, Рожков называет то сравнительно-исторический метод, то метод исторического материализма, но не выдерживает научной строгости ни того, ни другого, потому что ему свойствены отходы то в экономизм, то в психологизм, то в физикализм. Сначала он утверждает, что использует теорию экономического объяснения общественных явлений, затем, что он стоит за обоснование своей теории посредством «нового великого, всеобъемлющего принципа энергии, сводимой современным естествознанием к электричеству: как раз хозяйственная, экономическая жизнь и есть та сфера общественных отношений, в которой энергия природы превращается в энергию общественной жизни, в социальную энергию» [194, I, с. 10]. Для Рожкова развитие общества — «единый и цельный процесс, развёртывающийся с закономерной необходимостью из хозяйственных условий» [194,1, с. 13]. «Закономерность общественных явлений, по убеждению автора,… имеет такой же характер как и закономерность явлений природы: вопреки мнению Риккерта, между общественными явлениями и явлениями природы, между процессами, совершающимися в общественной жизни, и процессами, которые имеют место в жизни природы нет разниц. Явления и процессы общественной жизни только сложнее явлений и процессов жизни природы, и потому обобщающая работа, установление закономерности в обществознании труднее, чем в естествознании» [194, XII, с. 348]. Конкретная историческая наука, по мнению Рожкова, занимается изучением конкретных фактов и позволяет делать обобщения, в то время как абстрактная социология на основании исторического знания изучает жизнь общества и стремится выявить законы развития общественных явлений. И эта работа, благодаря выявлению причинно-следствених зависимостей, приводит Рожкова к установлению более ста двадцати «законов». Обнаруживая в развитии отдельных стран и народов сходные явления и процессы, он приходит к убеждению, что у разных народов история повторяется, и, согласно его материалистическим взглядам, общества образуются и развиваются под влиянием хозяйственных условий и потребностей. Важнейшим фактором общественного развития он считает развитие производительных сил, а также классовые интересы и классовые отношения, хотя и предупреждает против стремления видеть во всем непосредственно классовый интерес. Кроме того, с точки зрения Рожкова, деятельность классов и групп с общими интересами обусловила сходство социально-психологических признаков внутри этих групп, и он стремится обнаружить закономерность в развитии психических типов, которые повторяются в истории разных стран и народов в одновременно везде протекающие периоды их развития, потому что «Психический тип — это то же в истории духовной культуры, что тип экономический в истории хозяйства, тип социальный в истории устройства общества, тип политический в истории государства…» [194,1, с. 11—12]. Признавая постепенный характер общественного развития, Рожков выделил следующие ступени: первобытное общество, общество дикарей, дофеодальное общество или общество варваров (оно же родовое и племенное общество), феодальную революцию, феодализм, дворянскую революцию, господство дворянства или старый порядок, буржуазную революцию и капитализм. У феодализма он «обнаружил» форму «муниципального феодализма», а на стадии капитализма он выделил период торгового капитализма и производственного, включающего аграрный и промышленный капитализм. Эта схема полна ошибок. Рожков справедливо определяет земледелие как главное условие возникновения феодальных отношений, неточно называя процесс феодализации «феодальной революцией», но фактически теряет возникающие одновременно с феодальными рабовладельческие отношения. Процесс централизации государств, сопровождающийся ликвидацией феодальной раздробленности, он также неточно называет «дворянской революцией», и эти теоретические ошибки приводят его к таким нелепостям как «обнаружение» «торгового капитализма» в древнем Риме в первые десятилетия I в. н.э. или «дворянской революции» в XVI в. до н.э. в древнем Египте [см. 194]. Тем не менее в целом труд Н. А. Рожкова явился первым фундаментальным трудом, написанным с позиций исторической социологии.

В русле исторической социологии, называя её генетической, работал также историк и социолог Константин Николаевич Тахтарев, который по этому поводу писал: «История человеческого общества и различных общественных форм составляет предмет той области знания, которая известна под названием генетической социологии. Генетическая социология есть наука, которая изучает различные формы жизни сообща в процессе их возникновения и развития, пользуясь данными и выводами многих других наук, как необходимыми предпосылками. В этом отношении для генетической социологии имеет особо важное значение как общая социология, изучающая самые различные явления общественной жизни, взятой в целом, устанавливающая и выясняющая ее закономерности, так и сравнительная история различных общественных учреждений, а также этнология, раскрывающая доисторическое прошлое человека. Необходимые для генетической социологии научные данные даются также и антропо-географией, археологией и историей культуры, историей хозяйства, историей религий и другими науками, которые дают нам возможность выяснить историю развития общественной жизни людей в условиях, как природной среды, окружающей человека, так и той искусственной среды, которую люди постепенно создают сами, своим совокупным творчеством, по мере развития своих производительных сил» [232, I, с. 83]. В этом громоздком, но в целом верном определении можно отметить, что Тахтарев рассматривал человеческое общество как единое целое, хотя он признавал особенности и разновидности отдельных обществ. Конечно, он стоял на эволюционистских позициях, но признавал и революционный путь развития, а также — прогресс и регресс. Изучая общественную жизнь в развитии, он находил в ней объективные соотношения и закономерности, придавал большое значение развитию производительных сил, отношениям в процессе труда, рассматривая разделение труда как фактор расслоения общества на социальные группы и классы. Любопытно разделение эксплуатируемых трудящихся на пролетариат города и деревни и «салариат», то есть служащих, между которыми происходят столкновения и борьба, но есть сотрудничество и солидарность. Тахтарев широко использовал сравнительно-исторический, «соотносительный» метод для выявления связей и закономерностей и статистические методы, особенно количественный метод, и совершенно не мыслил исследования явлений общественной жизни без рассмотрения их эволюции в ходе общественного развития. В развитии общества он выделил 6 ступеней (или формаций): тотемическое общество (с охотой как главным видом хозяйства), родовое общество (с кочевничеством как основным образом жизни), территориальнообщинную (или поземельно-общинную) организацию (с земледелием и оседлостью), феодальный строй (с натуральным хозяйством и сословной системой), свободную гражданскую общину (с городским образом жизни) и классовое национальное общество (с государственным строем). К этой периодизации истории общества необходимо добавить ещё и социализм и коммунизм как «последовательный» социализм [231, с. 24; 232, I, с. 83−88, II, с. 355, 363−365]. С такой периодизацией истории общества вряд ли стоит соглашаться. Хотя она и последовательна хронологически, но не имеет общего основания.

Экономист и социолог Николай Иванович Бухарин не проводил социально-исторических исследований, но был первым в нашей стране, кто последовательно изложил марксистскую теорию общественного развития с позиций исторического материализма, отчасти отразив свое специфическое понимание. Развитие общества он рассматривал как непрерывный процесс, где несмотря на любые скачки и «перерывы» сохраняется преемственность и связь с прошлым. Более того, он смотрел на развитие как на процесс нарушения и восстановления равновесия в общественной системе. Как и другие сторонники истмата Бухарин считал главным двигателем истории развитие производительных сил, а для современного ему момента рост производства средств производства, отдавая внутри производительных сил приоритет технике, которая преимущественно и ведет, по его мнению, к изменению отношений в обществе, полагая, например, что с распространением сельскохозяйственной техники, электрификации и т. п. крестьяне охотно пойдут на кооперацию. Вместе с тем, утверждая, что духовная культура зависит от уровня развития материальных производительных сил, он отмечал, что именно духовная культура материализуется и накапливается в вещных формах [29, с. 128−129, 306−309]. Как теоретик Бухарин занимался разработкой вопросов перехода от капиталистических общественных отношений к социалистическим: форме и роли государства, научного управления хозяйством, и кооперации крестьянства, ошибочно предлагая развивать товарно-денежные отношения.

К середине XX века историческая социология окончательно оформилась как самостоятельная наука. Во всяком случае выше упоминавшийся американский социолог и историк культуры Хэрри Элмер Барниз выпускает книгу именно с таким названием, где уже дал обзор наибольших вкладов в историческую социологию, а также поставил перед собой задачу обнаружить и сформулировать законы социального развития для стадий социальной эволюции и отдельных периодов и институтов. К сожалению, оказывается, что не исторический материал, а социологические и другие обществоведческие концепции составляют для Барниза основу для исследования в области исторической социологии. Сначала он утверждает, что современная тенденция рассмотрения культуры как сложного комплекса верований, достижений и институтов сближает социологию культуры и историческую социологию особенно в изучении институциальной эволюции, и даже заявляет, что историческая социология рассматривается им как эволюционная наука культуры, а потом уверяет, что концепции культурного и институциального развития — «главный базис для выявления законов, трендов и принципов институциального развития, которые являются главной задачей исторической социологии» [281, с. 76]. Вместе с тем, Барниз признает эволюцию и революцию, ведущую к становлению нового порядка, и даже общественный прогресс, у которого, с его точки зрения, много форм, то есть прогресс может быть интеллектуальным, эстетическим и материальным, поясняя, что прогресс это — «конкретные улучшения в благосостоянии человеческого общества. Он включает заметное продвижение в просвещении, процветании и безопасности человечества» [281, с. 171]. Сам он намечает 6 стадий экономического развития: экономика собирателей — естественные поиски продовольствия, охота и рыбная ловля; пасторальная экономика; земледельческая экономика; коммерческая экономика; индустриальная экономика и финансовая экономика, — и ещё более неточные (потому что теряют единое основание) 4 стадии политической эволюции, включающие по нескольку мелких ступенек [281, с. 3−5, 84, 171]. В целом историческую социологию Барииза трудно признать исторической, поскольку обращение к истории у него скорее служит для проверки умозрительных концепций, чем для серьёзного научного исследования.

В послевоенный (после Второй мировой войны) период всё большее и большее число социологов стало ощущать необходимость обращения к историческому материалу. В свою очередь многие историки почувствовали потребность в использовании результатов социологических исследований и, особенно, в применении социальной теории для понимания хода истории. Значительное внимание историко-социологическим исследованиям уделил уже в 1950;х годах известный американский социолог Баррингтон Мур младший. Мур утверждал, что история учит исследователя зрить в корень и заставляет выявлять возможности будущего развития общества. С его точки зрения, историк более гибок, чем социолог, потому что, имея дело со множеством фактов, относящихся к длительному периоду времени, может выдвигать различные предположения, проверять их и уточнять, в результате чего, накапливает способность проникать в сущность явлений. Социолог же исходит из множества данных и множества идей, среди которых встречаются и противоречивые теории, которые следует проверять, не пренебрегая и исключениями из правил. И тот и другой должны стремиться избегать ошибок и не проецировать механически современные проблемы на прошлое, но и не преувеличивать влияния прошлого на настоящее. Мур предупреждал против попыток искать универсальные закономерности общественного развития или закономерности, распространяющиеся на длительный период развития, тем более, что социальная эволюция — многолинейный процесс, ведущий к разнообразным последствиям, где разные общества, проходя определённые стадии развития (например, экономических структур, социальных институтов или технологий), могут пропускать некоторые из них, отставать друг от друга или внезапно опережать в развитии. Эволюция — направленный процесс, но в будущем возможны самые разнообразные пути развития, и обнаружившие их социологи увеличивают свободу выбора людьми желаемого будущего в свободных обществах [327, с. 132−138, 152−158].

В 1960;х годах делаются уже попытки наладить диалог между историками и социологами, чтобы обменяться методами, повышающими эффективность исследований. Примером такого рода обмена может служить сборник «Социология и история: методы», вышедший под редакцией известного американского социолога Сеймура Мартина Липсета и историка Ричарда Хофштедтера. В сборнике Хофштедтер писал, что многие молодые историки выступают за конвергенцию истории и социологии и даже используют социологические методы, например, количественные методы, контент-анализ и интересуются социологическими концепциями [341, с. 15].

В свою очередь Липсет (отметивший, что, если раньше историки игнорировали концепции и методы социологов, а социологи — исторические данные), показал, что теперь у социологов проявился интерес к исторической социологии, и они обратились к проблемам социального развития, «модернизации», экономического развития, выявлению детерминант изменений в интеллектуальной жизни, рассмотрению эволюции национальных ценностей, изучению прошлых стадий электорального поведения, анализу изменений в религиозной жизни и т. п., а все это требует обращения к историческим свидетельствам. Например, социологу полезно было бы с помощью историка проверить генерализацию, относящуюся к изменениям в социальной структуре. В свою очередь историки стали проявлять интерес к строгой методологии и системной теории, используемым социологами, начали использовать количественые методы, и Липсет рекомендует им изучать социологические теории, чтобы иметь представление о социальных статусах и ролях, о системах ценностей, о структуре социального действия, пользоваться собранным социологами информационным материалом. Он советует также проверять концепции на историческом материале, используя специалистов разных общественных наук и альтернативные методологические подходы, и надеется, что новое поколение исторических социологов будет более методологически образованным, чем предыдущее поколение [341, с. 20−22, 51−53].

Американский историк Стивен Тернстром упрекает тех из своих коллег, которые не используют в своих исследованиях количественные методы и не пользуются компьютерами, которые помогают анализировать и систематизировать данные [341, с. 59, 75]. Самой, например, исследуя социальную структуру Бостона с 1880 года, пользовался и историческими и современными социологическими данными и предлагал историкам шире применять количественные методы и брать у социологов экономическую статистику, данные, суммирующие характеристики социальных групп, данные голосования и другие материалы [340, с. 68].

Ряд других историков также выступает за сотрудничество социологов и историков и делится своим опытом социо-исторических исследований [341, с. 79−423].

Приблизительно в то же время известный американский социолог Роберт Низбет также выступил с призывом к социологам обратиться к истории. Признавая эволюцию, но сомневаясь в идее социального развития, он предлагает исследовать социальные изменения. Для этого, с его точки зрения, совершенно необходимо обратиться к конкретному эмпирическому материалу социальных исследований и, обязательно, к историческим фактам, и на основе генерализации данных уже строить социальную теориию [330, VII, с. 11, 303−304].

Немецкий социолог Ханс-Ульрих Велер в начале 70-х привлек к сборнику «История и социология» работы ряда известных социологов и историков. Указав на то, что ряд социологов уже давно говорит о необходимости истории для социологии и социологии для истории, он заметил: «У меня такое впечатление, что способность социологии к овладеванию истинной проблемой в решающей степени зависит от того, насколько она связана с историей… Потому что только из истории она может получить объяснительные модели для долгосрочных трендов, без которых все штудии прошедшего поверхностны, более того, остаются вводящими в заблуждение» [306, с. 12]. Отмечая, что история имеет дело с индивидуальными явлениями, а социология с обобщениями, Велер утверждал: «Следовательно, в области историко-критической науки, которая знает как связать обостренное теоретическое сознание с квалифицированным пониманием процессов развития, которые с течением времени укладываются в различные последовательности, кажется возможна конвергенция исторической науки и социологии». Указав на ряд сфер исследований, где возможна конвергенция наук, он поставил на первое место теорию, особо выделив выявление законов исторического развития [306, с. 11−13, 24−25].

Идею кооперации истории и социологии поддержал известный немецкий социолог Ханс Фрайер, отметив, что социология выделяет в социальной структуре «идеальные типы», которыми может пользоваться историческая наука, а история позволяет находить взаимосвязь социальных явлений во времени [306, с. 79−84].

Известный американский социолог Чарлз Райт Миллз заметил, что каждый раздел социологии должен быть историческим, потому что социология как наука нуждается в историческом материале для того, чтобы лучше понимать многообразие и исторические особенности в социальных структурах [306, с. 86−87,95].

Упомянутый выше известный американский социолог Сеймур Мартин Липсет обратил внимание на то, что исторический анализ может придать социологическим исследованиям интернациональный характер, например, при рассмотрении множества разнообразных культур [306, с. 154].

Американские же социологи Вернер Канман и Элвин Восков наметили ряд проблем, связанных с социальным взаимодействием, которые можно было бы совместно разрабатывать социологам и историкам. Им исторические исследования фактически нужны главным образом для иллюстрации к социологическим концепциям или для проверки их на историческом материале, относящемся к длительным (историческим) периодам, как и для английского социолога Норберта Элиаза [306, с. 77, 170−174].

Напротив, немецкий социолог Петер Дритцель считал, что в послевоенное время, исходя из теории социального действия, и социологи и опирающиеся на исторические источники историки начинают приходить к идее прогресса, освобождающего человека от репрессивного воздействия как природной, так и социальной среды [306, с. 51].

Американский социолог Чарлз Тилли отметил, что социология занимается историческими проблемами со времён Конта, а исторический материал используется практически всеми социальными науками и стал совершенно необходим для объяснения структурных изменений в современном обществе, так что теперь социологи получили возможность объяснять исторические изменения [306, с. 97, 127−128].

Французский историк и социолог Фернан Бродель заявил, что для того, чтобы постичь социальный процесс в целом, со всеми закономерностями общественного развития (а этого хотят фактически все гуманитарии), требуется объединение усилий всех гуманитарных наук, занимающихся прошлым и настоящим, и им нужна общая методология.

За последние 30−40 лет и в работах историков появились социальные аспекты, и социологи поняли, что исторический материал служит для познания не только прошлого, но и настоящей социальной жизни. Английский историк Эрик Хобсбаум также считал, что социологам нужно рассматривать настоящее через прошлое, а социальным историкам требуются для исторического анализа изучаемых общественных отношений социологические и экономические теории, и не следует забывать, что общество едино [306, с. 189−190, 338].

Американский историк Стюарт Хуиз, отметил, что историки имеют дело главным образом с индивидуальными явлениями, в то время как социологи их генерализируют, но и социология и история уже применяют общие методы исследования, такие как статистические, социо-экономические, психлогические и исторические, и для того, чтобы историки могли вести теоретическую работу, они могли бы использовать существующие социологические теории, но должны применять их критически [306, с. 219, 227−235].

Английский историк Ада Бриггз была наиболее категорична в суждениях, заявив, что история — главная часть социологической науки, потому что теперь социолог может рассматривать долгосрочные социальные факторы исторически, а историк может критически подойти к предположениям социологов и проверить их на исторических фактах. Во всяком случае историки и социологи могли бы не соперничать, а сотрудничать и вместе устанавливать связь между прошлым, настоящим и будущим [306, с. 245−250].

Немецкий историк Теодор ПГидлер назвал историю и социологию комплиментарными науками. Обе они имеют одно и то же поле и один и тот же объект исследований — социальную жизнь. Хотя социология больше имеет дело с настоящим, но может изучать и прошлое, а также делать прогнозы на будущее, в то время как история изучает только прошлое, но и старые тенденции могут вернуться в современную социальную практику. Социология берет у истории исторические методы исследования, заимствуя специальные методы также у таких наук как демография, этнология, структурная антропология и другие исторические науки. Социологи ищут движущие силы социальных изменений, но вынуждены выявлять формы и причины исторических изменений, и конечно социальные науки оказывают па историю теоретическое влияние. Именно из социологии историческая наука черпает законы социальных изменений, и историки продолжают поле исследования социологов во времени [306, с. 283−284, 302].

Немецкий историк Юрген Кока отметил тесную связь социальной истории и истории хозяйства с социологической наукой. С одной стороны, социальные и хозяйственные теории должны опираться на исследование фактов истории, с другой, теоретическая социально-экономическая интерпретация всеобщей истории ставит в связь социально-экономические факторы, помогает выявить каузальные отношения между социальными, экономическими, политическими, идеологическими и культурными факторами. Например, можно использовать теоретическую периодизацию истории на социально-экономических основаниях, предлагаемых марксистской теорией общества, но выделение абстрактных ступеней общественного развития требует уточнения в каждом конкретном случае. Как конкретная национальная экономика позволяет контролировать экономическую теорию, так и исторические источники, относящиеся к конкретному месту и времени позволяют контролировать социальную теорию. Таким образом история становится историкокритической социальной наукой [306, с. 312−318, 326].

Американский историк Томас Кочран, исходя из того, что социальное поведение людей, исполняющих определеные социальные роли, развивается на протяжении исторического отрезка времени, показал, что исторические исследования помогают выяснять причины изменения поведения, а знакомство историков с теорией социальных ролей и структурой социального взаимодействия избавит их от ошибочных обобщений и выводов [306, с. 281−287].

Его соотечественник, историк Уильям Айделотт показал пользу заимствуемых в социологии квантитативных методов в исторических исследованиях при изучении социальных групп, для классификации исторических явлений, для обнаружения аномалий, требующих объяснения и т. п., а возникающие несоответствия измерений с теорией позволяют поставить вопрос об их пересмотре [306, с. 261−273].

К середине 1970;х годов историческая социология фактически выделилась в самостоятельную науку, в рамках которой работали как социологи, так и историки, и определить характер исследования (историческое или социологическое) стало довольно сложно. Например, американский социолог Перри Андерсон предпринял исследование развития общества в Европе, начиная с античности и кончая режимом абсолютизма. Рассматриваемый отрезок истории он разделил на три периода развития: античность, феодализм и абсолютизм. Как социолог основной упор он сделал на социальной структуре общества, социальных институтах, социальных классах и социальных группах, а также их развитии, но опирался на исторические факты и объяснял причины социальных изменений историческими событиями как историк [280, с. 24−27, 197−198, 261].

Немецко-американский историк Георг Иггерз напротив основное внимание уделяет в истории теоретическим (главным образом социологическим) интерпретациям истории. Он выступает за «критическую историческую науку», включающую и историзм, и марксизм, и структурализм, и использование концепции модернизации, и индивидуализацию истории отдельных регионов и стран, свойственную историкам из школы анналов. Рассматривая историю как развивающийся процесс, он отмечает в ней и общественные антагонизмы, и даже переломные моменты, однако оказывается, что «социальный историк» должен ставить теоретические вопросы и проверять их на историческом материале через социальные, политические и цивилизационные изменения, но, главное, проверять гипотезы в широких дискуссиях представителей разных общественных наук, стоящих на разных теоретико-методологических позициях [313, с. 259−264], то есть подменяя научную методологию верификацией.

Английский социолог Теда Скокпол, работая в рамках исторической социологии, исследовала проблему социальной революции. Используя сравнительно-исторический метод и опираясь главным образом на марксистскую теорию революции, потому что марксизм более чем другие социальные теории основывается на исторических категориях, она пришла к заключению, что существующие теории революции недостаточны. В результате Скокпол объединила марксизм с концепцией социального конфликта. Она изучила историю Англии, Франции, России и Китая, исследовала на конкретном историческом материале революции в этих странах, проконсультировалась у многих ведущих социологов, рассмотрела, как эти революции трансформировали государственные аппараты, социальные структуры и господствующие идеологии внутри стран, а также как повлияли на соседние страны. В результате Скокпол раскритиковала предшествующие исследования революций, дала своё определение революции и предложила свои рекомендации по совершенствованию общественных систем на заключительном этапе социальных революций [339, XII-XVI, с. 34, 292 293].

Вышеупомянутый американский социолог Чарлз Тилли в 1981 году уже прямо выступил за историзацию социологии. Напомнив, что социология как дисциплина выросла из истории, он провозгласил, что социологи и историки должны создавать теории адекватные историческим основаниям. Тилли отметил, что исследования развития: демографического, урбанистического, экономического, социального, политического и образовательного значительно усилились после Второй мировой войны и ознаменовали начало эконометрической истории (или «клиометрики»), когда социологи, демографы, географы и другие представители социальных наук обратились к истории. Вместе с тем, и историки стали широко применять социологические, особенно количественные методы, а с 1970;х годов уже использовали компьютеры. Сам Тилли исследовал «политические потрясения» во Франции и Англии в XIX и XX веках, дал их классификацию и изучил участие в них социальных классов и групп, в связи с чем рассмотрел ещё и процесс пролетаризации различных социальных слоев. С его точки зрения, социология до некоторой степени подвела историю, потому что моделирование социологами крупномасштабных социальных процессов, таких как индустриализация, бюрократизация и т. п., не привязано к месту и времени и, следовательно, эти процессы лишены исторических оснований. Чтобы этого не происходило, создаваемые обществоведами социальные теории должны быть неотделимы от исторических фактов [346, с. 7, 63−66, 109−214]. «Я полагаю, — утверждал Тилли, — что здесь не должно быть дисциплинарного разделения труда: просто социологи и историки, описывая социальную историю, должны повысить интерес к ранним проблемам и возможностям путем тренировки и опыта. Но если здесь должно быть разделение (труда), то пусть оно отделяет не теорию от факта, но типы теории один от другого; пусть социологи пытаются приложить и улучшить типы теорий, преобладающих среди их коллег социологов, и пусть историки делают тоже самое среди их товарищей историков» [346, с. 213−214].

Если верить «специалисту» по исторической социологии Н. В. Романовскому, то в последней трети XX века «классический труд по исторической социологии» издал Ш. Айзенштадт [198, с. 527]. Однако Айзеиштадт сторонник цивилизационного подхода к истории, что само по себе заменяет общечеловеческую историю историей выделенных во времени и пространстве по воле автора «цивилизаций». Место развития у Айзенштадта занимают «динамика», «изменения», «преобразования». Исследуя радикальные движения и даже революцию, он не отрицает напряжений и столкновений, но переводит борьбу в столкновения элит и группировок, в которых якобы проявляется свойственная людям природная агрессия, выражающаяся во взрыве насилия. Оказывается, что и формы движений протеста зависят от символических ориентаций и кодов, содержащихся в сталкивающихся культурах и системах, а, если заглянуть вглубь явлений, то Айзенштадт продемонстрирует «пропасть», «напряжение» и «столкновение» между «трансцендентальным» и «светским», «мирским порядком», подверженность событий «божьему закону» и возможность получить «трансцендентные представления» через «откровение» и даже «спасение» [273, с. 23−24, 389−390; 301, с. 11−13). Куда уж нам, простым смертным постичь сей божественный порядок? Не проще ли оставаться в рамках науки, которая, как всем известно, с религией не совместима?

«К исторической стороне социологии» проявил «большое внимание», по утверждению Романовского, также П. Бурдьё [198, с. 527]. Действительно, по мнению Бурдьё, история является одной из привилегированных областей социальной философии, а «историческое рассмотрение» позволяет понять «генезис структур» (или «историю структур»), например, в системе образования. Однако «историческое рассмотрение», как он считает, помогает понять «изменения», «трансформацию», а не прогресс. Кроме того, «историческое рассмотрение» даже в том или ином социальном «поле» оказывается «чрезвычайно сложно» провести, потому что исторические документы могут иметь «пробелы», а «единичные мотивы» «агентов» социального действия, особенно в исторических источниках, «препятствуют построению реальности во всей её сложности» [27, с. 76]. Учитывая, что, с точки зрения Бурдьё, множество мнений социологов по одному вопросу означает продвижение «в сторону научности» [27, с. 65, 69−71], можно понять, что для него важно не столько обращение к историческим фактам, сколько построение субъективных концепций, основанных на рассмотрении социальных «полей», в которых сталкиваются «габитусы» социальных акторов, а не происходят реальные исторически обусловленные социальные процессы, которые для Бурдьё нечто второстепенное по отношению к идеальным явлениям.

Упоминавшийся выше английский социолог Денниз Смит в работе «Становление исторической социологии» показал длительный путь развития социально-исторических исследований, дал близкое к истине определение исторической социологии (см. выше), но оказалось, что историческая социология (как полагает и ряд вышеупомянутых социологов) нужна лишь для «уточнения» созданных без опоры на исторический материал социальных концепций [340, с. 3].

К концу XX века социально-исторические исследования стали привычным занятием для ряда западных социологов. Примером такого рода исследований может служить работа известного американского социолога Эрика Райта, в которой он рассматривал изменения в классовой структуре США, Швеции и Японии, включающей рабочий класс, «экспертов» и «менеджеров», исследуя их социальное положение и классовое сознание, на протяжении 30 лет [см. 353].

Обращение к историческому материалу стало нормой для некоторых видных социологов. Например, известный английский социолог Энтони Гидденз прямо призывал социологов заглядывать в прошлое, используя исторические источники, чтобы увидеть социальную жизнь групп и сообществ людей в исторической перспективе [42, с. 559].

Признанием исторической социологии в США как важной самостоятельной научной дисциплины явилось создание в 1983 г. секции Исторической социологии в Американской социологической ассоциации.

Наконец, нельзя не отметить появления на Западе значительного числа журналов, публикующих как социально-исторические, так и историко-социологические исследования. В 1958 г. вышел в свет Comparative Studies in Society and History, в 1967 — Journal of Social History, в 1975 сразу — Journal of Interdisciplineral History, Geschichte und Gesellschaft и Social History, в 1988 — Journal of Historical Sociology. Кроме того, издается целый ряд других журналов, связанных, преимущественно, с исследованиями частных историко-социологических проблем.

В XXI век историческая социология вступила уже не только как оформившаяся, но достаточно развитая дисциплина, и многие социологи осознали необходимость исторического подхода к теоретическим социальным исследованиям. Так, например, датский социолог Я. Алстед не только ведёт историко-социологические исследования, но призывает других в исторической перспективе изучать социальные изменения, чтобы понять современные общества. Однако нельзя безоговорочно соглашаться с его социал-дарвинистским подходом к развитию социальных институтов, которые якобы подвергаются селекции со стороны людей. Люди сами создают социальные институты и сознательно или бессознательно (в силу объективных законов общественного развития) их совершенствуют или меняют, а не выбирают из двух или нескольких альтернатив [7, с. 122, 127−128]. Однако Алстед глубоко прав, веря в прогресс в социальном развитии человечества, утверждая, что «у нас будут организации, институты и общества, которые лучше удовлетворяют стремления людей к лучшей жизни, чем прежние» [7, с. 128].

В отечественной социологической науке приблизительно с начала 30-х и до середины 50-х годов XX века в силу неблагоприятной для неё политической обстановки возник временный перерыв. В это время социально-историческими исследованиями занимались главным образом историки, опираясь на марксистскую теорию общества, нередко слепо и догматически применяя к социально-историческому процессу устаревающую «пятичленку». Однако уже в 1957;1971 годах, когда состоялся второй этап дискуссии об «азиатском способе производства» (первый состоялся в 1925;1931 годах) ряд неудовлетворённых пятичлейкой историков (Л.Б. Алаев, Л. С. Васильев, Ю. И. Семёнов и другие) решил добавить к ней «азиатский способ производства» как общественную формацию, следующую за первобытным обществом и предшествующую формации рабовладельческой или объединяющую черты первобытности, и слабо развитых рабовладения и феодализма [см. 179]. Некоторые (как, например, И.А. Стучевский) указывали на то, что в «рабовладельческих» государствах существуют и феодальные отношения [см. 225; 226], а Ю. М. Кобищанов уже в 1965 году прямо отверг существование рабовладельческого способа производства. Позднее он разработал концепцию «большой феодальной формации», в которой объединил «азиатский способ производства», рабовладение и феодализм. Разрабатывая другие теоретические проблемы, Кобищанов рассмотрел такую социальную общность как каста в масштабах почти всей Африки и убедительно доказал, что такой социальный институт как полюдье был явлением всемирным [см. 95; 96; 97; 98].

Одним из первых соединить социологическую и историческую методику в историческом исследовании предложил философ (впоследствии известный социолог) Борис Андреевич Грушин. С его точки зрения, к историческому исследованию надо подходить двояко: с одной стороны, к историческому материалу нужно применять конкретно-исторический подход, с другой, — абстрактно-теоретическую логику исследования. Настаивая на необходимости построения теории исторического процесса, Грушин предложил рассматривать предмет исследования исторической науки фактически с социологических позиций как систему, в которой необходимо устанавливать связи, уметь обнаружить изменения, а в её развитии находить закономерности и законы перехода от одного исторического состояния к другому [48, с. 17−18, 170−174].

Уже в ранний период послевоенного возрождения социологии в СССР стали появляться труды, указывающие на необходимость тесной взаимосвязи социологии и истории. Примером такого труда может служить работа историка и этнографа (впоследствии также известного социолога) Леокадии Михайловны Дробижевой, утверждавшей, что «значительная, и притом центральная область» исторического знания «в поверхностных слоях совпадает с предметом исследования социологов» [55, с. 11]. Выступая «за историзм в социологических исследованиях», Дробижева утверждала: «Наиболее тесно взаимопроникают общая социологическая теория и изучение исторического процесса в целом и на отдельных его этапах. Общая социологическая теория определяет и исторические исследования различных сторон общественной жизни, между тем как конкретные социологические исследования связаны главным образом со специальными отраслями исторического знания, изучающими отдельные стороны жизни общества, взаимодополняя и обобщая друг друга» [55, с. 21]. Вряд ли можно согласиться с идеей наложения теории на историю извне, потому что сама же Дробижева рассматривает факты как фундамент для научных выводов, хотя скорее для нее историческим источником являются материалы современных конкретно-социологических или социально-психологических исследований. Однако нельзя не согласиться с тем, что такие социологические методы как количественный метод, статистический анализ, системный анализ, классификация и типологизация должны широко использоваться и в исторических исследованиях [55, с. 85−137].

Первой послевоенной работой по исторической социологии стала работа этнографа Льва Павловича Лашука «Введение в историческую социологию», в которой он дал одно из первых в советской социологии описаний и определений исторической социологии (см. выше), а также рассмотрел с позиций исторической социологии социальную и этническую структуру первобытного и аграрного общества [см. 147].

Попытка комплексного подхода к историческому исследованию была сделана известными социальными философами В. Ж. Келле и М. Я. Ковальзоном. Предложенный ими комплекс включал 3 подхода, свойственных скорее социологии, чем истории. «Объективно-системный подход позволяет понять, — утверждали они, — развитие общества как закономерный естественно-исторический процесс; субъективно-деятельностный — как процесс и результат человеческой деятельности, гуманистически-личностный — как выявление человеческого смысла истории» [90, с. 284]. Однако имеет ли смысл предлагать три разных подхода, один из которых лишь по названию заменяет историко-материалистический метод, а два других искусственно разрывают разумную человеческую деятельность на некий идеальный «смысл» и на лишенный его труд?

В 1980;х годах историки со своей стороны стали обращаться к социологии, перенимая её методы и применяя социологическую теорию. Повторяя широко известный на Западе тезис о том, что социология имеет дело с общими социальными проблемами, а история с единичными фактами, Б. Н. Миронов выступил за интеграцию обеих наук. Отсюда и его предложение применять два пути исторического исследования. Один путь это — переосмысление исторического материала, собранного и описанного на языке исторической науки в социологических понятиях и концепциях, другой — познание исторических явлений с помощью социологического инструментария. Позднее, показывая разницу между социальной историей и исторической социологией, он верно очерчивает круг задач социальной истории, но вскоре после этого берется за рассмотрение задач исторической социологии. Когда Миронов говорит: «Теоретические задачи исторической социологии — изучение социальных изменений и тенденций в развитии общества, выявление закономерностей, развитие новой теории, способной обеспечить более убедительные и исчерпывающие объяснения исторических явлений и культур» [74, с. 49], то с ним можно согласиться. Но далее он утверждает: «Её (исторической социологии — Н.К.) задачи — проверка социологической теории и частных гипотез на исторических данных,…» [там же], что, с научной точки зрения, вызывает большие сомнения, поскольку настоящая научная теория не требует проверки, раз она строится «на исторических данных», а умозрительные псевдотеории просто не требуют проверки, потому что они строятся без знания «исторических данных». Сам Миронов исследует русское крестьянство XV — начала XX веков: его положение в общине, мобильность, грамотность и сознание. Однако несмотря на применение социологических методов, его выводы относительно типов сознания русских крестьян рассматриваемого периода явно не в ладу с элементарной логикой, поскольку логика Миронова приводит его, например, к выводу, что у крестьян феодальной эпохи не было абстрактного и обобщающего мышления [4, с. 145, 165; 166, 56].

По-видимому, желанием отказаться от неосвоенного историко-материалистического метода вызвано предложение И. Д. Ковальченко использовать несколько методов исторического исследования, в том числе и заимствованных в западной социологии. Среди них: аналитически-индуктивный историко-генетический метод, который, по мнению Ковальченко, последовательно раскрывает свойства, функции и изменения окружающей реальности и выявляет причинно-следственные связи, историко-сравнительный, позволяющий находить общее в истории разных стран и народов, историко-типологический, который главным образом выявляет единичное, присущее многообразию сочетаний индивидуального, то есть позволяет проводить типологизацию дедуктивным и дедуктивно-индуктивным подходом, историко-системный, включающий и функциональный анализ, дающий возможность восходить от абстрактного к конкретному, и методы диахронного анализа для изучения развития «общественно-исторической реальности» [101, с. 170−176, 183−194]. Такого рода методология вряд ли полезна кому-либо кроме самого Ковальченко, потому что своей эклектикой скорее дезориентирует исследователя, чем помогает ему. Например, разве историко-генетический метод не включает диахронного анализа? И уж, если он раскрывает функции, то зачем нужен отдельный функциональный анализ?

Среди историков, которые «делают шаги в направлении к исторической социологии на теоретическом» уровне Н. В. Романовский называет культуролога, А .Я. Гуревича [197, с. 528]. Однако, как согласуется такой «теоретический вклад», как заявление Гуревича, что «какова была история „на самом деле“, нам знать не дано,.» [50, с. 15]. Очевидно, что комментарии здесь излишни.

Агностицизм и растерянность — качества, присущие не только историкам, не способным самостоятельно строить на конкретных исторических фактах теорию. Русско-английский социолог А. В. Леденёва сначала утверждает, что самые интересные социальные теории возникают из исторических или культурологических исследований, но потом оказывается, что социальные законы мало что объясняют в конкретных случаях, и роль социальной теории начинает терять свое практическое значени, а постмодернистская реальность не поддается рациональному объяснению [216, с. 4,13−14]. Наконец, выясняется, что, с точки зрения Леденёвой, «социальной теории нет вообще. Её построение это — перспектива отдаленного будущего» [216, с. 11].

В 1980;х годах историк и философ В. П. Илюшечкин провёл сравнительное исследование ряда стран Европы, Азии и Северной Африки в древности и в средние века, которое привело его к отрицанию рабовладельческой и феодальной формаций. Справедливо обнаружив там единый способ производства, опиравшийся на производительные силы в земледелии, скотоводстве и ручном ремесле, он однако почему-то присвоил ему наименование: «потребительно-стоимостной» [см. 69; 70], что фактически путает этот способ производства со способом производства нового времени. Позднее илюшечкин, собрав ряд концепций стадийного развития общества, выказал себя сторонником теории общественных формаций, в основе которых лежат производительные силы и производственные отношения [см. 71].

Социолог А. И. Черных рассматривает историческую социологию как метод исследования становления ряда социальных институтов Советской России в 20-х годах XX столетия. Она с социологических позиций прослеживает изменения социальных структур, социальнное действие и взаимодействие акторов на протяжении ряда лет [263, с. 8−9], но подбор фактов (а не рассмотрение их целостной совокупности) приводит ее, мягко говоря, к не совсем верным выводам.

Социолог М. Я. Бобров справедливо отмечает, что общие социологические законы являются также и историческими законами", но, видимо, прежние законы его не удовлетворяют, и он предлагает для исторической социологии новые «структурно-функциональные законы». «В социологии было установлено, — уверяет нас, не ссылаясь ни на кого, Бобров, — что в первичную структуру человека входит три элемента: организм, средства труда и предмет труда. На их основе возникают уже вторичные элементы и отношения между ними. Вот на основе первичных и вторичных элементов и всего только шести отношений (владения, пользования, распоряжения, распределения, присвоения и потребления) между ними можно объяснить не только происхождение жизни, но и многообразие малых и больших, первичных и вторичных групп» [22, с. 104]. Происхождение жизни из организма со средствами и предметами труда можно оставить на совести М. Я. Боброва, но элементарная логика требует не уподобляться барону Мюнхгаузену, рассказывающему о том, что на луне люди рождаются из орехов уже готовыми мастерами вместе с соответствующим профессии инструментом. Стремление то ли «развить», то ли «преодолеть» марксизм легко прослеживается у Боброва, но прежде чем что-либо развивать или преодолевать, его необходимо знать. Перечисляя формы принадлежности, нельзя забывать о главной среди них, о собственности, перечисляя элементы производственных отношений, нельзя выбрасывать из них обмен. «Открывая» «структурно-функциональные законы», Бобров обнаруживает среди них «рабовладельческий», «феодальный», «буржуазный», особую форму «структурно-функциональных законов» в колхозах и даже на акционерных предприятиях, где якобы система частного производства преобразуется в коллективное производство [22, с. 9,105, 173], забывая о том, что частная форма присвоения не меняет коллективного и даже общественного характера капиталистического производства, и, очевидно, «нечаянно», забывая о контрольном пакете акций в любой акционерной компании. Позднее Бобров к «структурно-функциональным» законам добавляет ещё и «субстанциональные», а также «особые» законы для конкретных общественных систем [74, с. 44], суть которых он пока ещё достаточно не раскрыл на конкретном историческом материале.

Известный социолог Ж. Т. Тощенко утверждает, что «анализ общества в его поступательном развитии относится к компетенции исторических наук» [248, с. 32], однако сам предпринимает исследование в социально-историческом ключе [см. 247].

На рубеже веков философ, социолог и историк Л. Е. Гринин взялся разрабатывать проблемы развития государственности и движущих сил развития каждой формации общества. При этом, порой, обращаясь к неточно обобщённому историческому материалу (а не к фактам, почерпнутым из исторических источников), он допустил множество ошибок и произвольно затащил исторический материал в умозрительно построенные хронологические циклы. Заслуживают внимания его характеризующие переход от одной стадии развития общества к другой производственные революции. Первая — аграрная, происходившая в два этапа: сначала во время перехода к мотыжному земледелию, затем к ирригационному или плужному. Вторая — промышленный переворот с применением машин и энергии пара. Третья — научно-информационная революция, включающая применение электроники для связи, информации и в управлении, а также использование автоматизации, развитие энергетики и применение синтетических материалов на первом этапе 40-х-50-х годов XX века, а на втором (в наше время) — распространение и усовершенствование инноваций, на третьем (начиная с 30-х-40-х годов XXI века) — изменения биологической природы человека, позволяющей управление природой и производством [см. 47]. Несмотря на то, что Гринин не нашёл единого основания для выделения основных общественных систем и ряд неточностей, его производственные революции действительно отражают движущие силы социального развития.

В начале XXI века философ Н. С. Розов в ряде работ предложил методологию для решающей общесоциологической проблемы: исследования исторической макросоциологии, изложив, по сути дела, множество известных ему методологических и логических подходов и математических меодов, используемых в социологии (и отчасти в истории), но не прибавив к предложенным как верным, так и ошибочным методам ничего нового [см., например: 195].

В целом социально-исторические исследования в России, несмотря на ошибки и недостатки, постепенно развиваются.

Институализацию исторической социологии как дисциплины в нашей стране можно считать законченной после появления фундаментальных учебников. Однако пока они заставляют желать лучшего. Например, С. А. Педан и В. Г. Павенков дают весьма расплывчатое определение «историческая социология — это дисциплина, синтезирующая достижения исторической и социологической наук» [184, с. 23], что не годится для учебника, но самое неприятное, что историзм у них тонет в «цикличности социального развития», в цивилизационном подходе и откровенно антиисторических методах: неофрейдизме, символическом интеракционизме, провидеиционализме (Шпенглера, Тойнби), вплоть до утверждения «цикличности деятельности людей» под влиянием солнечной активности.

Появившаяся затем двухтомная хрестоматия по исторической социологии под редакцией историка С. В. Зубова, в кторой изложены некоторые теории развития общества, антиисторический цивилизационный подход и другие антинаучные методологии (например, А.П. Чижевского), тоже желает лучшего, чтобы называться достижением отечественной исторической социологии [см. 75]. Рассматривая исторический и антиисторические методы как равноценные, такие учебники наносят вред образованию, выливая на голову бедных студентов ушаты доморощенных сведений, где крупицы истинных знаний тонут в помоях антинаучного бреда, и неискушенные в науках молодые люди не могут разобраться: что истинно, а что ложно. В результате, начиная научную деятельность, многие из них, будучи неспособными к критическим оценкам, фрагментарно и, как правило, необъективно изложенного материала, становятся приверженцами приглянувшихся концепций, распространение которых наносит ущерб не только науке, но и мировоззрению, вплоть до способствования возникновению психических отклонений.

Краткий обзор литературы по социально-историческим исследованиям показывает, что более полувека назад наметилось сближение социологических и исторических исследований. Социологи всё чаще стали опираться на исторический материал, а историки использовать социологические теории и методы. К сожалению, многие социологи так и остались в плену своих умозрительных концепций, для подтверждения которых они попросту подбирают исторические факты. Это особенно характерно для западных социологов, среди которых можно назвать Х. Э. Барниза, Х. П. Беккера, Э. Воскова, Г. Иггерза, В. Канмана, Д. Смита и ряда других. Что же касается Х. П. Беккера, Х. Э. Барниза и особенно Ш. Н. Айзенштадта, то их концепции, исходящие из религиозных представлений, как бы они ни опирались на исторический материал, крайне далеки от научности. Историки, все чаще использующие социологические методы исследования, и прежде всего методы статистические, как правило, мало знакомы с социальными теориями (Это особенно касается западных историков.), хотя интерес к ним постоянно растет.

Как видно из вышеизложенного, существует множество определений исторической социологии, но вряд ли какое-нибудь можно считать полностью удовлетворительным. Поэтому предлагается следующее: историческая социология это — теория социальной истории, т. е. наука, исследующая социальную историю для выявления строения и функционирования социальной структуры общества и её составляющих на разных этапах общественного развития, а также процесс развития общества или элементов его социальной структуры. Это означает, во-первых, что исходным материалом для социально-исторического исследования являются не умозрительные концепции (пусть они даже широко приняты), а исторические факты (включая и данные конкретных социальных исследований). Во-вторых, сопоставление пары или тройки конкретных социологических исследований, охватывающих неполную социальную совокупность (не все общество, не весь социальный класс, не всех людей одной профессии), проведенных на протяжении нескольких лет, в течение которых социальная структура или её составляющие не претерпели существенных изменений не может считаться социально-историческим исследованием. В-третьих, историческая социология отличается от социальной истории, целью которой является главным образом описание социальных фактов, тем, что она обязательно выходит не только на обобщения, но и на теоретический уровень, и, как справедливо заметил социолог Г. Е. Зборовский, историческая социология, обобщая исторический материал, позволяет увидеть процесс развития, преемственность и повторяемость в главном. В-четвёртых, историческая социология обязательно выявляет тенденции, закономерности и законы развития общества, его культуры, социальных структур, социальных общностей (включая этносы, классы, организации и группы), социальных институтов, общественных отношений. Но прежде всего историческая социология это — «социология исторических процессов» [74, с. 47−48].

Историческая социология может рассматривать частные вопросы. Например, социальные отношения в русской крестьянской общине с 1861 по 1917 год, изменение соцальной структуры Лиона в результате Великой французской буржуазной революции и, вместе с тем, такие проблемы как развитие структуры общества и всех основных общественных отношений на протяжении всей истории человечества с прогнозом изменений структуры и отношений в будущем, чему и посвящена настоящая работа.