Исторические закономерности и действия людей

Существуют ли исторические законы? Этот вопрос так или иначе всегда волновал историков. В век Просвещения на него отвечали положительно, однако последовавшая затем эпоха революционных потрясений в Европе заставила усомниться в разумности истории. Сегодня ученые также надеются «подобрать ключ» к механизму эволюции общества, например, вывести путем математической обработки многочисленных фактов статистические закономерности или выстроить на основе теории катастроф синергетическую модель устойчивого развития. Другие полагают, что в истории случается то, чего никто не хотел, и поэтому никакие рациональные расчеты не подтверждаются. Постановка и решение такого рода вопросов самым тесным образом связаны с проблемой человека, ибо от понимания его роли в историческом процессе зависит стратегия преобразования современности. Если существуют объективные исторические законы, то они должны быть познаны и точно сформулированы. Соответственно исторические преобразования, совершаемые людьми, должны быть основаны не на произволе, а на знании законов развития общества.

Желание познавать историю по аналогии с науками о природе, которые объясняют и предсказывают факты на основе точных законов, наталкивается на внутреннее противодействие, связанное с желанием свободы: человеку трудно примириться с подчинением своей воли неким объективным закономерностям. Ф. М. Достоевский, возражая сторонникам исторического закона, утверждал, что человек всегда и везде предпочитал жить согласно своей «глупой воле». И действительно, если история — это объективная и закономерная связь событий, то как возможна реализация нравственных идеалов и высших духовных ценностей? Исторический детерминизм и тем более фатализм делают моральную оценку поступков людей совершенно неуместной.

Данные затруднения, несомненно, вызваны переносом на историю идеала познания точных наук. В прошлом история была объектом морализации: человеческие действия расценивались как свободные, что предполагало ответственность за последствия поступков. Христианство хотя и открыло горизонт истории, понимало ее апокалиптически: люди грешны, и в конце истории всех ждет Страшный Суд. Может быть, это способствовало принятию жизни такой, какова она есть, но явно не способствовало оптимизму. Привить некоторую дальновидность, научить рассчитывать свое поведение хотя бы на несколько шагов вперед — так понимали свою задачу историки Нового времени. Ситуация изменилась в век науки, которая стремилась овладеть не только природным миром, но и историческими процессами. Старые представления о самобытном ходе истории, о естественно-историческом законе сменились революционными лозунгами о преобразовании общества согласно идеям разума. Великая французская революция и революция 1917 г. в России — наиболее яркие проявления данной идеи. Вместе с тем осмысление этих революций выявило целый ряд негативных обстоятельств, которые стали возможны именно в силу преувеличения роли рациональных законов в истории. Если неконтролируемое развитие науки и техники привело к истощению природной среды, то столь же бездумная попытка преобразования общества привела к невиданным репрессиям.

Попытка объяснить исторические события и действия людей ссылками на общие исторические законы приводит к негативному результату: они оказываются слишком общими и недостаточными. Каждый раз требуется указание на те или иные сопутствующие обстоятельства, необходимые для объяснения отклонения событий от объясняющих законов. Но в таком случае поступки тех или иных исторических деятелей вытекают не из законов, а из обстоятельств, и следовательно, общие положения вообще не требуются.

Приведенный парадокс заставляет искать какие-то иные подходы к объяснению исторических событий и действий людей. Разумеется, человек в своей деятельности подчинен природным и социальным закономерностям, правовым и моральным нормам, а также экономическим и политическим условиям. Однако, будучи существом, несущим тяжелое бремя свободы и духовно-нравственных идеалов, он руководствуется не только потребностями, но и ценностями. На этой основе сформировалась еще одна влиятельная школа философии истории — аналитическая теория рационального действия, представители которой стремятся объяснить исторические действия ссылками на цели и нормы, духовные идеалы и ценности. Конкретно говоря, историк должен учитывать намерения, сознательные цели и самооценки действующих в истории людей. Поступок того или иного исторического деятеля оказывается разумным не только в том случае, когда он соответствует объективным закономерностям, но и когда он опирается на определенный план, содержащий цель, и способствующие ее реализации средства. Фактически речь должна идти о выяснении мотивов того или иного действия.

Абстрактная схема объяснения истории на основе законов может быть дополнена моделью целерационального поведения. В большинстве своем люди действуют не спонтанно, г. е. не произвольно, а в соответствии с рациональными планами, и стремятся достичь поставленных целей наиболее эффективными средствами. Соотношение цели и средства помогает понять поступки людей. Правда, в жизни каждый действует по-своему рационально, однако в результате суммирования получается совершенно неожиданный результат (например, «рациональное» с точки зрения современной технологии использование природных ресурсов приводит к их истощению и загрязнению среды). Поэтому любая попытка объяснения поступков людей должна учитывать неадекватность в понимании рациональных целей и средств. Особенно это значимо по отношению к попыткам современников судить прошлую историю. Кроме того, мы сами часто видим, как в жизни расчет оборачивается просчетом. Однако именно поэтому следует иметь в виду как объективные исторические законы, так и планы и намерения людей, и только учитывая их расхождение, можно получить ценный исторический опыт и действовать в дальнейшем более осторожно.

Изучение прошлого как истории планов и намерений людей тоже имеет свои недостатки: часто бывает так, что человек имел правильные цели и хорошие намерения, однако не смог осуществить их в силу внутренней слабости или давления внешних обстоятельств. Объяснение через мотивы, если его абсолютизировать, ничуть не лучше объяснения через законы, потому что иногда люди поступают вопреки законам, обстоятельствам, мотивам, полезности и т. п. Убеждение в том, что если дан мотив поступка, то из него можно дедуцировать сам поступок, следует признать ошибочным. Зато возможно иное: если мы стремимся понять поступок, то необходимо вскрыть цели и мотивы, которыми руководствовался человек.

История — чрезвычайно сложный процесс переплетения природных, социальных, экономических и политических факторов, и так называемая историческая необходимость — это не какой-то надысторический закон, управляющий ходом всех разнородных явлений, а многослойная ткань, в которую входят и нити, образованные как человеческими настроениями и желаниями, так и объективными возможностями природы, технологий и институтов. Люди с их потребностями, желаниями и идеалами — не простая «надстройка» над экономическими и политическими структурами, а один из главных факторов исторического процесса. Поэтому историков волнуют не только закономерности, регулирующие массовые движения, развитие общества, образование классов и партий, борьбу профессиональных коллективов за свои права и т. п., но и причины, определяющие поведение отдельных людей. Для того чтобы понять историю не только как политический процесс, а как способ жизни людей, следует отказаться от абсолютизации объяснения на основе неких сверхисторических законов и использовать возможности понимания, основанного на проникновении во внутренний мир человека.

Что такое понимание, каковы его возможности и границы? Прежде всего очевидно, что историк имеет дело с сознательными мотивами, нормами, ценностями, на основе которых действуют и поступают исторические персонажи. Бессмысленно вникать в то, что «ощущает» или чем «руководствуется» вода, которую нагревают для перевода в другое агрегатное состояние; существуют законы, объясняющие переход воды в пар или лед. Но точно так же мало что дает объяснение смерти Клеопатры, умершей от укуса змеи, ссылкой на то, что змеиный яд смертелен для организма, — ведь Клеопатра приняла его сознательно. Вопрос как раз и состоит в том, а почему, собственно, она это сделала. Исходная проблема соотношения естественных и гуманитарных наук состоит в том, что они как бы не пересекаются друг с другом, и законы одной неприменимы в области другой. Именно такой, кажущийся очевидным ответ и был в центре различных концепций понимания. Одни авторы полагали, что понимание — это вживание во внутренний душевный мир действовавших в прошлом людей. Так история сближается с искусством, которое, опираясь на воображение, пытается восстановить душевные драмы людей, принимавших те или иные важные решения. Другие авторы считали это затруднительным, потому что мы не можем восстановить подлинные переживания прошлых исторических деятелей. Кроме того, эти переживания во многом определяются культурой, традициями, идеями и духовными символами, воображением.

Вильгельм Дильтей, видный представитель концепции исторического понимания, считал, что исследователь должен восстанавливать культурные традиции, характер образования, социальные нормы поведения людей прошлого. Это требует специфической подготовки. Образование историков не должно копировать стандарты естественно-научного обучения, в ходе которого помимо специальных знаний ученый вырабатывает умение беспристрастно смотреть на изучаемые явления. Историк, поскольку он имеет дело с жизнью, сам должен быть участником жизненного мира и переживать его драмы. В этом случае он может актуализировать прошлое, раскрыть его не только как совокупность фактов и событий, но и как духовные искания и психологические переживания, в конечном счете наиболее сильно определяющие поступки людей.

Дильтей, безусловно, прав в том, что человеческое общество не может рассматриваться по аналогии с мелкими частицами в состоянии «броуновского движения». Но понимание прошлого и настоящего как сопереживание, соучастие всетаки слишком субъективно. И дело даже не в том, что такая позиция требует особого художественного таланта (например, действительно трудно вжиться во внутренний мир такой капризной женщины, какой была Клеопатра). Трудность заключается в том, что историк должен иметь гарантии, что на место переживаний, предпочтений, ценностей, мотивов, целей исторических деятелей он не подставляет собственные или свойственные современности нормы и идеалы.

Осовременивание прошлого представляет серьезную опасность для историка. Оно может проявляться не только в переносе наших душевных структур и психических драм на людей прошлого, но и в форме интерпретации структуры и динамики древних обществ на основе современных понятий. Например, сторонники приоритета классовой борьбы в истории находили ее проявление уже в Античности. Между тем мотивы действий человека Античности или Средневековья не соответствуют нашим представлениям об экономической и политической целесообразности. Например, Крестовые походы явно не укладываются в схему колонизации Востока Западом. Точно так же до сих пор трудно понять, что двигало древнерусскими землепроходцами, которые, как известно, основали свою колонию даже в Америке.

Вместе с тем стремление историков описать, как все было на самом деле, тоже неосуществимо, ведь даже очевидцы по-разному излагают события, и уж тем более поразному их интерпретируют последующие историки. Исследователь прошлого в отличие от естествоиспытателя осуществляет наблюдение и описание в принципиально иной системе координат, нежели та, в которой данные события имели место. Это выражается в привнесении определенной позиции, точки зрения, оценки исследователя. Но даже если бы оказался возможным некий нейтральный наблюдатель-хронограф, обладающий чем-то подобным машине времени и способный очутиться в прошлом, то такая машина времени не привела бы к революции в исторической науке и даже, можно утверждать, была бы малополезной для понимания прошлого. Такой наблюдатель все равно был бы нагружен современным мировоззрением и обозревал прошлое односторонне, с собственной точки зрения. Он не смог бы выявлять законы и мотивы, ценности и традиции, ибо ему была бы дана простая последовательность событий. В постижении прошлого не время, а мы сами оказываемся наиболее трудным препятствием, ибо, не в силах отделаться от груза своих обычаев и привычек, мы переносим их на историю и таким образом нейтрализуем ее, упускаем ее возможности. На самом деле время, отделяющее нас от прошлых событий, имеет для истории очень важную позитивную функцию. Как ни странно, чем дальше события, тем многостороннее они видятся. Разнообразие интерпретаций придает им полноту и всесторонность, их смысл расширяется по мере увеличения горизонта времени, так что ни один историк не может претендовать на роль последнего арбитра в оценке минувших событий.