Николай клюев (1884-1937)

Н. А. Клюев — самобытный русский поэт, оригинальный художник слова начала XX в., назвавший себя «посвященным от народа», был родоначальником и своеобразным идеологом новокрестьянской литературы, которую представляют также С. А. Есенин, С. А. Клычков, А. А. Ганин, П. В. Орешин, А. Ширяевец и в которой «избяная Русь» заговорила свои собственным голосом. Клюев был писателем-философом с внешним обликом северного крестьянина-старообрядца. Истоками творчества Клюева являются народная культура, христианская (старообрядческо-сектантская) вера и древнерусская литература. В его поэзии отразились идеалы народной социальной утопии — мечта о «праведных землях», Китеже, Беловодье, вера в «земное Царство Божие»; идеи соборности, философия всеединства, учение Н. Ф. Федорова, основоположника русского космизма, о преодолении смерти. Предназначение поэзии Клюев видел в воссоздании «нетленных кладов народного духа» .

Творчество и личность Николая Клюева и при его жизни, и по сей день воспринимаются неоднозначно. Его считали «руссейшим из русских поэтов» (Б. А. Филиппов) и мастером-стилизатором, выбравшим «амплуа посвященного от народа» (К. М. Азадовский); поэтом-пророком, несущим свой «стихотворный крест» (Е. И. Маркова) и «Аввакумом XX столетия» (Н. И. Тряпкин); «певцом олонецкой избы» и творцом Святой Руси, «бездонной», рублевской (А. Н. Михайлов); «великим властителем дум народных и народных чаяний» (Б. Д. Богомолов) и защитником кулацкой деревни (Л. Д. Троцкий). Поэт подчеркивал многомерность своей личности: «В художнике, как в лицемере, / Гнездятся тысячи личин». Как большинство писателей Серебряного века, Клюев творил миф о себе, но элементы игры, масочности, театрального действа: крестьянская одежда, нарочитое оканье, старообрядческий крест па груди — были призваны подчеркнуть истинный облик поэта, который осмысливал свою судьбу как «жизнь на русских путях» .

Творческая биография и художественный мир Н. А. Клюева

В автобиографии Николая Алексеевича Клюева реальные факты переплетаются с легендами о себе, с житием «Николая Олонецкого, крестьянина Николая Клюева» (так подписывал он первые стихи). Коштугская волость Вытегорского уезда Олонецкой (ныне Вологодской) губернии, где 10 (22) октября 1884 г. родился поэт, находилась на границе олонецких и новгородских земель, свято хранивших традиции старообрядческого «древлего благочестия». Свою духовную родословную Клюев вел «от Аввакумова корня» («Ты, жгучий отпрыск Аввакума, / Огнем словесным опален»). По рассказам матери, дед поэта, Дмитрий Андрея-пович, был верным слугой «северному Ерусалиму», т. е. раскольничьим скитам па реке Выг. Семья отца символизировала крестьянское, языческое начало. Клюев окончил церковно-приходскую школу и вытегорское двухклассное училище (1897), затем год проучился в Петрозаводской фельдшерской школе, но его знания византийской, русской и европейской литературы, древнерусского зодчества, иконописи, истории христианства были фундаментальными. Он не только читал, но и говорил по-немецки, знал французский («…И бубню Вердена по-французски»).

" …Образованнейший человек вашего времени. Вы говорите с ним о философии, он говорит как специалист. Немецких философов Э. Кавта и Г. Гегеля он цитирует наизусть. Это был энциклопедически образованный человек, прекрасно понимающий и знающий искусство" , — вспоминал известный деятель литературы 1920;1930;х гг. И. М. Гронский.

О жизни поэта в 1898—1904 гг. достоверных сведений не сохранилось: в автобиографической прозе он упоминает о послушании на Соловках и «девятифунтовых веригах», пребывании в хлыстовской секте, путешествиях в Персию, Индию, но документальными свидетельствами они не подтверждены. Сектантские идеи «братской» жизни повлияли на отношение Клюева к революции 1905 г. Он сближается с народнической интеллигенцией Петербурга, участвует в работе Крестьянского союза. В 1906 г. Клюева арестовали за распространение революционных прокламаций среди крестьян, и шесть месяцев он провел в тюрьме. Причиной второго ареста в 1908 г. стало решение «не быть солдатом, не учиться убийству, как Христос велел и как мама мне завещала». После недолгого, но тяжелого пребывания в Выборгском пехотном батальоне он был признан негодным к воинской службе и уехал на родину.

Стихи Клюева появляются в печати с 1904 г. В 1911 г. (на обложке — 1912) вышла книга «Сосен перезвон». На его приход в литературу откликнулись В. Я. Брюсов и А. Белый, Н. С. Гумилев и С. М. Городецкий, О. Э. Мандельштам и А. А. Ахматова, Д. С Мережковский и 3. Н. Гиппиус. Начало творчества поэта совпало с эпохой революции. Мотивы «безответного удела» мужика, «горюшка в сердце народном», разочарования в «житейской суете», образы, пришедшие из народнической лирики («долюшка злая», «оковы рабские», «проклятия жгучие»), тоска по «берегам иной земли» переходят в тему социального бунтарства:

Но не стоном отцов Моя песнь прозвучит, Л раскатом громов Над землей пролетит.

(«Безответным рабом…», 1905).

В стихотворениях «Казарма», «Горниста смолк рожок…», «Ночью дождливою, ночью осеннею…» отразились впечатления Клюева от пребывания в пехотной роте. Царская армия олицетворяет насилие над народом: «Где она ступит, там каплей багровою, / Кровью останется след на земле». Герой, борец за свободу, отождествляется с образом Христа и с повествователем, сидевшим в военной тюрьме. В рассказ о жертвенной свободе вплетен своеобразный любовный роман лирического героя, который дан глухими намеками («Вот и лето прошло, пуст заброшенный сад…», «Любви начало было летом…», «В златотканные дни сентября…»). С «девушкой-голубкой», единственной героиней любовных стихов Клюева, героя связывают отношения духовного родства («по чувству сестра и подруга»).

Клюев не избежал влияния символизма, поэтики непостижимого («Мы любим только то, чему названья нет»). В его стихах встречаются образы лучезарного света, чародейного лунного сна, ощутим прорыв к надмирному («стезя, уходящая ввысь»: «…я жив}' с глубокой верой в иную жизнь, / В удел иной»). Тема любви, образ девушки-русалки навеяны ранним творчеством А. А. Блока. Ритмика некоторых стихотворений сближается с метрическим строем А. Белого. Но не заклятие России, «мессии вчерашнего дня», а предчувствие «великого праздника обновления» Руси отличают поэзию Клюева. Субъект его лирики многолик: крестьянский певец «в лаптях и сермяге серой», романтический пилигрим с противоречивой душой («Наружный я и зол и грешен, / Неосязаемый — пречист»), художник-теург, преображающий «пустыню жизни», утоляющий «вином певучим жажду душ из чаши сердца», сектант, мечтающий о чаемом граде («Я был прекрасен и крылат…», «Я говорил тебе о Боге…», «Поэт»). Образ «божьей святой сторонки»: «райских кринов аромат», «ширь полей, как вертоград / Цвела для мира и отрады» — дан в соответствии с народными представлениями о рае Божьем на земле.

В 1908 г. Клюев обращается к издателю В. С. Миролюбову с письмами-статьями, он пишет о разрыве между «учеными» и «неучеными», о крестьянской Руси, которая не известна интеллигенции. Анонимно была опубликована статья «В черные дни (Письмо крестьянина)». «Черные дни» — это эпоха после поражения первой русской революции, «когда все силы преисподней ополчились против народной правды». В самодержавной России поэт видит царство дьявола. В статье «С родного берега» противопоставляются «глухая и отдаленная» Олонецкая губерния, «пьяная по праздникам и голодная по будням», и идеальная Русь, мечтой о которой живет народ: «тучная долина Ефрата, где мир и благоволение, где Сам Бог». Эти же идеи Клюев развивает в переписке с А. А. Блоком, которая длилась восемь лет. Клюев восхищался Блоком-поэтом, но одновременно видел в нем городского интеллигента и призывал его «уйти в народ». «Клюев — большое событие в моей осенней жизни» — отметит Блок в дневнике (1911). Он разделяет мысли крестьянского поэта о пропасти между народом и «образованными». Современное искусство, считал Клюев, обречено, ибо в нем ист чувства единения с народом и природой:

Вы — отгул глухой, гремучей, Обессилившей волны, Мы — предутренние тучи, Зори росные весны.

(«Голос из народа», 1910).

Оппозиция «народ — интеллигенция» переходит в сквозной конфликт традиционной культуры, «зеленого царства» природы, с урбанистической цивилизацией, каменным городом-тюрьмой. «Косогоры, низины, болота», «отлеты журавлей» Клюев противопоставляет «ненавистному и черному т. н. цивилизованному миру», «Америке», которая надвигается «на сизоперую зарю, на часовню в бору, на зайца у стога, на избу-сказку» (из письма А. Ширяевцу, 1914)'. Триединство «народ — природа — Бог» определяет сущность поэзии Клюева.

Во второй сборник «Братские песни» (1912) вошли духовные стихи Клюева, стилизованные под сектантские радельные песни. Сквозными в его поэзии становятся образы креста, «гвоздиных ран», Голгофы, апокалипсические пророчества («Я был в духе в день воскресный…», «Песнь похода»).

Книга «Лесные были» (1913) наметила новый этап в творчестве Клюева. К этому времени сложились устойчивые черты его поэзии: отражение национальной самобытности, философия и эстетика народного быта, «огонь религиозного сознания» (В. Я. Брюсов), мифологизм мышления и мифопоэтика. В «Лесных былях» поэт отказывается от лирической субъективности и обращается к фольклорному эпическому сознанию. В книге преобладает жанр песни, воплотившей русскую душу («Посадская», «Свадебная», «Острожная», «Бабья песня», «Плясея»).

В стихах Клюева деревня, изба представлены как идеальное, гармоничное мироустройство, вселенная; рождается образ «избяного космоса» (В. В. Дементьев). Реалистически изображая «дорог извивы, перелесков, лесов пояса», «нивы без прясла», пегий весенний лед на речке, звон на гумнах, дробь молотьбы, поэт одухотворяет пейзаж. Создается сказочная атмосфера природного бытия, где лес, «как сладостный орган, десницею небесной» вызван из земли. Мифология природы сочетается с христианской мистикой, с представлением о мире как творении Бога. В реальном отражается инобытие, в зримом чувствуется невидимое: «Я молился бы лику заката, / Темной роще, туману, ручьям…» Это позволяет исследователям соотнести поэзию Клюева с живописью М. В. Нестерова1.

В 1915 г. у Клюева завязываются тесные отношения с Сергеем Есениным, для которого он стал духовным наставником. Несмотря на все перипетии их «дружбы-вражды», Клюев видел в Есенине «прекраснейшего из сынов крещеного царства», поэтического гения. Есенину посвящены цикл «Поэту Сергею Есенину» (1916;1917), поэма «Четвертый Рим» (1922), «Плач о Сергее Есенине» (1926). В 1915;1916 гг. вокруг них образуется «крестьянская купница» (С. А. Есенин): А. А. Ганин, С. А. Клычков, П. И. Карпов, А. Ширяевец, П. В. Орешин, которых критик В. Л. Львов-Рогачевский назовет «новокрестьянскими поэтами» .

В разгар мировой войны вышла книга Клюева «Мирские думы» (1916). Пацифизм, отрицание солдатчины сменились темой защиты Отечества, небесного благословения воинам, душам которых уготовлен путь в бессмертие, «ко маврийскому дубу-дереву» («Небесный вратарь»). Рядом с условным образом воина-гусара появляются сказочный великан-детина («Не косить детине пожен, / Не метать крутых стогов, — / Кладенец из красных ножен / Он повынул на врагов») и реальные образы мужиков-пудожан «с заонежской кряжистой Карелой». Война с «басурманами», «погаными», «супротивниками» осмыслена в традиции фольклора. Это битва за «крещеную землю», противостояние «святорусской сторонки» и «чужедалыцины», «зеленой матери» — природы и «железного царства со Вильгельмищем, царищем поганым», которое стремится «полонить» природу, «ожелезить земли и воды». Герой-повествователь верит в «гром побед», так как на стороне Руси «сам Христос». Но стихи лишены героики. «Мирская дума» — это «дума болезная» о «помехе злому кровопролитью». В стихотворениях «Что ты, нивушка, чернешенька…», «В этот год за святыми обеднями…», «Слезный плат» усиливаются мотивы «урона» родного края, усталости.

Конец кровопролития и начало Воскресения Руси, осуществление мечты «Народа-Святогора» о «вольной земле» и пути к Божьей Правде означал для Клюева 1917 г. Он воспевает «праздник великой Коммуны»: «Революцию и Матерь света / В песнях возвеличим»; «Мы — кормчие мира, мы — боги и дети, / В пурпурный Октябрь повернули рули»; «За Землю, за Волю, за Хлеб трудовой / Идем мы на битву с врагами». Клюев вновь сближается с А. А. Блоком, а также с А. Белым и группой «Скифы» Р. В. Иванова-Разумника, исповедующими идеи христианского социализма. Со «скифами» его связывают вера в мессианство русского народа, восприятие Запада как чуждого мира, а революции как русского бунтарства, мятежа против Города.

В 1918;1923 гг. поэт живет в Вытегре. Он вступает в партию большевиков, печатается в газете «Звезда Вытегры». В статьях «Красный конь», «Красный набат», «Огненная грамота», «Огненное восхищение» и др. раскрываются концепция революции как Преображения, идея «сораспятия Христу». Исторические события проецируются на евангельские образы.

Тема «красной» революции как «мировой мистерии» является ключевой в сборнике «Медный кит» (1919). Стихи полны призывами и лозунгами: «Слава солнценосцам-революционерам!»; «В львиную красную веру креститесь!» Звучит гимн-молитва «Свободе — Красному Государю коммуны». В стихах развивается мотив очистительной, искупительной крови: «Чашу с кровью — всемирным причастием, / Нам испить до конца суждено». Символом революционного возмездия становится пулемет: «Хвала пулемету, несытому кровью». На какое-то время поэт сближается с Пролеткультом. В стихах появляется идея единения «степных нив» и пролетарского города: «С избяным киноварным раем / Покумится молот мозольный» .

Мотив единства мировой жизни и культуры устойчив в творчестве Клюева после Октября: «Часослов с палящим Кораном / Поцелуйно сольют листы»; «улыбнутся вигваму чумы», «покумится Каргополь с Бомбеем». «Кумачный май» полыхает «от Бухар до лопского чума». Онега, «белая Меря, Сибирь, Ладоги хлябкая ширь», «Волхов-гусляр, / Степи Великих Бухар, / Синий моздокский туман, / Волга и Стенькин курган», Китай, Индия, Хива, «хляби и пальмы Ефрата», Царьград, Палермо, Ливерпуль втянуты в орбиту «солнца осьмнадцатого года». Торжествует «брак племен и пир коммун». Поэт ощущает себя певцом всемирного «лирного народа»: «И моя сермяжная песня / Зазвенит чеченской зурной»; «И стихом в родном самоваре / Закипает озеро Чад». Космическая образность поэта сопоставима с космизмом Пролеткульта, но «интернационализм» Клюева возникает на основе «всемирной отзывчивости» русской культуры и христианских пасхальных идей.

Двухтомник Клюева «Песнослов» (1919) стал итогом исканий поэта в период 1910;х гг. Центральной в нем является идея преображения мира. В «красных» стихах, как и в публицистике, «мужичий Назарет» утверждается в результате революции. Второе условие духовного преображения — природное бытие. В поэзии Клюева раскрывается двойной лик природы. В конкретных осязаемых картинах русского пейзажа и крестьянского быта отражаются «преисподние глуби», сокровенная сущность природы, Божественная благодать: «Рыжее жнивье — как книга, / Борозды — древняя вязь…» .

В «Песпослове» глубоко и полно воплощена концепция «избяного космоса», рожденная в «Лесных былях». Его центром является изба: «Беседная изба — подобие вселенной: / В ней шолом — небеса, полати — Млечный путь…»; «Изба — святилище земли, / С запечной тайною и раем». «Белая светелка» — олицетворение крестьянской Руси и символ «Белой Индии», идеальной страны духовного могущества и духовной культуры. Ее образ навеян фольклорными сказаниями об «Индейском царстве» и «Хожением» Афанасия Никитина: «И страна моя, Белая Индия, / Преисполнена тайн и чудес!» .

Клюев воссоздает сакральность Руси-Индии: «Осеняет словесное дерево / Избяную дремучую Русь». Клюевский стиль называют «узорчатым», и не случайно С. А. Есенин охарактеризовал Клюева как «поэта-изографа». Повышенная метафоричность, усложненность и густота образов, «витие словес», пришедшее из древнерусской литературы, частое использование диалектизмов, просторечной лексики, малоупотребительной терминологии, относящейся к северному быту и народной культуре, создают «тяжелозвонкий» чекан клюевской поэзии. Так, в «Рожестве избы» строительство дома описано с помощью профессионализмов, мало понятных современному читателю:

Тёпел паз, захватисты кокоры, Крутолоб тесовый шоломок. Будут рябью писаны подзоры И лудянкой выиестреп конёк.

" Изба-богатырица" одухотворена: «Душа избы старухой-теткой, / Дремля, сидит у комелька». Каждая деталь говорит о принадлежности к «нетленной красоте Божьего мира». Образы покоя, «затишья», сна создают ощущение вечности «запечного рая»: «Изба дремлива, словно зыбка, / Где смолкли горести и боль» .

Продолжением «золотобревного отчего дома» являются лес (роща, бор), иоле («рыжее жнивье», «родная полоска»). Описания северного пейзажа реалистически достоверны, этнографичны. «Лесная родина» — это ельник («старухи-ели», «привратница ель»), осинник, «куст ракитовый», «тропа дремучая, лесная», болото… Клюев опредмечивает природные явления и стихии, одомашнивает Космос, используя бытовые, антропои зооморфные сравнения и метафоры: «Туча — пшеничная сайка»; «Месяц — рог олений, / Тучка — лисий хвост»; «Тучи, как кони в ночном, / Месяц — грудок пастушонка», «Как баба, выткала за сутки, / Речонка сизое рядно». Как и у Есенина, природа у Клюева очеловечена: «…нечем голые колешки / Березке в изморозь прикрыть», «Горбуньей-девушкою лодка / Грустит и старится в тоске», «У ручья осока — челка, / Камни — с лоском сапоги». Человек же природоподобен: «Я — древо, а сердце — дупло» .

Святость природного мира подчеркивается уподоблением леса «многопридельному хвойному храму»: «елей кресты», «верба-клирошанка», «галка-староверка ходит в черной ряске», «луч — крестильный образок». Создается одухотворенный мир: «Осенняя явь Обопежья, / Как сказка, баюкает дух» .

Русь у Клюева предстает во всем великолепии «берестяного рая» и крестьянского уклада. Домашние вещи, предметы бытового обихода (кросна, веретено, ухваты, чугун, мутовка), детали костюма (одежда, обувь, женские украшения) сакрализуются, что подчеркнуто прямой авторской оценкой: «Мужицкий лапоть свят, свят, свят!» Сакральный смысл приобретает еда — воплощение крестьянского благоденствия и причастия, поэтому образ хлеба, ковриги является лейтмотивным, символизирует изобилие «хлебного Спасова рая» и Тело Христово, «пищу жизни, вселенское брашно». Процесс выпечки хлеба положен в основу фабулы поэмы «Мать-Суббота» (1922). Он освящен «ангелом простых человеческих дел» и связан с рождением-смертью. Последовательность изготовления ковриги (посев хлеба — обмолот — выпечка) соотносится с земной жизнью Христа и его деяниями. Клюев видел в поэме «избяной Екклезиаст», «Евангелие хлеба» .

Крестьянский мир «Песнослова» дан в соответствии с земледельческим и природным календарем, сопряжен с жизненным циклом:

Радость видеть первый стог, Первый сноп с родной полоски…

Счастье первое дитя Усыплять в скрипучей зыбке…

(«Радость видеть первый стог», 1913).

Хозяйственные заботы воссоздаются подробно: «отжинки», обмолот, «зазимки», обработка льна, изготовление лаптей, пряжи, полотна, плетение из бересты, необходимость «сготовить деду круп, помочь развесить сети…» Ритм обыденной жизни сливается с мифологическим «вечным возвращением»; женщина-пряха, прядущая кудель, олицетворяет судьбу: «Прядется жизнь, и сказка длится, / Тысячелетья родит миг» .

Избяной рай сливается со всей Русью, Универсумом. Рождается ощущение безграничности и беспредельности: «…на кровле конек / Есть знак молчаливый, что путь наш далек». Образ пути-дороги развертывается в пространстве и во времени: «И Русь избяная — несметный обоз! — / Вспарит на распутье взывающих гроз». Время в «Песнослове» — вечно длящийся миф, постоянство рая и его сегодняшний облик: «То было сегодня… Вчера… / Назад миллионы столетий…» Появляется мотив мистической и исторической судьбы Святой Руси. Исторические персонажи — Владимир Мономах, Иван Грозный, Степан Разин, Емельян Пугачев, Михаил Ломоносов, Григорий Распутин, Ленин — соседствуют с образами рублевской Руси. Художник-иконописец Андрей Рублев у Клюева является символом духовности и красоты. В «рублевском нетленном саду» сходятся и «Пушкин говором просвирен», и «Мей яровчатый, Никитин, / Велесов первенец Кольцов», и «льдяный Врубель» .

Русь-Китеж благословляют небесные покровители, мужицкие заступники Микола, Егорий, Власий (Велес) и сам Христос. В поэзии Клюева он принимает облик «мужичьего» Бога, «запечного Христа», «мужичьего Спаса» с пшеничным ликом, с «сошенькой-горбушей» (цикл «Спас»). С «плотяным» (Р. В. Иванов-Разумник) Христом Клюев связывал второе Пришествие. Женская душа «Матери-Руси» раскрывается через образы Богородицы — «Матери — Сырой Земли» — Матери человеческой, родившей сына-поэта. Истоки образа Великой Матери кроются в биографии поэта, его преклонении перед собственной матерью, в крестьянском культе Богородицы, в учении о Софии, в обожествлении хлыстовских «богородиц». В художественном мире поэта «происходит последовательная христианизация всех персонажей клюевской родословной и всех элементов природно-крестьянского мира» .

Избяной гармонии «Песнослова» угрожают силы хаоса. Это низшая нечисть (дед-дворовик, «запечные бесенята», лесовой, водяник, полуденные бесы, «Старик-Журавик») и демоны-искусители, «дьявол злой, тонконогий», «властелин ада, сын Бездны семирогий». Оппозиция «ржаного Назарета» и преисподней, с одной стороны, обусловлена традиционным противостоянием Добра и Зла, нравственными коллизиями, а с другой — раскрывается как романтический конфликт «города-дьявола» и «бревенчатой страны» («Обозвал тишину глухоманью…», «Олений гусак — сладкозвучнее Глинки…», «Русь-Китеж», «Республика»). «Чугунка», «железная жила» несут «лихо и гибель во мгле»: «В Светлояр изрыгает завод / Доменную отрыжку — шлаки»; «пинжачник», «сын железа и каменной скуки / Попирает берестяный рай». Там, где «развенчана Мать-красота», вера в Бога сменяется поклонением лжекумирам, а духовные ценности — мещанскими интересами («Па божнице табаку осьмина…», «В избе гармоника…»). Клюев не отвергает городскую культур}' как таковую. Его стихи переполнены именами художников, представляющих профессиональную городскую культуру — от Верлена до Скрябина. Рядом с Пушкиным и Есениным он ставит имя пролеткультовского поэта — «рабочего краснонева Владимира Кириллова», которому посвящено стихотворение «Мы — ржаные, толоконные». Поэт не приемлет искусство, не связанное с народной жизнью, с «чудом, Фаворским светом». Он призывает авторов «железных» гимнов вернуться в лоно Руси: «Убегай же, Кириллов, в Кириллов, / К Кириллу — азбучному святому, / Послушать малиновок переливы, / Припасть к неоплаканному, родному» («Твое прозвище — русский город…»). Противопоставление «чугунных, бетонных» и «ржаных, толоконных» завершается утверждением: «И цвести над Русью новою / Будут гречневые гении» .

В первые пореволюционные годы Клюев надеется на спасение Руси: «Светляком, за годиною год, / Будет теплиться Русь во мраке»; поэт верит в победу над железом («Русь-Китеж»). Но все чаще в «красном рыке» революции ему слышится угроза «теплому, животному» раю. Несмотря на неприятие «никонианской» церкви Клюев как личную трагедию переживает разрушение христианских святынь, вскрытие мощей, видя в этом «хулу на духа жизни» :

Низвергайте царства и престолы. Вес неправый, меру и чеканку. Не голите лишь у Иверской подолы, Просфору не чтите за баранку.

(«Нила Сорского глас…»).

Оголтелый атеизм («Неудачна на Бога охота, / Библия дождалась пинка») и разрушение национальных основ русской жизни стали причиной расхождения Клюева с революцией, которая «не открыла Врат» .

" Сирин мой не спасся… и от него осталось единое малое перышко. Все, все погибло. И сам я аду погибели неизбежной и беспесенной" , — признается поэт в письме В. С. Миролюбову осенью 1919 г.

Сборник «Львиный хлеб» (1922) отразил духовный кризис Клюева. Это книга трагических метаний, разочарований, разрывов, утрат и обретений крепости духа, надежд и отчаяния: «Родина, я грешен, грешен…»; «Родина, я умираю…», «Меня хоронят, хоронят…». Предчувствия смерти, образы распятия, отрубленной головы, бесов повторяются во многих стихотворениях, преследуют Клюева в снах. Эпический повествователь «Песнослова» сменяется лирическим героем, нс похожим на условный образ поэта в его ранних произведениях. Появляются устойчивые биографические и сюжетные реалии, которые передают душевный опыт автора. Герой осознает конфликт революции с крестьянской Русью. «Лик коммуны и русской судьбы» раскрывается в контрастирующих образах света и тьмы, рождения и смерти, созидания и разрушения, радости и страдания. Поэт отмечает изменения в избяном мире: страна «Белой Индии» превращается в «глухомань северного бревенчатого городишка»; «новая твердь над красной землей» — в «неприкаянную Россию»; «невеста-Россия» — в «обольщенную Русь». Красно-золотыми красками рисуется уже не «огненное восхищение», а «желто-грязный зимний закат», «листопадный предзимний звон», гибнущая страна: «Обезглавленная Россия / Предстает, как поэма, мне» («Вороньи песни»).

Поддонная Русь становится подменной, бездуховной: «Над суздальскою божницей издевается граммофон»; «задворки Руси — матюги на заборе, / С пропащей сумой красноносый кабак». «Избу — святилище земли» вытесняет «город-дьявол». В последнем стихотворении сборника создается страшный образ «безголовых карл» :

Безголовые карлы в железе живут, Заплетают тенета и саваны ткут, Пишут свиток тоски смертоносным пером, не убийства за черным измены листом.

(«Железо»).

Поэт клянется в верности «киноварному раю» :

Уму — республика, а сердцу — Матерь-Русь. Пред пастью львпиою от ней не отрекусь. Пусть камнем стану я, корягой или мхом, — Моя слеза, мой вздох о Китеже родном.

(«Уму республика, а сердцу — Матерь-Русь»).

Он еще уповает на то, что «возлюбит Ленин пестрядинный клюевский стих», «грянет час и к мужицкой лире припадут пролетарские дети», надеется на будущее: «Неневестной Матери лик / Предстает нерушимо светел». Но реальность развеяла иллюзии. Положение Клюева в Вытегре осложнилось после того, как поэт не прошел партийную перерегистрацию и в 1920 г. был исключен как «религиозно (мистически) настроенный человек». В начале 1923 г. Клюев уезжает в Петроград. В 1922;1924 гг. меняется отношение официальной критики к нему, ознаменовавшееся статьей Л. Д. Троцкого, в которой Клюев рассматривается как поэт «на ущербе». Вслед за тем появляются прямые политические обвинения в адрес поэта. В 1926;1927 гг. его обвиняют в «реакционном пейзанстве», называют «религиозным мистиком», «сектантом-идеологом» (В. Князев), «философом-мракобесом» (О. Веский), «скатывающимся к подлинной контрреволюции» (А. Селивановский). В декабре 1925 — январе 1926 г. поэт делает последнюю попытку примирения с социальной реальностью и пишет «новые песни» о советской России, «чумазом осьмилетке» («Ленинград», «Богатырка »).

На вторую половину 1920;х — начало 1930;х гг. приходится период творческой активности Клюева. Он создает трагический эпос об «отлетающей Руси» — поэмы «Деревня» (1926), «Заозерье» (1927), «Соловки» (1926;1928), «Погорелыцина» (1928), «Песнь о Великой матери» (1931), «Плач о Сергее Есенине» (1926), а также стихотворные циклы «Разруха» (1933;1934), «О чем шумят седые кедры» (1933).

Основным содержанием его лирического эпоса является воскресение силой слова облика уходящей Руси-Китежа и оплакивание «родины-вдовицы»: «Плачь, русская земля, на свете / Злосчастней нет твоих сынов…» («Есть демоны чумы, проказы и холеры…»). Клюев обличает «железное быдло» современности («Мне революция не мать…», «Меня октябрь настиг плечистым…», «Нерушимая стена»), новая деревня кажется ему царством дьявола: «Деревня — вепрь и сатана…» («Деревня — сон бревенчатый, дубленый…»). В его лирике преобладают мотивы плача по утраченному раю («Наша русская правда погибла…», «Не буду писать от сердца…»), одиночества, старости («Стариком, в лохмотья одетым…», «Есть дружба пёсья и воронья…»), поиска опоры в мире «рогатых хозяев жизни», духовной дружбы, связанной с молодым художником А. Н. Яр-Кравченко («Милый друг, из Святогорья…», «С тобою плыть в морское устье», «Вспоминаю тебя и не помню…»), и предчувствия гибели:

И теперь, когда головы наши Подарила судьба палачу, Перед страшной кровавою чашей Я сладимую теплю свечу…

(«Вспоминаю тебя и не помню…», 1929).

Трагическая участь лирического героя осмыслена в контексте общей судьбы России в стихотворении «Старикам донашивать кафтаны…» :

Где же ты, малиновый, желанный, Русский лебедь в чаше зоревой?! Старикам донашивать кафтаны, Нам же рай смертельный и желанный, Где проказа пляшет со змеей!

Незаконченной осталась поэма «Каин», над которой поэт работал после «Погорслыцины». Ее главным содержанием является тема вины за революционные «грехи» и ответственности поэта за поругание Святой Руси, о чем свидетельствует и вариант заглавия — «Я». При жизни Клюева были опубликованы только «Плач о Сергее Есенине», «Деревня» и «Заозерье». Последний прижизненный сборник «Изба и поле» (1928) целиком состоял из старых стихов, 90 страниц было уничтожено цензурой. Современники не услышали «лебединый отлетный крик» поэта.

В цикле «Разруха» возникает апокалипсический образ настоящего и будущего, которое на излете XX в. обернулось страшной реальностью. Оно напророчено вещей «песней Гамаюна», которая приносит «горькие вести», «что больше нет родной земли», «что зыбь Лрала в мертвой тине, / Что редки аисты на Украине, / Моздокские не звонки ковыли», «что Волга синяя мелеет», «что нивы суздальские, тлея, / Родят лишайник да комли». Настоящее предстает «памятником великой боли», картинами народных страданий в эпоху коллективизации, строительства Беломорско-Балтийского канала:

То беломорский смерть-канал, Его Акимушка копал, С Ветлуги Пров да тетка Фекла, Великороссия промокла Под страшным ливнем до костей И слезы скрыла от людей, От глаз чужих в глухие топи.

Но и в самых горьких произведениях последнего периода присутствует тема преодоления трагедии, вера в духовный идеал, которую поэт черпает в христианских заветах, в подвижничестве афонских и оптинских старцев. В финале «Деревни» после горестных признаний («мы расстались с Саровским звоном», «мы тонули в крови до пуза»), после трагических строк:

Ты, Рассея, Рассея-теща, Насолила ты лихо во щи, Намаслила кровушкой кашу ;

Насытишь утробу нашу! -неожиданно появляется утверждение-заклинание: «Только будут, будут стократы / На Дону вишневые хаты, / По Сибири лодки из кедра, / Олончане песнями щедры…» Л изображение русской катастрофы в «Погорелыцине» сменяется мечтой о «Лиддс, городе белых цветов». Свое предназначение поэт видит в верности «последней крестной любви» к Руси-Китежу («Не буду петь кооперацию…», «Паша собачка у ворот отлаяла…», «Кто за что, а я за двоеперстие…»). Сакральное слово лирического героя противопоставлено «книжному злому угару» современности, истинное искусство — «бумажному» псевдотворчеству, «новые злые песни, волчий брех и вороний грай» — его «песне сердечной» («Дремлю с медведем в обнимку…», «Не буду писать от сердца…»). Символом подменного искусства служат гармоника, тальянка, сопоставимые с понятием романса в поэзии В. В. Маяковского.

После публикации «Деревни» на поэта посыпались обвинения в проповеди кулацких настроений. В 1930 г. Клюева исключают из Всероссийского союза писателей. 2 февраля 1934 г. последовал арест за «составление и распространение контрреволюционных литературных произведений». На допросах поэт не скрывал своих взглядов.

" Я считаю, что политика индустриализации разрушает основу и красоту русском народной жизни, причем это разрушение сопровождается страданиями и гибелью миллионов русских людей" , — отвечал поэт на вопросы следователя 15 февраля 1934 г.

Клюев был сослан сначала в поселок Колпашево Нарымского края, затем переведен в Томск. Свою участь он осознает как крестный путь и воплощение «русской судьбы». За участие в «церковной крестьянской группировке» Клюев 23 марта 1936 г. был вновь арестован, но через четыре месяца отпущен по состоянию здоровья (порок сердца и частичный паралич). Третий арест Клюева как члена несуществующей «монархо-кадетской» организации «Союз Спасения России» последовал 5 июня 1937 г. Приговоренный к «высшей мере социальной защиты», Николай Алексеевич Клюев был расстрелян между 23−25 октября 1937 г. Реабилитирован в 1960 г.

* * *.

Судьба II. А. Клюева — свидетельство трагической участи русской литературы, увлеченной идеалами революции и павшей жертвой «определенного и нарочитого» (С. А. Есенин) социализма. Последним из дошедших до нас стихотворений Клюева стало «Есть две страны; одна — Больница…», написанное предположительно 25 марта 1937 г. Это предсказание близкой гибели «певца Олонецкой избы», христианское упование на милость Бога и обретение рая («И сердце птичкой из груди / Перепорхнуло в кущи рая»), гимн России, «стране грачиных озимей» .