Жизнь как глубочайший философский символ
Несомненно, люди во все времена стремились к утверждению любви и доброты, к облагораживанию собственного существования. Но ценности не остаются одинаковыми на протяжении всей человеческой жизни. Сократ, приговоренный к смертной казни, сам выпил чашу с цикутой (ядом). В этом проявилось величие человеческого духа. Однако в ту же эпоху, к примеру, любой подданный Востока вовсе не считал достоинством… Читать ещё >
Жизнь как глубочайший философский символ (реферат, курсовая, диплом, контрольная)
Надо обладать воображением астрофизика, чтобы представить себе огромные просторы Вселенной, в которых неизвестно почему родился драгоценный дар — жизнь. Но как относиться к этому дару?
«Мы должны иметь мужество не строить себе иллюзий о возможности жизни после смерти в неком потустороннем мире, — пишет отечественный философ Д. И. Дубровский. — Жизнь каждого из нас „дар случайный“ — единственна, уникальна, неповторима, невозобновима. И это придает ей особую ценность, которая в существенной степени отличается от ценности ее при условии возможности потусторонней жизни, какого-либо способа продления жизни после смерти. При прочих равных условиях невозобновимое более ценно, чем возобновимое. Существенно различной становится в каждом случае и проблема смысла жизни (и смысла смерти)»[1].
Жизнь каждого человека, безусловно, суверенна и уникальна. Осознание ее конечности и в самом деле придает человеческому бытию особый трагизм и в то же время ценность. Но вряд ли можно согласиться с философом, что именно случайность человеческого существования, невозобновимость жизни делают ее особенно значимой, обязывают искать личностный смысл краткосрочной человеческой реальности. В таком однозначном толковании жизнь утрачивает свое таинство. Она становится самодостаточной, а проблема бессмертия и вовсе утрачивает свое реальное содержание.
В качестве иллюстрации Дубровский ссылается на стихи А. С. Пушкина:
Надеждой сладостной младенчески дыша, Когда бы верил я, что некогда душа, От тленья убежав, уносит мысли вечны, И память, и любовь в пучины бесконечны, —.
Клянусь! Давно бы я оставил этот мир:
Я сокрушил бы жизнь, уродливый кумир, И улетел в страну свободы, наслаждений, В страну, где смерти нет, где нет предрассуждений, Где мысль одна плывет в небесной чистоте…
Но тщетно предаюсь обманчивой мечте.
Мой ум упорствует, надежду презирает…
Ничтожество меня за гробом ожидает…
О чем говорит поэт? Только о том, что загробной жизни, судя по всему, нет… О том, что именно в этом ценность посюстороннего существования, поэт нам ничего не сообщает. Если бы вся философия смерти сводилась только к этому, то философы вряд ли вновь и вновь обращались бы к этой теме. Напомним, что думает по этому поводу А. Шопенгауэр: не будь смерти, не было бы и философии. Именно отсутствие окончательного ответа на вопрос, зачем существует смерть, каждый раз побуждает мыслителей заново начинать поиски в надежде выведать тайну жизни.
Полагаю, что Д. И. Дубровский в известной степени противоречит сам себе, излагая в той же статье проблему символического бессмертия. Ведь и сам Пушкин в другом стихотворении, с детства нам известном, пишет: «Душа в заветной лире мой прах переживет и тленья убежит». Зачем же искать способы продления жизни в различных символических формах, если известно, что человеческое бытие невозобновимо? Только для того, чтобы преодолеть чувство вечного страха? Предельная ясность в этом вопросе способна привести к прямо противоположному результату: для того, чтобы обесценить жизнь. Кстати сказать, в истории философии прослеживается и такое умонастроение.
Люди по-разному относятся к жизни и к самой ее ценности, к преобразованию бытия как смыслу человеческого существования, к радостям «случайного дара», к нравственным нормам. И вот что интересно: иногда у конкретного индивида возникает иллюзия, будто ценностные ориентации имеют вечный, внеисторический характер, или, говоря иначе, что они везде одинаковы.
Несомненно, люди во все времена стремились к утверждению любви и доброты, к облагораживанию собственного существования. Но ценности не остаются одинаковыми на протяжении всей человеческой жизни. Сократ, приговоренный к смертной казни, сам выпил чашу с цикутой (ядом). В этом проявилось величие человеческого духа. Однако в ту же эпоху, к примеру, любой подданный Востока вовсе не считал достоинством личную гордость и независимость. Напротив, в соответствии с иными культурными стандартами он принимал за счастье возможность раствориться в величии монарха, целуя пыльную землю, на которую ступила нога владыки.
Истолкование ценности жизни как святыни бесспорно. Ведь если нет земного существования, то остальные ценности утрачивают свою непреложность. Человечество не сможет продлить собственное бытие, если оно перестанет воспринимать жизнь как высшую ценность.
И все-таки ценность жизни в различных культурах трактуется неодинаково. У современного поэта Владимира Лифшица есть такие строчки:
Мне как-то приснилось, что я никогда не умру, И помнится мне, я во сне проклинал эту милость, Как бедная птичка, что плачет в сосновом бору.
Сознаньем бессмертья душа моя тяжко томилась.
Поэтическая интуиция подсказывает: бессмертие — отнюдь не универсальное благо… У истоков человечества бесконечность жизни вовсе не оценивалась как безусловная ценность. Ф. Энгельс, например, подчеркивал, что представление о бессмертии на определенной стадии развития человечества оборачивалось неотвратимостью судьбы. Довольно часто оно не только не утешало, а, напротив, воспринималось как некое наказание…
В Античности представление о скоротечности земной жизни, которая представлялась величайшим благом, беспокоило умы. Позже возникло сознание ничтожности этой жизни в холодном и бесстрастном космосе. И античная философия, и христианская теология рассматривали человека как конечную цель мироздания. Однако, как уже отмечалось, непоправимый удар по этим воззрениям нанесла новая космология — учение о космосе. Представление о космосе всегда оказывает воздействие на образ жизни и мыслей человека. Осознание того факта, что Вселенная не знает центра, не имеет вечных очертаний, безразлична к благополучию и счастью человека, естественно, порождает трагическое мироощущение.
И все же на протяжении многих веков преобладало убеждение в том, что разумная жизнь существует повсюду во Вселенной. Еще в начале века Г. Уэллс не сомневался в скорой встрече людей с селенитами — обитателями Луны. Однако наука доказала, что Луна необитаема. Астрономы приходят к выводу, что разумная жизнь — явление редчайшее, уникальное, что сегодня мы, возможно, одиноки во Вселенной…
Мысль о нашем одиночестве во Вселенной приводит к различным мировоззренческим выводам. Оптимистическую, рационалистическую версию можно сформулировать примерно так: если человечество уникально, то, стало быть, гуманизм обретает суровую, но отнюдь не пессимистическую окраску. Сколь неоценимым оказывается тогда бытие «мыслящего тростника», разумная жизнь, индивидуальное человеческое существование в его неповторимости! Это неизмеримо повышает ценность наших культурных, и особенно гуманистических, достижений.
Совсем иные рассуждения демонстрируют работы некоторых представителей натуралистической школы в философии. В их работах приводятся мрачные, не оставляющие надежд соображения о биологической ущербности людей, содержатся прогнозы о разрушении экологической среды. Если разумная жизнь случайно возникла в неизмеримых просторах Вселенной, то кто услышит голос человечества? Стало быть, исчезновение мыслящей материи — более закономерный акт, нежели ее непостижимое, немотивированное возникновение, а тем более сохранение.
Нелогично верить в счастливый жребий цивилизации, которая подошла к роковой черте. И уж совсем бессмысленно невозобновимое индивидуальное существование.
Таким образом, проблема жизни охватывает широкий спектр философско-антропологических вопросов. Она перестает быть сферой интересов узких специалистов. Накопленные сведения, опыт сравнительно-культурологических исследований, современные эксперименты танатологов (специалистов по проблемам смерти) и витологов (специалистов по проблемам жизни) позволяют судить о том, что границы между жизнью и смертью весьма подвижны, что смерть так же многолика, как и земное бытие.
Еще раз подчеркнем: жизнь вовсе не является универсальной ценностью. В древнеиндийской культуре, где господствовала идея многократного воскрешения души, люди часто бросались под священные колесницы или в воды Священного Ганга, чтобы завершить очередное кармическое (предназначенное судьбой) существование и вернуться на Землю в новом телесном облике… В системе ценностей древней японской культуры честь оказывалась более значимой, чем жизнь. Самураи добровольно делали себе харакири (вспарывали живот кинжалом), если это диктовалось соображениями более высокими, нежели значимость жизни.
Воспринимали ли античные греки жизнь как некую ценность? По мнению Ф. Ницше, эллин видел ужасы и скорби мира и смысл жизни для него терялся. Как только повседневная действительность входит в сознание, она принимается с отвращением. Человек повсюду ищет абсурды и ужасы бытия. Стало быть, жизнь для него утрачивает ценность…
Иначе трактовал мироощущение древнего грека русский писатель Викентий Викентьевич Вересаев, который считал, что древний грек вовсе «не обвивал истины священным покровом поэзии, не населял „пустой Земли“ прекрасными образами. Земля для него была полна жизни и красоты, жизнь была прекрасна и божественна — не покров жизни, а жизнь сама»[2]. Вывод В. В. Вересаева: в душе эллина чувствование богатой жизни мира было неискоренимо.
Однако если в Античности представление о краткосрочности земной жизни, которая в своем значении представлялась величайшим благом, беспокоило умы, то позже, в эпоху Средневековья, возникло сознание ничтожности этой жизни в холодном и бесстрастном Космосе. Бессмертие воспринималось скорее как наказание.
По мнению Н. А. Бердяева, проблема бессмертия, прославления жизни как универсальной ценности — самая главная проблема человечества. Все религии, начиная с зачаточных религиозных верований дикарей, строились на отношении к смерти. Человек — существо, стоящее перед смертью в течение всей своей жизни, а не только в свой последний час. Он ведет борьбу за жизнь и бессмертие. Сильное страдание всегда заставляет думать о смерти и бессмертии. Но и всякое усложнение в жизни, считал философ, ставит все тот же вопрос о жизни и смерти.
В разных философских и религиозных учениях поднимался вопрос о преодолении смерти. Говорилось о бессмертии души, о перевоплощении душ, о воскресении человека. Кошмар смерти всегда преследовал людей, он всегда порождал специфические представления о трагизме жизни. Несомненно, проблема жизни и смерти относится к фундаментальным, поскольку затрагивает предельные основания бытия.
Каждая культура не только вырабатывает определенную систему ценностей, в которой анализируются вопросы жизни и смерти. Она творит также определенный комплекс образов и символов, с помощью которых обеспечивается психологическое равновесие человека. Человек не только располагает отвлеченным знанием о факте неотвратимой смерти, но и пытается сформировать из арсенала культуры определенную структуру наглядных представлений, которые делают возможной полноценную жизнь далее при ясном понимании факта неизбежной гибели.
Писатель Андрей Платонов в одном из своих рассказов заметил, что смерть не однажды посещает человека, и поэтому образ неотвратимой судьбы многократно воздействует на психику. В результате даже в сознании одного человека система образов, поддерживающих земное существование, постоянно преображается, перестраивается.
Выживание человека предполагает, что в его психике складывается определенная структура, позволяющая ему с помощью символических образов наполнить свое земное существование смыслом. Это психологическое равновесие приходится постоянно поддерживать, подкреплять. Такая потребность присуща не только отдельному человеку. Культура в целом тоже может оказаться в состоянии разлада и сумятицы, разрушить присущее ей гармоническое восприятие жизни и смерти. Когда возникает опасность для жизни отдельного человека или целого народа, образцы символического бессмертия становятся более вы разител ьными.
Человек стремится к жизни, но ему же свойственна тяга и к разрушению. Чем больше проявляется стремление к жизни, тем полнее реализуется жизнь, тем слабее разрушительные тенденции. Чем сильнее подавляется стремление к жизни, тем больше обостряется тяга к разрушению. Американский философ Э. Фромм отмечал, что наша эпоха отрицает смерть, но вместе с нею отвергает и одну из фундаментальных сторон жизни. «Вместо того, — писал он, — чтобы превратить осознание смерти и страданий в один из сильнейших стимулов жизни — в основу человеческой солидарности, в катализатор, без которого радость и энтузиазм утрачивают интенсивность и глубину, индивид должен подавлять это осознание. Но как при всяком подавлении, спрятать — не значит уничтожить. Страх смерти живет в нас, живет вопреки попыткам отрицать его…»1
Человечество выработало множество культурных традиций, которые помогают преодолеть ему страх смерти. Американский психолог Р. Лифтон называет эти традиции модусами[3][4] бессмертия. Символическое бессмертие может быть обеспечено разными способами. Назовем прежде всего биологическое увековечение. Человек знает, что он смертен, но в то же время он убежден в неиссякаемости человеческого рода. Его собственная жизнь может найти продолжение в потомстве. Такая форма психологического выживания через надежду на неугасание определенных генетических и иных свойств особенно отчетливо прослеживается в патриархальных и восточных культурах.
Рядовой представитель любой из этих культур стремится утвердить себя в образе рода или племени. Он как бы растворяется в другом через кровные узы. Человек отождествляет себя не столько с самим собой, сколько с кланом, племенем, родом. Если он является частицей какой-то общности, то он не исчезнет, ибо не исчезнет общность. Это мироощущение можно в известной мере выразить словами Наби Хазри:
К морю стремятся реки, К звездам мечты взлетают, А человек в человеке Свою судьбу обретает…
В таком варианте бессмертия человек оценивает себя как существо, без которого традиция иссякает. Ведь именно он является сегодня носителем священных заветов, передающихся из поколения в поколение от далеких предков. Здесь можно говорить, пожалуй, о форме биосоциального бессмертия.
Иным способом символического увековечивания жизни можно считать творческое бессмертие. Создание нерукотворного памятника, стремление посвятить жизнь реализации общей цели, обрести себя в коллективном сознании или в индивидуальном творчестве — вот сущность идеи продолжения жизни при попытке утвердить себя через собственные деяния.
Приведу стихи современного поэта Владимира Цыбина, которые, как мне кажется, выражают суть этого варианта бессмертия:
Я хочу одного И храню в своем сердце, как кладь, Чтобы весь замурован в грозу.
Замурован в летящие версты, Я себя, как морзянку, Мог грядущему дню передать.
Символически сохранить себя в истории человеку позволяет не только научное или художественное творчество. По существу разные, но, главное, нужные людям виды деятельности обеспечивают такое бессмертие: и создание новых материальных и духовных ценностей, и передача унаследованных традиций и знаний, и исцеление больных… Но обессмертить себя можно и бесславным поступком. В истории известен Герострат, который сжег храм, где располагалась богатейшая библиотека, чтобы хоть так остаться в памяти людей («геростратова слава»).
Свою версию увековечивания предлагает религия. Теологическое бессмертие — исторически самая значительная его форма. Свою неиссякаемую энергию жизни, волю к сохранению собственной уникальной сущности человек издавна стремился выразить с помощью религии. В различных религиях эта идея получила разное истолкование: в одних предполагалось бессмертие души, в других — воскрешение тела, в третьих — перевоплощение.
В религиозных представлениях жизнь оценивалась лишь как роковая пауза на вечном пути к небесному. Желание увековечить жизнь в реальных проявлениях нередко фактически оборачивалось ее принижением.
Чрезвычайно широко распространена во многих культурах и натуралистическая версия бессмертия. Она исходит из возвеличивания природы, ее вечной силы. Вспомним пушкинские строки:
И пусть у гробового входа Младая будет жизнь играть…
В японской культуре, например, стремление увековечить себя через единение с природой выражено отчетливо и обостренно. Современное экологическое движение наглядно свидетельствует о том, что натуралистическое бессмертие сохраняет свою значимость как форма психологического самоутверждения. Многие люди хотят стать земледельцами или дровосеками, стараясь подчинить себя природным ритмам, изменить образ жизни…
Во многих странах самостоятельной формой символического бессмертия стали попытки обрести себя в измененных формах сознания. Психологи изучают сейчас необычные состояния сознания, которые могут появиться у человека с помощью медитации и других средств. Предтечей такой формы бессмертия, обретаемой путем духовного самоотречения, в патриархальных культурах были празднества, фестивали, карнавалы, шествия. Они давали своеобразное психическое подкрепление тем, кто хотел бы «похоронить смерть».
Из многообразного арсенала образов, которые помогают индивиду сохранить психологическое равновесие перед угрозой собственной гибели, важно уберечь наиболее ценные и жизнестойкие. Древние учили: «Помни о смерти!» Мы убеждаемся сегодня в мудрости этого завета. Помни и не считай себя бессмертным, ибо вытесненные страхи все равно прорвутся и окажут воздействие на сознание человека.
Итак, ресурсы психологического выживания многообразны. Но означает ли это, что «проблема исчерпана»? Выбирай из арсенала культуры собственные варианты — и страх смерти отступит… На самом деле проблема, разумеется, много сложнее… Сталкиваясь с угрозой смерти, люди ищут все новые и новые способы психической защиты.