Методологический вариант деятельностного подхода

В середине 50-х годов от намеченного А. А. Зиновьевым изучения философского мышления К. Маркса представители Московского методологического кружка (ММК) переходят к анализу научного мышления, имея целью не только понять его, но также выработать логические представления и императивы для реформирования современного мышления. При этом, если А. Зиновьев склонялся к представлению исследования мышления в виде сложного диалектического процесса восхождения от абстрактного к конкретному, стремился понять мысль Маркса как его попытку воссоздать в знании сложное органическое целое, не упуская ни одной из его сторон, то группа последователей А. Зиновьева во главе с Г. П. Щедровицким после того, как он идейно разошелся со своим учителем, пошла по другому пути.

Вероятно, первое естественнонаучное образование Г. Щедровицкого, да и общий дух эпохи предопределили его отношение к мышлению. Идея историзма сохраняется, но изучение мышления теперь понимается в значительной мере как исследование по образцу естественной науки. Формулируются тезисы, что логика эмпирическая наука, что мышление — это процесс и мыслительная деятельность, которые подлежат моделированию и теоретическому описанию. Вокруг Г. Щедровицкого в этот период объединяются исследователи (И. С. Ладенко, Н. Г. Алексеев, В. А. Костеловский, и др.) с близкими естественнонаучными установками. Тем не менее, речь все же шла о логике, а не о построении естественной науки. Собственно логическая и философская установки отлились в идеи исторического анализа мышления, в требование рефлексии собственного мышления и логического контроля тех исследований, которые в этот период ведутся в ММК.

В первой методологической программе были зафиксированы как эти идеи, так и первые результаты их реализации (схема двухплоскостного строения знания, представление мыслительного процесса в виде «атомов» мышления — конечного набора операций мышления, сведение операций к схемам замещения и т. п.) см. об этом [117; 118].

Если сравнить этот результат с исходным замыслом А. Зиновьева, то налицо разительное отличие: мышление было представлено не как сложное органическое целое, стороны и аспекты которого постепенно раскрываются в исследовании при восхождении от абстрактного к конкретному, а виде естественнонаучной онтологии. Мышление разбивалось на процессы, процессы на операции, каждая операция изображалась с помощью замкнутой структурной схемы, напоминающей по форме химическую, а исторический процесс развития мышления сводился к набору структурных ситуаций (разрыв в деятельности, изобретение знаковых средств, позволяющих преодолеть этот разрыв, образование на основе знаковых средств новых знаний и операций мышления). Все это действительно позволяло вести эмпирическое исследование мышления, но мышления взятого лишь со стороны объективированных знаковых средств, его продуктов (знаний, предметов, теорий), детерминант мышления (проблем и задач), процедур разного рода (сопоставления, замещения и др.). По сути, анализировалось не мышление как форма сознания и индивидуальной человеческой деятельности, а «вырезанная» (высвеченная) естественнонаучным подходом проекция объективных условий, определяющих мышление; эта проекция, как известно, получила название «мыслительной деятельности».

Обратим внимание на две особенности работы того периода. Выступая против формальной логики, Г. Щедровицкий, Н. Алексеев, И. Ладенко видели преимущество и даже пафос содержательно-генетической логики, с одной стороны, в деятельностной ее трактовке, позволяющей по-новому анализировать форму и содержание знания (они сводились к объектам и операциям), с другой — в семиотической трактовке мышления. В соответствии с последней мышление понималось как деятельность со знаками, позволяющая схватывать результаты сопоставления объектов знания с эталонами (то есть содержание) в определенной форме (знаковой) и затем действовать с этой формой уже как с целостным самостоятельным объектом. Другими словами, деятельностная и семиотическая трактовки мышления фактически были исходными, но до поры до времени рассматривались как способы описания мышления, а не основная изучаемая реальность.

Анализ ранних работ Г. Щедровицкого показывает, что семиотическая трактовка мышления во многом сложилась под влиянием идей Л. С. Выготского. В работе 1957 «Языковое мышление» и его анализ" Щедровицкий, с одной стороны, критикует Выготского, но с другой — заимствует, естественно, видоизменяя его представление о мышлении.

Второе обстоятельство, определившее формирование первой программы, связано с интимной логикой работы самих методологов. Как я старался показать на первых «Чтениях», посвященных памяти Г. П. Щедровицкого, при создании схем и понятий содержательно-генетической логики методологи субъективно руководствовались поиском истины и желанием понять природу мышления, однако, объективно решающее значение имели, с одной стороны, способы организации коллективной работы — жесткая критика, рефлексия, обсуждения, совместное решение определенных задач и т. п., с другой — возможность реализовать основные ценностные и методологические установки самих методологов (естественнонаучный подход, деятельностный, семиотический, исторический и др.). Не должны ли мы, следовательно, утверждать, что характер мышления методологов был обусловлен не только естественнонаучными и логическими установками, но и ценностями и особенностями того уникального сообщества («союза» преданных идее людей), который в тот период сложился.

Следующий этап исследования, закономерно с точки зрения естественнонаучного подхода вытекающий из предыдущего, — анализ факторов и механизма, определяющих развитие мышления и знаний. Поскольку естественнонаучный подход ориентирован на практику инженерного типа, где и должны использоваться естественнонаучные знания, исследователь стремится описать в теории не только основные процессы, объясняющие поведение интересующего его объекта, но и выявить и проанализировать условия (факторы, механизмы), определяющие (детерминирующие) эти процессы. Такие условия содержат как другие процессы изучаемого явления, влияющие на основные процессы, так и компоненты, на которые исследователь может воздействовать практически (например, техническим путем). Но для методологов ММК в качестве практики выступала не буквально инженерная, а частно-методологическая и социотехническая, включающая в себя нормирование мышления и организацию деятельности специалистов-предметников (ученых, проектировщиков, педагогов, инженеров, менеджеров и т. д.).

Последний момент является исключительно важным. В начале 60-х годов методологи пришли в ряд научно-исследовательских и проектных институтов, где и пытались нормировать и организовывать мышление ученых, инженеров и проектировщиков. При этом действовал еще один фактор: представления о мышлении, полученные в ходе исследования его генезиса (прежде всего на материале математики и естественных наук) постоянно переносились на мышление самих методологов, а также мышление ученых, инженеров и проектировщиков, и наоборот. В то же время понималось различие всех этих трех типов мышления (исторического, методологического и предметно-дисциплинарного). В качестве третьего фактора можно указать на поиск органических основ развивающегося мышления, под которыми понимались механизмы и структуры, обеспечивающие подобное развитие мышления и знаний.

Поскольку нормирование и организация мышления других специалистов рассматривались в тот период как главное звено работы, как деятельность, приводящая к развитию предметного мышления, суть мышления стали видеть именно в деятельности. Постепенно деятельность стала пониматься как особая реальность, во-первых, позволяющая развивать предметное мышление (в науке, инженерии, проектировании), во-вторых, законно переносить знания, полученные при изучении одних типов мышления, на другие типы мышления. Теоретико-деятельностные представления о «пятичленке» (структуре, содержащей блоки «задача», «объект», «процедура», «средства», «продукт»), о кооперации деятельности и позициях в ней (например, кооперации «практика», «методиста», «ученого», «методолога»), блок-схемное представление «машины науки», схемы воспроизводства деятельности и другие (смотри [77; 119]) позволили не только объяснить, почему происходило развитие тех или иных процессов мышления и появление в связи с этим новых типов знаний, но также использовать все эти схемы и представления в качестве норм и организационных схем по отношению к другим специалистам. Предписывающий и нормативный статус таких схем и представлений объяснялся и оправдывался, с одной стороны, тем, что они описывают деятельность и мышление специалистов (ученых, проектировщиков, педагогов, инженеров и т. д.), с другой — наличием в методологии проектной установки (в этот период участники кружка осознавали свое занятие уже не как построение логики, а как методологическую деятельность). Считалось, что методологи не только научно описывают деятельность других специалистов (и свою в том числе), но и проектируют ее, внося в схемы деятельности связи, отношения и характеристики, необходимые для ее более эффективной организации и развития.

А мышление? Сначала считалось, что анализ деятельности как раз и есть реализация установки на исследование мышления как деятельности. Затем была поставлена специальная задача: описать мышление в рамках деятельностной онтологии; при этом Г. Щедровицкий предложил использовать идеи системно-структурного подхода, синтагматики и парадигматики, а также сферы деятельности [119, с. 479]. Но решена эта задача так и не была.

Все указанные особенности второго этапа развития ММК были изложены в ряде работ, которые сегодня можно рассматривать как вторую программу — программу построения теории деятельности. При этом, как показал дальнейший ход событий, эта программа оказалась довольно быстро реализованной: в течение нескольких лет было построено столько схем и изображений деятельности, что их с лихвой хватало на описание любых эмпирических случаев. В результате Г. П. Щедровицкий пришел к выводу, что теория деятельности построена (я уже не раз отмечал, что в конце 60-х годов Щедровицкий сказал мне в частной беседе: «Главное уже сделано, основная задача теперь — распространение теории деятельности и методологии на все другие области мышления и дисциплины»). Но этот финал можно понять иначе: исследования и мышления, и деятельности прекратились, построенные схемы и представления были объявлены онтологией, реальность была истолкована как деятельность, а методологическая работа свелась к построению на основе этих схем и представлений нормативных и организационных предписаний для себя и других специалистов. Если же описываемый материал все же сопротивлялся, схемы теории деятельности достраивались и уточнялись. Но вся эта работа шла в рамках закрепленной онтологии и убеждения, что ничего, кроме деятельности, не существует.

Какие же выводы из этого примера можно сделать для нашей темы?

• — Представления о деятельности в ММК первоначально вводились с целью объяснить развитие мышления. При этом действовали две ведущие установки (подхода) — естественнонаучная и социотехническая. В соответствии с первой на мышление переносились методы точных наук, со второй предполагалось знания содержательногенетической логики использовать для нормирования и управления мышлением предметников (включая нормирование мышления самих методологов).
• — Представления о деятельности прошли в своем развитии три основные этапа. На первом это всего лишь методологические схемы, позволявшие конфигурировать разнопредметные представления — процессы развития и определяющие их факторы и условия. На втором подобные схемы объективируются, то есть полагается существование особой реальности и объекта — собственно деятельности. Деятельность начинает изучаться. На третьем этапе представления о деятельности используются как объяснительный принцип и метод при изучении других предметов и проблем.

Анализ рассмотренных здесь примеров, а также дискуссии по поводу деятельностного подхода, на мой взгляд, позволяют утверждать следующее. И в психологии и в методологии, говоря о деятельностном подходе, реально имеют в виду (часто не различая) три разные момента: во-первых, изучение разных видов деятельности, во-вторых, построение теории, объединяющей разнородные представления, которые все приписываются деятельности, но по происхождению заимствованы из других дисциплин или теорий, в-третьих, собственно деятельностный подход, включающий такие установки, как естественнонаучная, развития, социои психотехническая. Понятно, что изучать разные виды деятельности необходимо и дальше. Другое дело — теория деятельности. Сам подход — создать обобщенную правильную науку (теорию), которая бы сняла достижения всех других наук о человеке, идет от естественнонаучной позиции и работ Л. С. Выготского.

Итак, можно предположить, что теория деятельности — это реализация в рамках естественнонаучного подхода идеи «общей науки» или методологии, снимающей в своем строении и онтологии представления и понятия других наук, где изучаются сознание, культура, общение, установка, символические формы жизни и прочее. Однако, если признать, что естественнонаучный идеал не является единственным, но, напротив, существуют и другие идеалы науки, например, античный или гуманитарный, то компетенцию теории деятельности нужно ограничить только той областью, где деятельностный подход работает, на что сегодня обращают внимание многие критики и даже сторонники деятельностного подхода.

Возвращаясь к статьям о деятельностном подходе, опубликованным в «Вопросах философии», можно обратить внимание, что они опять демонстрируют два основные подхода к решению теперь уже локальной задачи (относительно деятельностного подхода, а не психологии в целом). Один подход, его, например, реализует В. А. Лекторский, — это поиск оснований, которые бы устроили основных участников обсуждения (его можно сравнить с позицией Л. Хьелла и Д. Зиглера), а другой, отстаиваемый, например, Ф. Т. Михайловым, — показать, что же такое деятельностный подход «на самом деле» (соответственно, его можно сравнить с точкой зрения А. Асмолова). Разбирая представленные позиции, В. Марача намечает еще одно решение, которое интересно рассмотреть в связи с нашей темой психологии личности. Вот что он пишет: «Первое, что напрашивается, — это попытаться довести до логического конца попытку В. А. Лекторского выстроить общее пространство коммуникации, реконструировав пусть не всеохватывающий, но «перекрывающийся» консенсус (термин Дж. Ролса), создающий основание для обсуждения перспектив деятельностного подхода, невзирая на разницу позиций (последний момент, на мой взгляд, является очень важным', только при сохранении разницы позиций можно надеяться, что столь пестрое научное сообщество, каким являются современные психологи, начнет обсуждать общие основания и стремиться хоть к какому-то консенсусу).

• а) преодоление ограничений существующих теорий деятельности при сохранении общих рамок деятельностного подхода (В. А. Лекторский); непринятие какой-либо конкретной теории или рабочей категории в качестве единственного «начала» (В. М. Розин) или «пришествия истины» (Ф. Т. Михайлов);
• б) признания примата роли и значения социокультурных норм в отношении человека к миру, трансцендентности по отношению к природе культурных норм (В. С. Швырев); признание того, что способ деятельности определяется не биологическими задатками, а исторически выработанными социокультурными программами (В. С. Лазарев), — своего рода «геномом нового типа» (Ф. Т. Михайлов) при нормирующем характере самой деятельности (В. И. Слободчиков);

• в) преодоление узко понятой активистской установки в отношении человека к миру, характерной для цивилизации западного типа — в частности, связанной с проектированием и чисто искусственным построением деятельности (В. А. Лекторский, В. С. Швырев);
• г) пересмотр представлений о субъекте деятельности (В. А. Лекторский, А. В. Брушлинский, Ю. В. Громыко, В. С. Лазарев) — в частности, переход от понимания субъекта как субъекта лишь индивидуальной деятельности к признанию в качестве первичной формы деятельности ее совместного, коллективного выполнения (Ю. В. Громыко, В. С. Лазарев), включение в понятие деятельности представлений о ее «внутренней форме» (В. П. Зинченко, А. В. Брушлинский) [65, с. 54].

На мой взгляд, в целом это очень правильный подход, но есть две проблемы. Во-первых, выработка подобного перекрывающегося консенсуса предполагает рефлексию и анализ на совместимость и несовместимость исходных оснований каждой последовательной точки зрения и позиции, ведь, например, представления об индивидуальной деятельности могут быть несовместимыми с представлением деиндивидуальной деятельности в духе ММК, о чем и говорил Г. П. Щедровицкий. Во-вторых, установление подобного консенсуса предполагает определенную культуру мышления и желание выстроить подобный консенсус. Последнее же пока не наблюдается.

Л. Хьелл и Д. Зиглер предложили такие представления о психологической науке, которые нейтральны к содержанию отдельных теорий личности, поэтому, кстати, их книга популярна среди психологов. Но при таком подходе стираются различия между разными психологическими теориями, например, концепции 3. Фрейда и К. Роджерса выглядят как сходные, различающиеся только наполнениями одних и тех же местизмерений. В то же время интуитивно ясно, что эти концепции противоположны и по содержанию и по своим подходам. Кроме того, другие психологи для сопоставления и описания теорий личности предлагают иные критерии и различения, чем Л. Хьелл и Д. Зиглер, то есть опять консенсуса нет.

А вот как с другими подходами и теориями личности поступает А. Асмолов. Он утверждает, что в них схватывались отдельные «грани» и «измерения» того правильного многомерного представления о человеке, которое предъявляет сам А. Асмолов. Не думаю, что с этим согласятся остальные теоретики личности.

Теперь какую стратегию предпочтет автор? Я попробую реализовать следующий подход. Подобно А. Асмолову пойду от философии и методологии, ведь эти дисциплины, действительно, задают правильное понимание современности и человека, а также способы их осмысления. Но в отличие от А. Асмолова я буду опираться не на теорию деятельности в духе Л. С. Выготского и А. Н. Леонтьева, а на развитые в моих работах варианты культурологии и семиотики. Второе важное отличие — реконструкция в рамках того же подхода психологической реальности и, в частности, основных направлений психологического рассмотрения человека. За счет этого мое понимание личности можно будет соотнести с психологическим. Конечно, мои представления не могут быть положены в основание консенсуса в сообществе психологов, но они, если окажутся удачными, возможно, выступят как катализаторы для переосмысления теоретиками личности их построений и объяснений. В остальном же это еще один взгляд на природу и становление личности, взгляд философа, культуролога и семиотика. Но, как известно, с философии иногда начинается или продолжается конкретная дисциплина.