Трансформация Евангелий в эпоху Просвещения

Человек, сообщества людей должны обладать сильным иммунитетом для самосохранения. Каждый человек и каждая группа сохраняют себя, в том числе и гордым убеждением в собственном превосходстве над остальными существами. Конечно, чувство гордости за себя и свой коллектив не должно превращаться в эгоизм, оно должно сочетаться с толерантностью по отношению к аналогичным чувствам других, но крайне опасно стереть это чувство совсем, ибо без него, как без кожи, человек окажется подвержен вирусам «чужого» .

Язык — это и есть нарциссический инструмент, игра на котором определяет единство тех, кто на нем играет. Тональность этого инструмента самовозбуждает, поэтому язык — это прежде всего совокупность узнаваемых мелодий, которыми звучат послания. При этом их первичное назначение состоит не в том, чтобы служить средством передачи информации, а в том, чтобы формировать коллективное тело тех, кому направлено послание. Люди используют слова для того, чтобы сообщать о своих достоинствах на своем языке. Человек не просто описывает те или иные события, а так или иначе восславляет их. Племена и народы всегда создавали собственные идиомы для выражения собственных достоинств, и даже технические языки косвенным образом воспевают славу самих техников.

В исторической перспективе обнаруживается, что первичный нарциссизм, свойственный ранним этносам, не только не исчезает у наций, но лежит в основе их классификации. Самоутверждение человек осуществлял в признании первородного треха, в искусстве галантности, в поисках самого себя и в представлении себя другим на сцене жизни. Послание Бога и исповедь человека, гуманистическое послание как письмо далекому и незнакомому другу, философские произведения и дружеские послания поэтов — все это по преимуществу есть не что иное, как риторический жест.

Но прежде чем писать новое послание, необходимо рассмотреть судьбу старого. Когда культура в своем развитии достигла монархической стадии, язык перестал быть медиумом рапсодов и пророков, которые прославляли героев и богов. Поэты и риторы феодального общества упражнялись в искусстве косвенной евлогии (восхваления), которая в центр ставила господина, а его певца поодаль. Воспевали Бога или господина, а тот, кто восхвалял их, унижал самого себя. Даже царь Иван Грозный, известный как ужасный деспот, в своих посланиях характеризует себя как самого никудышного человека. Наоборот, древние использовали язык исключительно эгоистически и восхваляли если не самих себя, то свой род. Поэт не отделял себя от героев, а находился с ними рядом.

Упомянутый подход сохраняется и в Евангелии. С коммуникативной точки зрения христианство весьма необычно. В его основе лежит послание невидимого, трансцендентного Бога, которое противоречит всему тому, что знает человек из собственного опыта. Послание Бога резко отличается от научных сообщений, которые можно проверить фактами, а также от приказов, которые отдаются земной властью и выполняются в случае, если она сильна и авторитетна и может наказать ослушников. Император видим, и его власть ощутима. Бога же не видел никто, тем не менее он находит путь к душам людей и отправляет с посланием своего собственного Сына, который обречен стать жертвой земной власти.

Что такое Евангелие и почему их не одно, а четыре? Почему недостаточно было четко и ясно изложить послание Бога, как это сделано в Коране? Наконец, кого славят Евангелия: Бога, его Сына или самих евангелистов, учеников Христа? Думается, что ответы на эти вопросы следует искать в особенностях устройства раннефеодальной медиаимперии.

" Приглашение" Бога стать членами его Царства направлено к той или иной этнической коммуне. Это обстоятельство превосходно можно наблюдать на примере развития ранней отечественной религиозной литературы. Основной пафос «Поучения» Владимира Мономаха или «Сказания о Борисе и Глебе» состоит в том, что для объединения разрозненных княжеств и враждующих друг с другом князей в единое русское царство Борис и Глеб становятся не просто святыми, жителями Царства Божия, а боевыми символами, защитниками Руси. Смысл такой этнонарциссической операции состоит в том, что с ее помощью русские люди выходят на широкий простор истории и равняются на деяния греков и римлян. Дальнейший рубеж и пункт прибытия — «Москва — Третий Рим». Таким образом, русская версия Евангелия имеет важный политический смысл. Следует подчеркнуть, что эта идеология обретает поэтическую и евангелическую форму одновременно. Поэтика империи и Царства Божия слиты в них воедино. Даже сегодня эти тексты оказывают на читателей магнетическое воздействие. Летописец славит одновременно Бога, князя и народ, которые пребывают в трогательном единстве. При этом песнопевец-летописец отождествляет себя с объектом воспевания. Сам язык понимается как инструмент славословия. Отсюда стремление сделать его все более изысканным и напевным. Здесь существует только одна трудность, которая наглядно проявляется, например, в «Житии» протопопа Аввакума: древнеславянский язык содержал простонародные грубые идиомы, не соответствующие задаче мелодического воспевания Бога. Во всяком случае, эта же проблема решалась при переводе священных текстов на древнеславянский язык. К сожалению, переводчики были иноземцами, да и сама письменность создавалась именно ими. Но, к счастью, русские летописцы нашли мужество и силу соединить евангелические и народно-эпические мелодии. В сказаниях о Земле Русской былинный эпос соединяется с христианскими идеями, и по своему значению это сравнимо с лютеровским переводом Библии.

Когда наступила эпоха ученых, сложилась новая евангелическая традиция, которая в конце концов привела к научному подходу к религии. Проблема исправления и улучшения Евангелия стояла в том, что вместе с восславлением коллектива необходимо было и возвышение индивида. За эту задачу взялся, в частности, не кто иной, как сам Томас Джефферсон (1743−1826), третий президент США и редактор американской Декларации о независимости 1776 г. Очевидно, что он принялся за редактуру Евангелия с вполне определенной прагматической целью: «вмонтировать» американцев в семью «всемирных народов». США — это не только продукт независимости и борьбы против господства британской короны, но и самостоятельное органическое образование. Естественно, что христианское послание было использовано для прославления Америки. Джефферсон в годы своего президентства нашел время для сравнения греческой, латинской, французской и английской версий перевода Евангелия и составления на их основе текста, названного «Жизнь и мораль Иисуса из Назарета» и известного как «Библия Джефферсона». Критерии его редактирования Библии определялись попыткой соединить христианский монотеизм с идеями Просвещения. Самое удивительное состоит в том, что утонченный представитель эпохи Просвещения вынужден был прибегнуть к риторике исторических Евангелий. Тот, кто воспитан на идеях французской и американской революций, не может пользоваться библейским языком, и все же это произошло — но той причине, что язык старой Библии использовался для прославления прав гражданина и гуманиста. Неудивительно, что реконструированный Христос представляет собой носителя северо-американского Просвещения. От заповедей остался один моральный кодекс, уместившийся на 64 страницах. Джефферсон писал, что стремился отделять золото от шлаков и среди многих приписываемых Христу изречений отобрал лишь те, которые не кажутся непонятными, абсурдными, не соответствующими действительности. И все-таки главное для Джефферсона — не реконструкция реального, рационального, исторически существовавшего Иисуса, а утверждение морали, соответствующей эпохе Просвещения.

Аналогичным образом действовал Лев Николаевич Толстой (1828- 1910), искавший особый русский путь слияния религии и просвещения. В небольшой статье «Как читать Евангелие и в чем его сущность?» (1896) он писал: «Я читал Евангелия и нашел в них вполне доступную истину… Для того чтобы понять всякую книгу, необходимо выделить из нее все вполне понятное от непонятного и запутанного, и из этого выделенного понятного составить себе понятие о смысле и духе всей книги, и тогда на основании вполне понятного выяснить для себя места, не вполне понятные и запутанные». Толстой, разочаровавшись во всех толкованиях религии, в конце концов берет на себя функцию нового евангелиста. Подобно Августину, он описывает свою жизнь: до пятидесяти жил, ни о чем, кроме удовольствий, не думая, а затем перед лицом болезни и смерти впал в отчаяние. Тогда стал читать Евангелия и выделять в них то, что соответствовало требованиям разума и сердца. Это даже не откровения Христа, а то, что совпадает с мнением лучших представителей человеческого рода: Моисея, Исайи, Конфуция, Будды, Сократа, Паскаля, Спинозы, Фихте, Фейербаха. Ответ на вопрос о смысле жизни, данный ими и найденный самостоятельно, Толстой хочет передать людям: «И потому побуждает меня к тому, что я делаю, не корысть, не слава, не мирские соображения, а только страх не исполнить того, чего от меня хочет Тот, Кто послал меня в этот мир, к Которому я каждый час жду своего возвращения». Толстой писал о «вечном начале истины и добра», которое проходит через него.

Фридрих Ницше в тысячелетнем процессе переписывания Послания выявил ужасную тенденцию: оно все улучшалось, становилось все более благим, но при этом бессильным перед проявлениями зла. Ницше известен как самый непримиримый противник христианства, и вместе с тем в его сочинениях, в самих его протестах есть нечто общее с пророками. Его разрыв с европейской евангелической традицией станет понятным, если обратить внимание на несовместимость Просвещения с христианством. Необходимо искать новую форму речи о совершенстве человека и в первую очередь преодолеть джефферсоновский эклектизм. Дистанцирование от страдания, отказ от признания чуда делают невозможным признание Апокалипсиса секуляризированной публикой. Оптимизм Просвещения непримирим с Апокалипсисом Библии. Тот, кто пытается создать и передать только «хорошее» содержание Послания к человечеству, неизбежно искажает Евангелия.

Древний эпос, Евангелия, наконец, выдающиеся произведения искусства, которые написаны на языке рода человеческого, — все эти тексты защищают человека от ужасов бытия, оправдывают его жизнь и примиряют людей друг с другом.