Культуросообразность антропонегативного трансфера

На пути возвращения к внушению и к субъекту термин межличностных отношений оказывается не только в психоанализе, но и во всей его предыистории, тесно сопряженным с понятиями «предметных», а то и просто «терапевтических», обозначающих те самые отношения, которые устанавливаются между пациентами и специалистами.

Если ученые и являются в своих экспериментах наблюдателями, то, как правило, они находятся вовне изучаемых феноменов, стремясь при этом, насколько возможно, избегать проявлений субъективности в фиксации результатов, а тем более, — в их интерпретации. В медицинской практике и в психотерапии такая отстраненность не всегда может быть определена как полезная, если в центре внимания будет находиться не одна только болезнь, но и личность пациента.

Поэтому возникает весьма странный, на первый взгляд, термин «терапевтического отношения», — как отношения максимально очищенного от субъективности и от всего того, что не составляет предмета внимания специалиста. Вследствие исторически сложившегося научного подхода в медицине, терапевтическое отношение получило свое истолкование с помощью таких, казалось бы, давно канувших в Лету, терминов, как «предметное отношение» и «раппорт».

До Ф. А. Месмера (1736—1815) терапевтическое отношение часто связывалось с религиозными идеями, с магией и даже колдовством. Месмер обозначал словом «раппорт» эффективные с точки зрения вызываемых изменений в поведении человека физические, т. е. обращенные к психосоматике и чувствам человека аффективные контакты. Кстати, следует заметить, что в английском языке «раппорт» означает «аффективную гармонию»; — ив психотерапевтическом и в житейском смыслах. В русском языке слова «раппорт» и «рапорт», заимствованные из французского, применяются, соответственно, для обозначения психотерапевтического и служебного отношений. В немецком языке тем же самым понятием «rapport» могут обозначаться отношения доверия в сфере суггестологии. Поэтому Фрейд совершенно точно применял это понятие «rapport» в смысле, тождественном трансферентным отношениям, — между психоаналитиком и его пациентами (319; 41).

По мнению наиболее известного ученика Месмера — Пюисегюра (1751—1825), предметные отношения напоминают о взаимоотношениях ребенка и матери, в которых, естественно, присутствует все многообразие установок и чувств, включая недостаток уверенности и последовательности в поведении как врача, так и пациента.

В этой связи Делёз (1753—1835), по сути дела, обращаясь к схеме понимания, согласно которой трансфер исходит от врача, а контртрансфер — от пациента, весьма осторожно оценивает значение воли и воображения: «Магнетизеру необходима вера, без нее эффективность его усилий была бы слабой, но пациент в ней не нуждается. Если бы пациент испытывал эффект лечения лишь в силу заведомой уверенности, что будет его испытывать, этот эффект следовало бы отнести на счет воображения. Однако полное неверие пациента способно противостоять влиянию магнетизера, мешать ему, замедлять ход лечения и препятствовать достижению результата в течение более или менее долгого времени» (319; 56).

Поэтому Делёз склонен скорее недооценивать значение предметного отношения, продолжая верить в существование некоторого материального начала (флюида), которое и является основным фактором излечения. То есть Делёзом отвергается сама идея переноса идеальных сущностей в трансферентных отношениях.

Де Виллер (1765—1815), наоборот, считает, что «душа может сама «переносить свои воздействия на другое существо… Если это существо организовано, душа соединится с присущим ему движущим началом и, таким образом, я окажу целительное действие на пациента… Это перенесение осуществится лишь в той мере, в какой душа больного пожелает… (оно) происходит посредством мысли…» (319; 61).

Таким образом де Виллер признает, что предметное отношение есть вполне управляемое влияние врача, власть которого, правда, ограничена не только развитием его собственных способностей, но и доверием к нему со стороны пациента. Иначе говоря, де Виллер практически предугадывает специфику отношений «трансфер — контртрансфер» (319; 61).

Вире (1775—1846) поместил в медицинском словаре 1818 г. (т. XXIV) статью под названием «Беспристрастное рассмотрение магнетической медицины», где проводится мысль о том, что именно предметное отношение составляет сущность лечебной силы магнетизма: «Слова животный магнетизм обозначают взаимное влияние индивидов, возникающее иногда при гармоничных отношениях между ними посредством воли, воображения или же просто физической чувствительности» (319; 62). Отметим слово «взаимное», подразумевающее двусторонние аффективные отношения (т. е. трансфер и контртрансфер).

В 1813 году в Париже португальский аббат Фария (1775—1819) занял по отношению к флюидизму непримиримую позицию, заявив, что от врача не исходит никакой особой силы, что все происходит в душе пациента. Фария внес новшество в технические приемы, усыпляя своих пациентов с помощью фиксации их взгляда на каком-либо предмете (позднее этот метод применялся Брейдом), прибегая при этом к помощи словесного внушения (как впоследствии будет делать Льебо). Повелительным тоном Фария приказывал: «Спите!» — а затем в конце сеанса: «Проснитесь!».

Аббата Фарию, а также порвавшего с флюидистами Бертрана (1795—1831) считают основоположниками теории внушения, в дальнейшем разработанной представителями нансийской школы (319; 64). Они исходили из примата воображения пациента, а не воображения магнетизера.

В опубликованном в 1823 году «Трактате о сомнамбулизме» Бертран писал: «То, что мы наблюдаем… у сомнамбул, не отличается от явлений, происходящих при обычном сне. Мать, засыпая подле колыбели сына, не перестает реагировать на него; однако она бодрствует только для него и, нечувствительная к гораздо более громким звукам, слышит малейший крик своего ребенка» (319; 65).

Как известно, в научной практике И. П. Павлова точно такой же пример приводился для иллюстрации теории гипноза: корковое торможение, при сохранении «сторожевых пунктов», поддерживает «раппорт», т. е. связь испытуемого с гипнотизером (319; 65). Из всего сказанного о магнетической практике становится очевидным то, что позиции Фрейда диаметрально ей противоположны, хотя такое сопоставление, конечно, было бы вообще невозможным, если бы феномен межличностных (предметных) отношений не объединял его с его предшественниками — магнетизерами.

Фрейд применял «свободные ассоциации», чтобы добраться, — нужно это особенно отметить, в символической форме до причин болезни. При этом Фрейдом отрицалась приемлемость «acting out» (соматических реакций. —Е. О.), тогда как магнетизеры классического периода, напротив, чаще всего исключали существование внушения и запрещали свободные ассоциации, применяя именно acting out (319; 66).

Предваряя дальнейшее исследование сути трансфера, следует здесь же подчеркнуть, что именно и благодаря символической форме, которую Фрейд заметил, но не придавал ей особенного значения (как простому сопутствующему обстоятельству его сеансов), осуществляется излечение как коррекция смыслов, составляющих интенсиональный план символа и одновременно являющихся алгоритмами автоматизмов (навыков и установок) поведения пациентов. Корригируются, таким образом, средства, орудия организации поведения — через символы как формы форм, как орудия для производства орудий.

Далее заметим в этой связи, что производство символов, вообще говоря, есть своеобразное «производство средств производства» — т. е. сфера в экономическом смысле не менее необходимая, чем промышленное производство, энергетически обеспечивающее Человека. Разница лишь в том, что прогресс в энергетическом обеспечении достигается в производстве символов не экстенсивно, не непосредственно (хотя экономисты и находят в производстве средств производства интенсивный смысл) а интенсивно, опосредствованно — путем повышения эффективности, конструктивности, вообще организованности поведения самого Человека.

Корригируется, причем не в ущерб достоинству Человека, его собственное воспроизводство, что не менее важно, чем поддержание на должном уровне составляющих основное содержание цивилизации промышленности, транспорта, связи или торговли. В отличие от социальной или биологической инженерии, такого рода коррекция поведения Человека относится вообще, как и символический план регуляции поведения, не столько к цивилизации, сколько к культуре, определяющей будущее цивилизации.

В истории психотерапевтической практики, как мы видим, лишь Фрейд впервые замечает символический план предметного, трансферного отношения, регламентированного, однако, таким образом, что все его особенности просто не могли быть изучаемы так, как это происходило в естественной науке согласно правилам публичности и воспроизводимости экспериментов.

В среде магнетизеров и психоаналитиков действуют выработанные к середине XIX века совершенно иные правила, а именно правила изоляции и обязательности: «Первая характерная черта сомнамбулизма… — это изоляция. Больной, находящийся в этом состоянии, поддерживает общение и раппорт только с магнетизером, слышит только его и не сохраняет никакой связи с внешним миром» (Делёз, 1811).

Правило обязательности предполагало возможность требовать от больного, а также от его родных и близких, чтобы даже при появлении каких-либо настораживающих симптомов курс лечения не прерывался вплоть до выздоровления. Обязательство принималось не менее чем на шесть месяцев, в действительности же лечение продолжалось гораздо дольше.

Одной из заслуг Пюисегюра и Делёза было осознание того факта, что достичь выздоровления можно лишь ценой длительного лечения с чередою успехов и неудач, т. е. в результате процесса, в котором врач играет необходимую роль «катализатора» (курсив мой. — Е. О.), — именно понятие катализатора, пожалуй, является таким, которое наиболее точно передает смысл понимания большинством специалистов — психотерапевтов, включая Фрейда, их собственной роли в установлении предметного отношения. Отсюда становится понятным проявление синдрома профессиональной скованности — исследовательского духа у специалистов-«катализаторов», по определению неспособных реагировать.

Действительно, в процессе излечения, согласно Делёзу, в присутствии нейтрально настроенного врача появляется ряд симптомов освобождения больного от конфликтов, — на фоне возможных других соматических реакций (курсив мой. — Е. О.). Свидетельством завершения лечения, без всякого особенного периода выздоровления, является исчезновение у больного потребности как в соматических реакциях, так и в том, чтобы общаться с врачом.

Эффективность лечения такого типа с очевидностью зависит от особенностей трансферентных реакций, которые исчезают при завершении лечебного курса, имеющего начало и конец. Магнетизеры признавали важность трансфера негативным образом, в форме констатации его исчезновения после излечения, что и было свидетельством его необходимости в процессе лечения.

Например, по наблюдению одного из известных врачей-практиков, Оливье, «…Влечение больного к магнетизеру иссякает вместе с породившим его недугом… Пока больной чувствует, что магнетизер… приносит ему облегчение, больного влечет к магнетизеру властное чувство. Как только больной выздоравливает, он отдаляется от магнетизера, и привязанность такого рода уступает место чувству признательности, чаще — равнодушию, а порой и неблагодарности» (319; 71).

В этом факте особенно следует заметить то, что предметное отношение «привязанности» лишено определенного морально-нравственного осознания, — как если бы речь шла не о взрослых пациентах, а о детях, у которых, естественно, нравственные начала поведения только формируются. Болезнь, таким образом возвращает человека в детство со всеми вытекающими отсюда последствиями, которые к тому же не слишком благоприятны для четкой фиксации критериев качества трансфера.

«Привязанность» и «анти-привязанность» представляют интуитивные, весьма расплывчатые обобщения особенностей трансфера, проявляющихся в «особых чувствах, связанных с болезнью», а точнее, — в чувствах еще неопределенных, «детских», откуда следует, что трансфер неизменно оказывается особенно необходим и очевиден именно в детстве, в критическом периоде становления личности, в начале ее эволюции.

Конечно, помимо положительных трансферальных отношений магнетизерами наблюдались и целительные кризы, выражавшиеся в симптомах, сопровождающих отрицательный трансфер в форме «acting out» (соматических реакций. — Е. О.) — как свидетельствах освобождения больных, напоминающих детей, от приступов агрессивности.

Психосоматический характер симптомов зачастую вынуждал магнетизеров приходить к пациентам ночью и проводить долгие пассы, — до известной степени напоминающие те ласки, которыми родители успокаивают детей.

Магнетизерам следовало не сердиться на пациентов и не раздражаться при виде симптомов, уметь наблюдать за этими симптомами участливо и хладнокровно, не теряя воли к излечению.

Выполнение этих рекомендаций служило, якобы, установлению предметных отношений на основе рациональности и беспристрастности действий врачей, в то время как они фактически осуществляли не что иное, как психотерапию, причем не путем «устранения», а путем установления трансфера, — положительного или отрицательного, в зависимости от тяжести состояния больного, в зависимости от большей или меньшей, «детской», его беспомощности.

В «магнетической» ситуации, как отмечали еще Пюисегюр и Делёз, больной регрессирует до конфликтов, подчеркиваем, своего раннего детства. Испытываемые им чувства, например: «ты мне надоел, мне противно на тебя смотреть», выражаются не только вербальными реакциями, но и таким негативными психосоматическими симптомами как рвота, понос или обмороки, что свидетельствовало о глубокой регрессии пациента в направлении к началу его личностной истории.

Так называемые предметные отношения в реальности совершенно не соответствовали приписываемому им объективному статусу, поскольку процесс излечения чаще всего представлял собой катарсис, переживаемый иногда как своеобразное садомазохистское или (как скажет позднее Э. Фромм), — рецептивно-эксплуататорское взаимоотношение с врачом как объектом трансфера (304; 71).

Однако представители так называемой нансийской школы, в особенности Льебо (1823—1905), описывали психологическое понятие словесного внушения в метафорических терминах физиологии мозга, что позволяло им не придавать особенного значения ни фактору межличностных отношений, ни проблемам гипноза и трансфера, которые были редуцированы вместе с проблемой предметных отношений к отдельным и несущественным вопросам функционирования нервных механизмов.

Вследствие этого, как отмечают Л. Шерток и Р. де Соссюр, утверждение примата физиологизированного внушения в гипнотических феноменах привело представителей Нансийской школы к теоретическому тупику и, кроме того, к отрицанию гипноза вообще, поскольку он сводился к внушаемости. Сальпетриерская школа, в которой первостепенное значение в гипнозе придавалось физическим объектам, еще более деперсонализировала психотерапевтическое (то есть предметное) отношение.

Шарко и его последователи пытались объяснить эффекты внушения действием на расстоянии металлов (включая их магнитные свойства), а то и просто эффектами приема медикаментов. Иными словами, не принимая существенности личностного фактора, Сальпетриерская школа отступила далеко назад, ко временам «дофлюидизма», или «минерального магнетизма», т. е. к периоду… до семнадцатого века, откуда, правда, и до сих пор продолжаются суеверия, ничего общего не имеющие с познанием действительно целебных свойств минералов.

Вследствие высокого авторитета французской психологии и ее непосредственного влияния на развитие психологии мировой, начиная с 80-х годов XIX века и вплоть до настоящего времени (конец XX — начало XXI века), проблема гипноза как специфического состояния человека так и остается проблемой психо-физиологической, что отнюдь не способствует прогрессу в исследованиях существа «предметных отношений», в которых проявляются гипноз и трансфер.

По словам Шертока и Соссюра, «…гипноз все еще не „расшифрован“, а тот, кто стремится выяснить роль каждого из компонентов этого сложного явления, где смешаны природа и культура, врожденное, и благоприобретенное, психология и физиология, сталкивается с большими методологическими трудностями…», — при том, что, вероятно, «…внушаемость является следствием, эпифеноменом, а не причиной гипнотического состояния…» (319; 83).

На наш взгляд, именно неоправданное расширение пределов действенности естественно-научной методологии, выразившееся в игнорировании «предметных отношений» или в их редукции к отношениям объект-объектным и объективным и приводит к неразрешимым «трудностям» в исследовании феноменов трансфера и гипноза.

И действительно, Шерток и Соссюр буквально на следующей странице уже утверждают: «Хотя представители Нансийской школы не понимали истинной природы предметного отношения, они придавали значение некоторым психологическим факторам и заменили старое понятие „воображение“ понятием „внушение“ (выделено мной. — Е. О.). Правда, определяя это понятие в психофизиологических терминах, они недооценивали скрытые за внушением аффективные элементы. Таким образом, нансийская школа деперсонализировала отношение врача и пациента» (319; 86).

В результате вполне понятна историческая ситуация расхождений между, соответственно, сальпетриерской и нансийской школами, в которой 3. Фрейд вынужден был заметить: «Что касается гипнотизма, то я выступаю против Шарко, но при этом не полностью согласен с Бернгеймом», хотя затем, в 1923 году Фрейд уточняет свою позицию: «Невозможно переоценить значение гипнотизма для развития психоанализа. С теоретической и терапевтической точек зрения психоанализ пользуется наследием гипнотизма» (319; 97).

Подобно Фрейду, едва затронув тему предметного отношения, Шерток и Соссюр уходят от нее в сторону, заявляя: «И в наше время невозможно вынести окончательное суждение о расхождениях между соматическими теориями Сальпетриера и психологическими теориями Нанси: каждая из них находит свое историческое оправдание и дополняет другую, каждая внесла важный вклад в становление современной психотерапии» (319; 189).

Интересно, что решение проблемы предметного отношения при этом вполне доверяется российским специалистам, в адрес которых (в период реорганизации СССР) Шерток и Соссюр обращаются следующим образом: «Быть может, в конце концов советские психиатры, движимые желанием хоть как-то определить межличностный компонент (трансфер) гипноза, но не имея возможности проникнуть в эту до сих пор загадочную область, выйдут из стадии „излишних упрощений“ и, преодолев внутреннее сопротивление, увидят всю сложность — и реальность — динамики бессознательного?» (319; 96) (см. в этой связи специальную схему 2.1 с комментариями к ней, подготовленную нами по существу поставленного вопроса. —Е. О.).

Комментируя эту нашу схему, отметим, что, отвечая на вызов Л. Шертока и Р. де Соссюра следует уточнить, что в традициях российской антропологии, разумеется преемственной по отношению к мировой философско-антропологической мысли, предметное отношение в самом общем виде может быть логически структурировано на основе диалектического снятия естественно-научной парадигмы парадигмой гуманитарной. При такого рода положительном отрицании, как формы преемственного и преобразующего понимания существа предметного, т. е. субъект-объектного отношения, логика его адекватно отображается на плоскости декартовой системы координат (как системы, представляющей «свернутое логическое дерево»).

Приведенная схема логического упорядочения различных видов предметных отношений, разумеется, может быть применена и в качестве иллюстрирующей в отношении богатого исторического материала, представленного в книге Шертока и Соссюра.

Схема 2.1. Культурологическая структура взаимосвязи видов трансфера как предметных отношений, характеризующих особенности взаимовлияния специалистов и клиентов в психотерапевтической практике Так, эти авторы указывают, что, согласно Гиллу и Бренман, гипноз — это «нечто вроде регрессивного процесса, который может вызываться ослаблением мыслительной и сенсомоторной активности или же реактивацией архаического отношения с гипнотизером», — на схеме хорошо видно, что именно минимумы активности и реактивности характерны для определения глубокого гипноза.

С другой стороны, становится очевидным, что «…если для Гилла и Бренман трансфер — это составная часть гипноза», то, согласно схеме, это, скорее, тавтологическое заключение.

И наконец, если, по Кьюби (1961), трансфер рассматривается наряду с регрессией «как эпифеномен, как следствие, а не причина гипнотического состояния», то, вряд ли можно согласиться и с Къюби, и с авторами книги в том, что «…с психологической точки зрения гипноз не представляет собой ничего специфического. Его специфика связана, по-видимому, главным образом с психофизиологической сферой, в которой, следовательно, и нужно искать ключ к разгадке» (319; 180) — очевидно, что последнее многозначительное заключение авторов является недостаточно взвешенным, хотя, разумеется, и оно имеет право на существование, учитывая особенную сложностью антропологической проблематики их книги.