Музыка и музыканты

Россия

А. П. Бородин. Музыкант-ученый

В шестидесятых годах прошлого века в русской музыкальной жизни почти внезапно наступил период расцвета. Расцвет этот, казалось, не был ничем подготовлен, но он был настолько несомненным и блестящим, что даже западные композиторы отдавали русской музыке дань уваженья и восхищения. Лет через пятнадцать после начала этого бурного периода престарелый Франц Лист говорил Бородину: «У вас там живая жизненная струя, у вас — будущность, а здесь кругом большей частью мертвечина». Центром этой кипучей музыкальной жизни был Балакиревский кружок в Петербурге, вошедший в историю под названием «Могучей кучки», данным ему одним из самых страстных энтузиастов нового движения В. В. Стасовым. Ядром «кучки», кроме самого Балакирева и Стасова, были Римский-Корсаков, Мусоргский, Цезарь Кюи. Вокруг них сгруппировались другие имена, которые теперь уже мало что говорят нам. Но тогда все они были объединены одним общим порывом, и даже Мусоргский, позже резко разошедшийся со своими сотоварищами, слыл еще ярым «кучкистом». Основным стремлением кружка было утверждение русской национальной музыки и, следовательно, возврата к Глинке, и еще дальше — к народной песне. Но неправильно было бы думать, что «кучка» отрекалась от искусства западного; с ним, а особенно с романтиками, русские композиторы чувствовали живую связь. Имена Шуберта, Шумана, Берлиоза, Листа были для них именами священными.

«Кучка» существовала уже несколько лет и была организмом цельным и сплоченным, когда в нее вступил Александр Прокофьевич Бородин^[1]. Было ему 28 лет, он обладал широким общим и музыкальным образованием, а интересы «кучки» были ему понятны и близки. Кроме того, все его новые друзья попали под личное его очарование, как человека и собеседника. Но к нему, как композитору, подошли с осторожностью и даже с недоверием. Причина этого отношения к нему заключалась в том, что он, по собственному своему признанию, был в музыке дилетантом. Музыкальную свою работу определял он как «любимый досуг», дело же его жизни было как будто в другом. Давно уже посвятил он себя деятельности научной и в области от искусства очень далекой: он был химиком. В химии видел он прямое свое призвание и на этом поприще достиг уже немалых успехов. Недавно вернулся он из трехлетней научной командировки заграницу и был назначен аджанкт профессором Медико-хирургической Академии. Перу его принадлежало уже несколько специальных трудов, с ним, как с ученым, считались не в одной лишь русской академической среде. «Я люблю свое дело и свою науку, и академию, и учеников, — писал он Л. И. Кармалиной. — Студенты и студентки мне близки… Мне дороги интересы академии».

Естественно, что смотреть на музыку, как на главное свое занятие, он уже не мог. «Нужно заметить, что я вообще композитор, ищущий неизвестности: мне как-то совестно сознаться в моей композиторской деятельности. Оно и понятно. У других она — прямое дело, обязанность, цель жизни, у меня — отдых, потеха, блажь, отвлекающая от прямого моего настоящего дела — профессуры, науки». В другом письме к той же своей корреспондентке он иронизирует над своим музыкальным призванием: «Когда я болен настолько, что сижу дома, ничего дельного делать не могу, голова трещит, глаза слезятся, через каждые две минуты приходится лазить в карман за платком, я сочиняю музыку».

После таких признаний, да еще многократных, немудрено, что и другие относились к его композициям как к его «коньку», к «скрипке Энгра»^[2], и что, прежде всего, оставался он в глазах новых его знакомых ученым и профессором медицинской академии. Между тем, в жизни его далеко не все было так просто и ясно, и страсть его к музыке нельзя было уложить в предназначенные им самим для нее рамки. «Любимым досугом» музыка для него оставаться не могла. Трагедией его являлось то, что у него, собственно, было два призвания, два «прямых» дела — музыка и наука, и предпочтения он не мог отдать ни одному из них. Обе страсти сосуществовали в нем, боролись одна с другой, но он никак не открещивался от какой-либо одной из них, и конечно, композициями своими он занимался не по-дилетантски, не в одни только часы досуга, а отдавая им и время, и душу — но не исключительно, а наравне с наукой.

Внутренний конфликт начался в нем очень рано, еще в детские годы, когда жил он в семье Порфирия Бородина. Последний, кстати, не был его отцом, а лишь усыновил его при рождении. На самом же деле, был он сыном 62-летнего имеретинского князя Луки Семеновича Гедеанова. Но в семье Бородиных мальчик не был чужим, так как в их доме жила и его мать, да и сам Саша был окружен любовью и заботами больше, чем родственники. В такой обстановке развилась и в нем с мечтательной нежностью, редко свойственной мальчикам.

Рано развитое воображение склонно было направлять эту неясность в другое русло, чем спокойные семейные отношения. В девять лет он испытал первую свою влюбленность в некую неизвестную нам Эллен. Если молодость его не прошла под знаком любви к женщинам, то только потому, что в том же раннем возрасте узнал он другую страсть, навсегда его к себе приковавшую. Восьми лет он уже постоянно ходил на концерты военного оркестра, игравшего на плацу, и настолько увлекался музыкой, что мать наняла для него учителя — солдата того же оркестра, учившего его играть на флейте. Сразу же обнаружились выдающиеся способности Саши. В тринадцать лет, вместе со своим сверстником М. Щиглевым, берет он уроки игры на рояле у пианиста Пормана. В четыре руки разыгрывают они Гайдна, Бетховена, и особенно Мендельсона, который надолго остался любимым композитором Бородина. Со Щиглевым ходит он на симфонические концерты и самоучкой играет на скрипке и виолончели. Через год пишет он и первые свои произведения: кончерто для флейты и рояля, и трио для двух скрипок и виолончели на тему из Мейербера. Но одновременно с этим он увлекается и естественными науками, так что даже любящей матери не приходит в голову дать ему чисто музыкальное образование Она думает о практической стороне его жизни и приписывает его к купечеству третьей гильдии Тверской губернии. Сам же он разрывается между музыкой и науками. Но выбор волей-неволей надо делать, и в 1850 году он записывается вольнослушателем в ту же Медико-хирургическую Академию, профессором которой он станет впоследствии.

Науками, особенно химией, занимается он ревностно и с любовью. Но и музыка продолжает интересовать его так, что проф. Зинин говорит ему: «Господин Бородин, поменьше занимайтесь романсами, на вас я возлагаю свои надежды, чтобы приготовить заместителя своего, а вы все думаете о музыке и двух зайцах». Но отказаться от второго «зайца» Бородин не может: он пишет романсы и фуги, учится у виолончелиста Шлейко, организует юношеский музыкальный кружок, сближается с музыкантами-профессионалами. В 1856 году оканчивает он академию и становится ординатором 2-го военно-сухопутного госпиталя. Там, на дежурстве, знакомится он с молодым офицером-преображенцем, Модестом Петровичем Мусоргским. Разговор между ними завязался не совсем служебный. Через три года они встретились вторично. Бородин уже был доктором медицины, а Мусоргский бросил военную службу, чтобы посвятить себя исключительно музыке. Он «открыл» Бородину музыку Шумана, играл свои вещи, уговаривал нового знакомого заняться чистым искусством. Но напрасно: Бородин уезжает в научную командировку. В Гейдельберге пишет он первый свой труд по химии, сближается с Менделеевым, Боткиным, с Сеченовым, а попутно выступает на концертах и ездит в Мангейм — слушать Вагнера.

Вернувшись в Петербург, он знакомится с Балакиревым. Мусоргский вводит его в «кучку». Он много работает и к удивлению профессионалов- «кучкистов» пишет свою первую симфонию «С-дур», в которой показывает себя зрелым мастером. Успех ее огромен. Тогда же пишет он большинство своих романсов и начинает вторую «Богатырскую» симфонию (законченную им только в 1876 году) и оперу «Царская невеста», скоро им отложенную. Из «кучкистов» особенно близок ему Римский-Корсаков, но признают его талант все. Однако и впредь он делит свою жизнь между искусством и научной педагогической деятельностью. Вдобавок, увлекается он и общественностью. Поэтому широкие круги все еще смотрят на него как на дилетанта. К тому времени распалась «кучка», и Бородин остался как-то вне музыкальной среды. К кружку Беляева^[3], в который он официально вошел, он до конца не примкнул, как не примкнул Римский-Корсаков.

В феврале 1877 года, под управлением Направника, исполняется впервые «Богатырская симфония». Публике она не нравится, ее ждет полный провал. Критик Ларош строго судит ее: «Симфония некоего Бородина мало кому понравилась. Вызывали его и хлопали ему усердно только приятели… Неправдоподобно, но, тем не менее, несомненно, что этот враг и гонитель музыки не лишен композиторского таланта». Летом того же 1877 года Бородин снова отправляется в научную поездку, но последняя неожиданно превращается в композиторское турне. Запад признал русского музыканта раньше его родины. «Не слушайте, пожалуйста, тех, кто вас удерживает, — писал ему Лист. — Вы на настоящей дороге. У вас так много художественного чутья, что вам нечего бояться быть оригинальным: у вас громадный и оригинальный талант». Европейские триумфы подбодрили композитора: последующие годы — время создания лучших его вещей. Среди них — симфоническая поэмы «В степях средней Азии» и опера «Князь Игорь». Музыка явно одерживает в его душе победу над «прямым делом». Он бросает свою педагогическую работу. Но тут-то оказывается сложная связь между обеими его страстями. Последние годы, посвященные только музыке, отмечены для него упадком сил, и ничего равного произведениям предыдущего периода он не написал. В Медико-хирургической Академии оставил он и часть своей композиторской души. 15 февраля 1887 года Академия давала костюмированный бал: Бородин на него пошел. Что он пережил при этой последней встречей с наукой, неизвестно никому: во время вечера Бородин скоропостижно скончался от разрыва сердца.

• [1] Хубов Г. А. П. Бородин. Москва: Музгиз, 1933.
• [2] «Скрипка Энгра» — пер. фр. идиомы violon d’Ingres, не имеющей аналога в русскомязыке. Своим происхождением это выражение обязано французскому художнику ЖануОгюсту Доминику Энгру (1780—1867), хорошо игравшему на скрипке. По-русски такоеувлечение можно называть «вторым призванием», {прим. Е. Д.)
• [3] Беляевский кружок — группа музыкантов-композиторов, исполнителей, собиравшихся в 1880—1890-е годы на музыкальных вечерах в доме лесопромышленника, музыканта и мецената М. П. Беляева («беляевские пятницы»), на которых исполнялись квартеты, квинтеты, секстеты, романсы, фортепианные произведения и др. (прам. Е. Д.).