Английский вопрос во внешней политике

Период преобладания «азиатской» составляющей внешнеполитического курса Санкт-Петербурга в 1898—1905 гг. отмечен продолжением традиционного противостояния России с морской державой номер один — Великобританией, которая была неуязвимой для «сухопутной» России. Характерной иллюстрацией того раздражения, которое вызывала Британская империя у царских сановников, служит фрагмент аналитической записки министра иностранных дел М. Н. Муравьева, датированной январем 1900 г.: «За истекшие полвека Англия, вследствие своей алчной, корыстной и эгоистичной политики, успела возбудить против себя неудовольствие почти во всех государствах континентальной Европы; пользуясь своим исключительным островным положением, первыми по силе и могуществу военным и коммерческим флотами, англичане сеяли раздор и смуту среди европейских и азиатских народов, извлекая для себя из этого всегда какую-либо материальную выгоду» .

Изучая донесения русских военных агентов и дипломатов с берегов Темзы, нетрудно увидеть первопричину традиционного негативного восприятия Англии правящей элитой России в практическом отсутствии совместимости основных составляющих государственной и общественной жизни Британской и Российской империй — в политике, экономике, идеологии, культуре, традициях 33. Великобритания — чуждая, непонятная, отличная от привычного россиянам стереотипа, угрожала Российской империи повсюду, оставаясь фактически вне досягаемости Санкт-Петербурга. Поэтому на протяжении многих десятилетий правящая верхушка России лелеяла замысел нанесения удара по единственной уязвимой для русского оружия британской территории — Индии, кстати сказать, передав этот так и нереализованный прожект «в наследство» большевикам, а те — некоторым представителям современной российской политической элиты.

Что касается Германии и Австро-Венгрии, то они на протяжении первого пятилетия XX в. рассматривались скорее как «скрытые, потенциальные» противники России в центре Европы и на Балканах. Постоянные реверансы германского кайзера Вильгельма в отношении своего «кузена Ники», Мюрцштегское соглашение 1903 г. и скандально известный эпизод в Бъорке 1905 г. убеждали российскую военно-политическую элиту в гораздо более низком уровне опасности со стороны континентальных государств, чем морских держав — Великобритании, Японии или США. Главная угроза Российской Империи виделась из Санкт-Петербурга в объединении направленных против России усилий континентальных и морских держав, поскольку такая комбинация не оставляла шансов сохранить территориальную целостность империи и существовавший в ней автократический режим.

Однако и в эти годы в России все слышнее становились голоса сторонников «общеславянского дела», подвергавших резкой критике германофилов. На протяжении 1906;1910 гг. происходила постепенная трансформация образа «враждебного Запада» в восприятии российской правящей элиты. Негативное отношение российской военнополитической элиты к англичанам уходило как бы на «второй план», подобно тому, как конфликтность двусторонних отношений все больше вытеснялась на периферию мировой политики. «Да, Великобритания — это по-прежнему чуждая нам по духу страна, но не опасная в настоящее время, потому что причины для столкновения с ней после провала дальневосточной авантюры, потери флота и либерализации внутри страны значительно уменьшились» , — так или примерно так рассуждали дипломаты и военные России, настроения которых, однако (и это весьма симптоматично), вплоть до лета 1914 г. не развеяли тревоги Лондона по поводу возможности восстановления «добрых отношений» между СанктПетербургом и Берлином за счет «дружбы с англичанами» .

Неудачи русской дипломатии на Балканах и нарастание сепаратистских движений в западных частях империи — в Польше и Финляндии, пользовавшихся тайной поддержкой австрийцев и немцев, превратили к 1909 г. Австро-Венгрию, а через год-два и Германию в главных «врагов» славянского мира вообще и его лидера России в частности. На смену «династической солидарности» в Европе окончательно пришли национальные интересы, которые заставляли военнополитическую элиту России пересматривать привычные оценки в поисках новых ориентиров. И вот уже такие авторитетные, но «несовременные» с точки зрения решения задач ускоренной модернизации страны по западному образцу деятели, как P.P. Розен или П. Н. Дурново 37, оказывались в меньшинстве перед прагматичными сторонниками более тесного сближения с республиканской Францией и демократической Англией, особенно из числа офицеров ГУ ГШ и сотрудников министерства иностранных дел. Верность традициям уступила место трезвому расчету, а воспоминания о благословенных временах «Союза трех императоров» — проведению регулярных совещаний начальников главных штабов стран Антанты и разработке сценариев совместных военных действий против Германии и Австро-Венгрии.

Однако, по словам руководителя русской военной разведки генерала Ю. Н. Данилова, «полная оборонная беспомощность» России в 1906;1910 гг. в значительной мере сдерживала германофобию, хотя по отношению к австрийцам в обеих столицах империи уже не стеснялись в выражениях. Это объяснялось некоторой переоценкой военного потенциала Германии военными кругами России, что особенно было заметно при ознакомлении с отчетами русских офицеров об их служебных командировках в Германию 39. В отличие от Германии Австро-Венгрия характеризовалась представителями военно-политической элиты романовской империи как нежизнеспособное государство, обреченное на скорый распад, прежде всего благодаря внутренним, этноконфессиональным противоречиям, разлагающее воздействие которых была призвана ускорить ставка СанктПетербурга на сербских националистов 40 .

Австро-венгерская армия, по оценкам представителя русской военной разведки полковника М. К. Марченко, оказалась доступной для проникновения «политики на почве внутренних, национальных вопросов»: антагонизм между немцамиофицерами и нижними чинами — мадьярами и славянами достиг к 1910 г. значительных размеров, во многих случаях дело доходило до открытого неповиновения и саботажа 41 .

Важным психологическим элементом заниженных оценок боеспособности войск двуединой монархии Габсбургов в российских «верхах», по-видимому, также являлись исторические реминисценции из эпохи наполеоновских войн и революций 1848−1849 гг., во время которых, с точки зрения официального Санкт-Петербурга, австрийская армия ничем выдающимся себя не проявила.

Заключительный хронологический отрезок предвоенного времени 1911 — июль 1914 г. — характеризовался уже стойкой ассоциацией «угрозы с Запада» в представлениях российской военно-политической элиты с опасностью установления германо-австрийской гегемонии в Европе и перспективы окружения страны враждебными тевтонскими и мусульманскими государствами. Балканские войны, активизация Германии в Османской империи, усиление немецкого проникновения в Скандинавию, особенно Швецию, — все эти события выстраивались в причинно-следственную цепочку, основные звенья которой воздействовали на представленческие модели правящих верхов, формируя зловещий образ «тевтонского меча, занесенного над Россией и славянскими народами». В качестве дополнения к этой мрачной картине следовало отнести и агрессивные замыслы Японии, готовой, по мнению российского Генерального штаба, открыть «второй фронт» против России на берегах Тихого океана при малейших симптомах ослабления империи. Революционные события в Китае 1911;1913 гг. вызывали на берегах Невы опасения нарастанием «желтой опасности» для российского государства в Сибири и на Дальнем Востоке.

Свою роль при завершении складывания «образа внешнего врага» в сознании российской военно-политической элиты на протяжении этого времени сыграли два обстоятельства: усиление внутренней социальной конфликтности в государствах Тройственного союза, обусловленное возрастанием влияния леворадикальных сил, а также обострение экономических противоречий в самом российском государстве, проявлявшихся отчасти и в неприязненном отношении правящих кругов накануне войны к германоавстрийским предприятиям, действовавшим на территории империи, и этническим немцам, проживавшим в России. С приближением мировой войны именно они — германские и австрийские предприниматели, лавочники, врачи или колонисты усилиями государственной пропагандистской машины были превращены в виновников социальной напряженности н конфликтов между правящими кругами и нижними слоями общества, а достижение «гражданского мира и согласия» следовало рассматривать как итог сокрушения пангерманизма.

Неслучайно поэтому те меры, которые были приняты в стране сразу же после начала боевых действий на фронтах по так называемой «борьбе с немецким засильем», получили горячее одобрение прежде всего в среде высшей военно-политической бюрократии, в отличие от простого народа, который, по свидетельству Ю. Н. Данилова, «оказался психологически к войне неподготовленным», поскольку «главная масса его — крестьянство — едва ли отдавала себе ясный отчет, зачем его зовут на войну», а в кругах интеллигенции наблюдалось «обилие лиц, искавших случая или возможности уклониться от призыва вовсе или в крайности — избежать тягостей службы на фронте, пристроившись в тылу» .

Таким образом, представление о Западе, «угрожавшем безопасности» России как государственного образования в оценке ее верхов на протяжении 1900;1914 гг., приняло форму реальной опасности для существования прежде всего традиционных социальных (монархия и дворянство) и этноконфессиональных (православие и славянское единство) составляющих империи. В этих условиях традиционная элита стремилась сохранить свое политическое влияние, апеллируя именно к глубинной славянско-православной сущности романовской империи, сам процесс модернизации которой к началу первой мировой войны обусловил выдвижение на первый план задачи изменения социально-политического устройства российского государства, включая трансформацию всего ее правящего класса.

Что касается российской специфики процесса становления современных властных элит, то он прежде всего характеризуется негативным отношением Николая II и его ближайшего окружения даже к самой мысли изменить доминирующее положение представителей наследственной аристократии в структуре высших государственных органов (в отличие, например, от Великобритании, где политика либерального правительства Асквита — Ллойд Джорджа преследовала эту цель). Именно столичное дворянство, обладавшее крупной земельной собственностью, продолжало служить опорой фактически неограниченной власти российского самодержца, упорно стремившегося к новым захватам на Дальнем Востоке, в Центральной Азии и районе черноморских проливов.

Иллюстрацией особенностей мировосприятия крупнейшего помещика России царя Николая II, а также самостоятельной его роли в вопросах внешней политики может служить беседа двух министров — финансов (С.Ю. Витте) и военного (А.Н. Куропаткина), записанная последним 23 апреля 1901 г. в своем секретном дневнике: «Витте говорил, что характер государя, склонный к авантюре и весьма хитрый, может повести нас и к европейский войне… Конечно, тут были преувеличения, но, несомненно, что государь, отлично владея собой, умеет скрывать свои мысли и по самым важным вопросам имеет иногда разные взгляды со своими министрами, не исключая и Ламздорфа. Витте еще сказал мне, что однажды после игры в карты государь сказал полковнику Оболенскому: «Если бы я не был императором, то мог бы сделаться азартным игроком». Характерное признание, опровергающее мнение некоторых историков о неучастии царя в формировании внешнеполитического курса.