«По Руси» (1912-1917)

Рассказы цикла в полной мере обнаруживают зрелое мастерство Горького, оригинальность стиля его прозы. Автор возвращается к впечатлениям своих юношеских хождений по югу России в 1890-е гг., в чем-то пересматривая прежние оценки и впечатления. Горький иронизирует над собственным «юношеским романтизмом», украшающим жизнь «на средства своей души, своей волей, силами своего воображения»: «смешно мне вспоминать о бесплодности попыток моих украсить жизнь, о лучеиспускании света души в пустоту!» (рассказ «Герой», 1915).

Картина русской жизни в цикле оказывается неизмеримо сложнее, пестрее и драматичнее той, какой она рисовалась юноше Горькому, иной раз — хаотичнее (рассказ «Ералаш», 1916). В композиции произведений сборника есть нечто, сближающее их с ранними горьковскими рассказами, но и отличающееся от них. Здесь те же встречи со странными людьми, то же своеволие случая («всегда у нас что-нибудь случается»), живописание характеров. Но, поскольку характеры теперь много запутаннее и противоречивее, усложняется и сюжетно-композиционная структура рассказов, насыщаясь драматизмом событий, лейтмотивностью настроений и напряженной эмоциональностью голоса автора-рассказчика.

Чтобы оценить своеобразие стиля рассказов «По Руси», надо понять прежде всего роль образа рассказчика в этом цикле. Образ «проходящего», автора-повествователя занимает особое место в системе персонажей. Он никогда не стоит в центре происходящего, его образ складывается из косвенных характеристик, через высказывания о нем. мимоходом других персонажей. «…Видно, мол, пропойца, бесстрашный такой» — говорит о нем благодарная мать в рассказе «Рождение человека» (1912), и она же замечает: «Глаза у тебя примечательные, парень!» Или, по словам Осипа из «Ледохода» (1912), «пойти бы ему в монахи, да характер уж больно совкий да спорный, игумену не уступит» .

Через образ рассказчика, «проходящего», в повествование вносится два слоя художественного времени. Во-первых, это время начала 1890-х гг., когда рассказчик — юноша, бродяжничающий по югу России, наблюдатель и участник описываемых событий. Во-вторых, это фигура уже зрелого человека, писателя, ведущего отсчет времени от «сегодня», т. е. от жизни в 1912;1917 гг., когда создавались рассказы. Это человек вспоминающий, критически оценивающий, поправляющий себя, усмехающийся над собой тогдашним. Прозрачная двухслойность времени особенно ощутима в рассказе «Герой», где повествователь иронизирует над своим юношеским преувеличенным романтизмом, или в рассказе «Рождение человека», где возникает образ души словно морской глубины, откуда всплывают «гибкие надежды юности», возникает образ «вихря сомнений» («меня кружил по земле вихрь сомнений»), на смену которому приходит образ более спокойного внутреннего состояния — «хоровода в душе» .

Склонность русского человека к бродяжничеству, раньше столь привлекательная, опоэтизированная в творчестве Горького, теперь увидена им с другой стороны — как недостаток активного жизнеустроения («норовим на готовое»). Безоглядный критицизм босяка оценивается как «ленивое отрицание» жизни. Художник с надеждой всматривается в человека, который не бежит, не срывается с якоря, а облюбовывает место для нового своего жилья, приглядывается к земле с этой точки зрения. Такова ситуация ряда рассказов цикла («В ущелье», «Женщина», оба — 1913, и др.). Деятельное начало человеческой души, как самое драгоценное, по крупицам собирается художником в русской народной жизни (очерк «Кладбище», 1913). В людях, в народной среде особенно дороги Горькому моменты согласия, внутреннего единения между собой и миром природы. Па мотиве согласия держится поэтика ряда рассказов. Мотив ожидаемого единства чувств и настроений персонажей реализуется в рассказе повторами и усилениями, как в лирическом стихотворении: «…Они так странно всматривались друг в друга… точно родственники, неожиданно встретившиеся и только сейчас узнавшие о своем родстве» («В ущелье»). Тот же мотив нарастающей близости и родственности слышится в описании природы: «Ночь становится все гуще, душистей, все ласковее обнимает тело…», «Спит земля, и все ближе к ней опускаются звезды» (там же).

Мотив на миг возникшего ликующего единодушия, согласия, «единого желания, которое могло бы связать людей в целостную, упрямую силу», ярко воплощен в рассказе «Ледоход». Его герой, плотник Осип, словно «лживый камень опал», подобный большинству «человечьих душ», которые «податливо изменяются, сообразно цвету того, что коснется их», в минуту общей опасности, преображаясь, становится человском-" восводой", спасающим товарищей. Главное действие в рассказе (Осип с риском для жизни переводит плотников через реку в момент начавшегося ледохода) потеряло бы половину своей красоты и смысла, если бы не пристальный и восторженный взгляд на случившееся повествователя. Он любовно отмечает мельчайшие детали поведения, облика, жестов, походки героя. Так возникают основные лейтмотивы повествования, которые создают эмоционально выразительную атмосферу вокруг героя. Это мотивы пробуждения души, молодости.

" Осип словно помолодел, окреп: хитровато-ласковое выражение его розового лица слиняло, глаза потемнели, глядя строго, деловито; ленивая, развалистая походка тоже исчезла — он шагал твердо, уверенно.

Характерен в рассказе мотив согласованности усилий людей, приходящей па смену разноголосице: «Все поднялись, сбились в кучу…», " Дружно обнажились лохматые, седые и русые головы…" В центр выдвигается мотив чудесной, окрыляющей душу свободы, героического порыва.

Осип, казалось, «управляет ходом льда, подгоняя под йоги нам большие прочные льдины…» Говорит, вздыхая: «А душа человечья — крылата, — во сне она летает…» Крылата? Чудесно!.. — восклицает автор.

Подобные же лейтмотивы легко обнаружить и в рассказе «Рождение человека». Мы видим, как с появлением младенца на свет все ярче освещается лицо матери; ее глаза, до того «испуганно вытаращенные», теперь «донельзя прекрасные», «святые глаза родительницы». По воле автора радостно расцвечивается сама природа, даже море одевается в кружева: «Плескалось и шуршало море, все в белых кружевах стружек…» .

Активность голоса автора, выраженность его страсти: автор выбирает, спорит, оценивает и не только не скрывает своего отношения к происходящему, но во что бы то ни стало хочет заразить им читателя, как в лирическом стихотворении, — одно из важнейших качеств прозаического стиля Горького. Преобладающий тон его рассказов лирико-патетический — манера, противоположная сдержанной чеховской. Перед нами разворачивается реалистическая художественная ткань, подсвеченная романтикой, — это другая особенность горьковского стиля. Однако теперешняя его романтика — иная, чем в ранних произведениях. Это романтика «не на средства собственной души», выдумки, фантазии, а «на средства» самой объективной действительности. Общая нарисованная писателем картина жизни верна ей, а специфика этой картины состоит в том, что в ней нескрываемо акцентированы лучшие ее задатки, те, которые есть в самой жизни и которым, по убеждению автора, принадлежит будущее.

Русский национальный характер, обрисованный таким способом, раскрывается живо и оригинально — в глубоких драматических противоречиях и критических оценках («лентяи, опьяненные широким простором богатой земли…», «семиверы… и будоражные»), но, главное, в своих огромных потенциях, в брожении мысли, жажде правды, в искрах возмущения несправедливостью бытия.