Вольтер в халате
Можно утверждать, что борьба Вольтера с религией и церковью тоже была в значительной мере следствием нервного раздражения. Суждения его о религии по существу были столь же противоречивы, как и о других областях; конечно, считать его верующим христианином нельзя, но порою он определенно проявлял внимание не только к основам католицизма, но и к обрядовой стороне: ходил на богослужения, жертвовал… Читать ещё >
Вольтер в халате (реферат, курсовая, диплом, контрольная)
Название новой книги Шарля Ульмона о Вольтере[1] надо бы перевести: «Вольтер дома». Буквальный перевод — «Вольтер в халате» не передает в точности тона и содержания книги, ибо речь идет в ней отнюдь не только о досугах писателя. Ульмон рисует его и в рабочем кабинете, и во время театральных представлений, им же самим организованных, и в кругу друзей, и даже на светских приемах. Образ «Вольтера в халате», каким его представил в 1770 году скульптор Россе (образ, воспроизведенный на обложке книги), никак не исчерпывает и не определяет все сведения, собранные Ульмоном. Вообще, дать исчерпывающий портрет Вольтера невозможно, до того была разнообразна и противоречива его натура. «Вольтер ускользает от любой кисти», — писал его современник Формей. Ускользнул он, в конечном счете, и от пера Ульмона, который в этом сознается без ложного стыда. «Схватить в человеке неуловимое? Увы, много раз во время работы я понимал невозможность этой мечты и хотел вообще отказаться от начатого дела. Но имел ли я право бросить его, раз мне посчастливилось найти кипу неизданных документов?».
Эта неизданные документы, происхождения коих Ульмон большей частью не указывает, ибо они хранятся в частных архивах, письма самого Вольтера, но чаще — к нему, или о нем, написанные его современниками. Не создавая полного и ясного представления о человеке (ибо писатель известен всем), они, по крайней мере, показывают сложность и богатство его души, характера, темперамента, и способствуют уничтожению ложного условного образа «скептического и злого философа». Против этого образа, крайне непривлекательного, Ульмон и восстает. Правда, он оговаривается, что действует не в целях апологии, а для выяснения правды, и что подлинный Вольтер во многом не более симпатичен, чем апокрифический. Но сознается, что побудили его к работе именно любовь к своему герою и желание устранить эту непривлекательность. Достигает он этого далеко не всегда, ибо любовь не слепая, зато она всепрощающая, по крайней мере, всеобъясняющая.
Может показаться странным, что Ульмон почти не касается молодых лет Вольтера и в этом отношении поддерживает условное представление о «Фернейском патриархе», которого мы привыкли изображать старцем. Но в данном случае биограф ограничен выбранной им темой. Действительно, в молодости Вольтер никогда не бывал дома, ибо дома в полном смысле слова у него не было. Молодой Вольтер был всегда на людях, в обществе, а внутренне оставался одиноким и бездомным. Добавим еще, что он дважды сидел в Бастилии и провел долгое время в изгнании в Англии. Только начиная со времени его второй, на сей раз наполовину добровольной ссылки, у Вольтера появился свой дом — сначала в Сире, у г-жи де Шаглу, его единственной большой и длительной любви, потом, после ее смерти, в Ферней, где он был не только полновластным хозяином, но отчасти и тираном окружающих его домочадцев.
Кроме того, как указывает Ульмон, внутренне период юности Вольтера не был разграничен с периодом старости, меняясь ежедневно и почти что ежеминутно, в общем он оставался тем же на протяжении всей своей жизни. Он никогда не был по-настоящему молод, как никогда не был до конца стар. Он напоминает Ульмону ту даму, которая давала своей дочери совет жизненного поведения: быть старой в молодости и молодой всю жизнь. Юношей он уже отличался характерными чертами зрелого возраста: рассудительностью, иронией и слабой темпераментностью в любовных делах, и в старости сохранил необычайную живость, умственную и физическую свежесть и силу чувств, и молодой энтузиазм в идеях, работе и отношениях к людям — как друзьям, так и врагам.
Многие другие черты его оставались неизменными всю его жизнь, правда, те именно, которые были причиною его неровности и неуловимости. Главная из них — его чрезвычайно развитая нервная чувствительность. Вольтер буквально жил нервами. Его нервное состояние обуславливало не только те или иные житейские поступки, но, в значительной степени, идеи и тон его писаний. Ульмон утверждает, что.
«философ» был менее всего философичен. Настроение вело его переживания и мысли, а феноменально развитой ум только находил аргументы и доводы, которые очень часто сами по себе ничего не доказывают. Отсюда — его злое и непримиримое остроумие, тогда как в душе он был, по мнению Ульмона, и добрым, и терпимым. Он никогда не нападал на своих врагов первым; зато, будучи раздражен нападками, сатирами или памфлетами, приходил в ярость слепую, порою несправедливую, и готов был облить виновника помоями. Эта ярость была отнюдь не только умственной, головной — Вольтер бывал обуреваем припадками злости и в жизни, когда, в подлинном смысле слова, желтел от гнева. Можно было подумать, что у него разлитие желчи, тогда как печень у него всегда была абсолютно здоровой. В такие моменты он прогонял из дому своих секретарей и друзей, даже любимую племянницу, г-жу Дени, устраивал скандалы г-же де Шатле, о чем, конечно, жалел на следующий день.
Можно утверждать, что борьба Вольтера с религией и церковью тоже была в значительной мере следствием нервного раздражения. Суждения его о религии по существу были столь же противоречивы, как и о других областях; конечно, считать его верующим христианином нельзя, но порою он определенно проявлял внимание не только к основам католицизма, но и к обрядовой стороне: ходил на богослужения, жертвовал на сооружение церквей и опасался, что в проповеди деизма зашел, пожалуй, слишком далеко. Но когда духовенство, в особенности иезуиты, восставали против него, он забывал всякую меру. Так, в припадке раздражения, написал он известную фразу «раздавить гадину», направленную против иезуитского ордена, но ставшую в то время лозунгом антицерковности и даже атеизма. Можно себе представить, до чего его довело сожжение его «Философских писем» (кстати, слово «философский» означало в тот момент «свободомыслящий» и указывало не на способ мышления, а на политическую тенденцию и отлучение от церкви). Вольтер не только бранил и уничтожал духовенство, он старался мстить ему по излюбленному им методу, фарсами и одурачиванием. Так, он уже под старость представился умирающим и попросил позвать священника. Вместо исповеди он произнес собственную апологию, и, получив отпущение грехов, заявил, что он прощает всем врагам, даже духовенству. После ухода священника он встал с постели и в предельно веселом расположении духа созвал всех своих домочадцев.
Он вообще любил проводить людей за нос и одурачивал всех и постоянно. Впрочем, часто он совсем не делал это со зла, а даже иногда как бы обманывал самого себя, выставлял в смешном и невыгодном виде. Так, Гримм рассказывает, что он созвал гостей, в том числе нескольких дам, его поклонниц, чтобы показать им нечто вроде джигитовки на датском иноходце. На самом же деле спектакль получился жалким и смешным, так как ездил он верхом очень неумело. Это не мешало ему смеяться до упаду, до слез, что случалось с ним нередко, иногда из-за сущих пустяков. Зато так же легко он плакал, и порою его слезы свидетельствовали о настоящем огорчении. Пускал он слезу даже в обществе. Причиною тому иногда бывала и душевная чувствительность, что в нем трудно было бы предполагать. Он плакал от умиления, и раз даже разрыдался в театре на представлении собственной пьесы, до того его растрогала игра актеров и судьба своих персонажей.
Дни и часы душевного подъема, неудержимого веселья, творческой энергии — во время работы он отказывался от еды, мог не спать несколько ночей — сменялись у него переходами полного упадка и меланхолии. Он искренне считал себя тяжело больным и даже умирающим, а через несколько часов участвовал в форменной пирушке или устраивал охоту. Впрочем, часто болел он по-настоящему, так как с самого рожденья был слабого здоровья: хворал он, главным образом, желудком и даже ездил на воды, в Пломбьер, лечиться. Он постоянно обращался к врачам, которым порою доверял до смешного, порою же не придавал никакого значения. Домашнему его врачу в Фернее, Троншену, пришлось пережить немало тяжелых сцен, когда Вольтер, не слушая его советов, начинал лечиться «по-своему». Но, как в периоды полного здоровья нервы заставляли Вольтера ложиться в постель, так во время недомоганий или даже болезней они его поддерживали, и он заставлял себя работать несколько дней без перерыва или шутить и веселиться с друзьями. Как у многих больных и мнительных людей, у него развились подозрительность и недоброжелательство к знакомым, обладавшими цветущим здоровьем. Сам худощавый, он не любил толстяков, за исключением г-жи Дени, которую прозвал «своим поросенком». Нервы и тяжелый характер заслоняют от нас душевные качества Вольтера. Он прослыл злым, сухим, недоверчивым, скупцом. Эльмон опровергает это мнение. Скупость и жадность его были поверхностными, часто обуславливались задором. Так, он старался экономить на почтовых марках, на мелких покупках, чтобы насолить почтмейстеру или лавочнику. Зато он щедро платил своим секретарям, присылал им деньги — даже после увольнения, помогал бедным, своим друзьям, иногда случайным знакомым. Поселил у себя девицу Кервель только потому, что она происходила от «великого Корвеля», хотя и не по прямой линии. Помогал деньгами молодым литераторам. Вообще, его недоброжелательство к пишущей братии было явно преувеличено. Юношу Флориана он почти воспитал у себя; выдвигал молодого Морсача, пришедшего пешком в Ферней за покровительством. Относился сочувственно и дружески к Кондорсе. Всячески старался подчеркнуть симпатию к Руссо, который неизменно отвечал ему враждебностью и холодом. «Он оскорбляет меня, как хочет, — писал Вольтер, — тогда как я предлагал ему не убежище, а дом, в котором принял бы его как брата».
Не только близкие друзья, но и просто знакомые живали в Сире и Фернее месяцами, а то и годами. Если не считать вспышек гнева, Вольтер относился к ним удивительно преданно. Его врач Троншен, его секретари Тирио и Ваньер — лучшее тому свидетельство. Ваньер сохранил о нем память не только добрую, но и восторженную. Тирио же отплатил ему за гостеприимство клеветой и участием в составлении известного памфлета «Вольтеромания». В припадке гнева Вольтер его выгнал, но потом посылал ему деньги, когда тот бывал в нищете. На упреки г-жи де Шатле он отвечал, что не может перестать любить его.
Обманывал его не один Тирио. Его «дорогой поросенок», г-жа Дени явно жила у дяди не без корыстных целей; была она грубоватой и примитивной женщиной, которую трогали не талант и ум Вольтера, и не его родственная любовь, а слава и возможность богатой жизни. Несколько раз она продавала без разрешения его рукописи и наживалась на них. Вольтер многое переносил, и только после скандала с каким-то издательством выгнал ее с позором из Фернея. Г-жа Дени тогда стала писать ему нежные письма с упреками в несправедливости и сожалениями о его одинокой старости. Так как г-жи де Шатле не было в живых, то никто не помешал Вольтеру поддаться доброму чувству и позволить «поросенку» вернуться. Г-жа Дени настояла, таким образом, на своем.
Были у Вольтера и верные друзья, в частности, советник д’Арженталь и его жена. Вряд ли основательны предположения, что г-жа д’Арженталь была любовницей Вольтера, а мужа ее он лишь терпел. Их связывала настоящая дружба. Кроме того, Вольтер не знал длительных любовных связей (за исключением г-жи де Шатле), а с д’Арженталями дружил много лет.
Вольтер сам признавался, что уже в 35 лет физическая сторона любви мало прельщала его, тем удивительнее его долгий роман с г-жей де Шатле. Нет сомнений, что это была подлинная и большая любовь с обеих сторон (которую не прикрывало даже присутствие мужа). Сирейских любовников пробовали окарикатурить, но это не удавалось. Г-жа де Шатле[2] делила не одни лишь досуги Вольтера: сама образованнейшая женщина, увлекавшаяся математикой и философией, она помогала Вольтеру творить и уж, во всяком случае, его творчество поощряла. Чем же тогда вызвана ее измена? Да все тем же: слабым любовным темпераментом Вольтера. Молодой женщине нужны были физические страсти, удовлетворив которые, она уже стала томиться с Сен-Ламбером. Душевно она оставалась связанной с Вольтером, который простил ей измену. И когда она умерла от родов, он со слезами жал руку Сен-Ламбера и скорбно воскликнул: «Мой друг, вы ее убили… Очень нужно ей было иметь ребенка!».