Болезни одиночества. 
Психосоматика: психоаналитический подход

Мир без сумасшедших был бы безумен.

Станислав Ежи Лец

Современная наука давно уже не подвергает сомнению тесную взаимосвязь между индивидуально-психическими, межличностными и в широком смысле социокультурными процессами. В последние десятилетия многие авторы заговорили о необходимости перевода исследований личности на новый уровень — уровень, на котором ее проблемы рассматриваются в контексте культурной среды. Шпиц, ссылаясь на работы антропологов Маргарет Мид, Рут Бенедикт и других, упоминал о тесной связи детско-материнских коммуникаций в конкретной культуре с формами культурных институтов данного общества, подчеркивая важность изучения этой связи для понимания личностного развития (Шпиц, Коблинер, 2000). Также, согласно обзору, выполненному Куттером, многие немецкие психоаналитики — Альфред Лоренцер, Клаус фон Хорн, Александр Митчерлих — способствовали «социологизации» теории объектных отношений сообразно с представлением об общественной природе субъекта (Куттер, 1997). Это лишь два возможных примера из множества.

Очевидно, что и понимание этиологии и патогенеза психосоматических проблем не может быть достаточно полным без учета влияния культуры. Не случайно Митчерлих обозначал психосоматическую медицину как медицину социальную, подчеркивая, что условия жизни общества существенно влияют на развитие и течение болезней. Шеффер еще в 1966 году ввел понятие «социопсихосоматика», подразумевающее рассмотрение социальных и межличностных связей и обусловленных ими конфликтов как причин психосоматических заболеваний. Данный вопрос тем более актуален, что современное индустриальное общество, членами которого мы являемся, крайне болезнетворно влияет как на атмосферу ранних семейных коммуникаций, так в итоге и на функционирование психических структур индивида.

Как замечал Шпиц, современное общество подвержено частым и внезапным изменениям социальных условий в результате экономических, технологических и прочих трансформаций, что влечет за собой значительные модификации общей схемы отношений между ребенком и матерью. Быстрое ухудшение коммуникаций в первичной диаде за последнее столетие, с его точки зрения, было связано в первую очередь с развитием индустрии и соответствующим изменением идеологии. «Мы находимся под гипнозом… сомнительных благ технологии, — пишет Шпиц, — мы применяем коляску, сложные детские кроватки, держатель бутылочки и т. д., забывая при этом спросить, не слишком ли большую дистанцию мы установили между собой и своими детьми, не лишаем ли мы их соприкосновения, мышечной стимуляции и стимуляции глубокой чувствительности — всего того, что дают своим детям менее цивилизованные народы. Быстро возрастающая дистанция между ребенком и матерью достигла в нынешнем веке кульминации» (Шпиц, Коблинер, 2000, с. 220). Мне кажется, что не случайно именно XX век «подарил» человечеству наряду с эпидемией психосоматических болезней массовые депрессивные тенденции и огромные масштабы антисоциальных форм отреагирования конфликтов. Психосоматика, депрессия и асоциальность составили патологическую триаду, которую я объединяю понятием «болезни одиночества» (Рождественский, 20 066).

Согласно Винникотту, одним из важнейших свойств зрелой личности является способность к нетравматичному переживанию одиночества (к тому, что я предпочитаю называть уединением). Данное свойство подразумевает нормальную сформированность границ Я, или дифференциацию Я и объекта, и умение принять себя в существующей реальности в отсутствие объекта-опоры, который можно назвать здесь компенсирующим или дополняющим. С переживанием одиночества ребенок впервые знакомится обыкновенно в конце первого — начале второго года жизни, по мере осознания своей отдельности от матери и реальной ограниченности собственных возможностей (согласно Малер, в процессе «психологического рождения»). В этой встрече с реальностью он все лучше осознает границу между ней и магическими фантазиями. Субъект мало способен к одиночеству, если знакомство с реальностью было для него травматичным — то есть если последняя преждевременно вторглась в границы его Я. Уже упоминалось, что Винникотт рассматривал подобную ситуацию как наиболее опасную для младенца: попав в нее, он теряет возможность постепенного принятия реального мира и лишается подстраховки иллюзиями (о сути этого явления речь шла выше). При нормальном ходе развития сфера иллюзий становится пространством, заполняющимся в его взрослой жизни искусством и религией. В случае преждевременного разрушения иллюзий заменой им становятся средства возврата от реальности к утраченному всемогуществу — наркотики и алкоголь (Winnicott, 1965).

Говоря о связи проблем индивида и социума, целесообразно рассмотреть в рамках представлений об иллюзиях понятие культуры. Как правило, этим словом обозначают всю совокупность продуктов человеческой активности; однако здесь я предпочту разграничить вслед за Шпенглером культуру и цивилизацию. Цивилизация есть навязываемая человеку в планетарном масштабе реальность: достижения технических наук, промышленность, сверхновые технологии. Культура как продукт сферы иллюзий подстраховывает его от травмы принятия реальности, давая людям веру, искусство, нравственные ценности, традиции. Культура обитает внутри человека; цивилизация существует вне его и независимо от него. Культура поддерживает его, цивилизация — использует. Культура уходит корнями в прошлое; цивилизация стремится отбросить это прошлое как досадную помеху. Культура связана с наиболее глубокими слоями этнического бессознательного. Цивилизация не знает этнических и национальных различий: она обобщает. И, обобщая, она разрушает иллюзии, порождает непереносимое одиночество и внутреннюю пустоту.

Пустота и одиночество — две стороны одной монеты. Так, согласно Малер с соавторами, интернализация ребенком либидинозного объекта есть обязательное условие для нормальной сепарации и достижения психологической автономии (Mahler, Pine, Bergmann, 1975). Сформировав внутренний поддерживающий объект, ребенок обретает определенную степень независимости от поддержки извне. Это и есть шаг к превращению одиночества в уединение. Напротив, он одинок и беспомощен без внешнего объекта, если последний не заполнил некое пространство в его Я.

Но что такое «объект»? Согласно одному из существующих определений, это — то, с чем субъект соотносит себя в поисках идентичности. Идентичность же формируется во взаимодействии субъекта не только с первичной группой, но и с целой культурой, которой он принадлежит. Культурная традиция дает индивиду совокупность необходимых imago — своего рода филогенетически наследуемый объект в коллективном (национальном, этническом) бессознательном. Можно назвать это мифом, сообразно с которым структурируется его онтогенетический опыт. Человеку не грозит внутренняя пустота и одиночество, пока он не теряет связи с корнями, верованиями, традицией — с культурой, соединяющей людей. Если связь утрачена, рождается разобщенность. Одинокий человек вынужден активно искать зависимости, выстраивать отношения с компенсирующими объектами. И, переживая в этих отношениях травму потери, он использует ради их сохранения симптом.

Подобной тенденцией был отмечен весь XX век. С научно-техническим прогрессом и развитием индустрии культура далеко отступила перед цивилизацией. Материя оказалась бесконечно делима, течение времени — относительно, человеческая жизнь — ничтожно малоценна. Наступило столетие страха, проблеме которого уделили огромное внимание философы-экзистенциалисты — Марсель, Сартр, Хайдеггер, — описавшие человека как обособленное существо, вынужденное полагаться исключительно на себя и оснащенное лишь надеждой на лучшее. Мир потерял свойство предсказуемости, и противоречие между иллюзией и реальностью обострилось до предела. Традиционные ценности, нормы, регуляторы бытия стремительно девальвировались. Говоря словами Ницше, умер старый Бог. Говоря словами Винникотта — человечество пережило крах иллюзий и оказалось не готово к принятию реальности. Последствия этого процесса наиболее ярко проявились в судьбах народностей, чей характер мировосприятия близок к детскому — например, малых северных народов России. Когда цивилизация отняла у них традиции, верования, ритуалы, анимистические воззрения, возможность беседовать с духами предков — на смену этим ценностям, в полном соответствии с концепцией Винникотта, пришел практически стопроцентный алкоголизм.

Данная ситуация, по-видимому, способствовала массовому распространению того, что я назвал «болезнями одиночества» — депрессии, психосоматических патологий и форм асоциального поведения. Все они по сути есть производные одиночества личности, переживающей внутреннюю пустоту и не находящей в себе опоры для принятия реальности. Эта пустота — пространство, не занятое плодами иллюзий — заставляет ее болеть ради сохранения компенсирующего объекта. Я склонен полагать, что во всех трех случаях мы имеем дело с попытками разрешения все того же самого конфликта между враждебностью к утраченному (утрачиваемому, ускользающему) объекту и ощущением непреходящей зависимости от него.

Многие авторы склонны рассматривать психосоматические болезни XX века как производные экзистенциального страха — страха не совладать с существованием, страха самоотдачи, становления, изменений, нужды. Страх подвержен соматической конверсии: острой — в форме конверсионной истерии, хронической — в форме вегетативных процессов и психосоматозов (Любан-Плоцца, Пельдингер, Крегер, 2000). В качестве наиболее яркого примера стоит упомянуть булимию: согласно сообщениям ряда исследователей, в поисках психоэтиологических следов в раннем детстве страдающих этим заболеванием не удается установить конкретных травм или условий окружающей среды. Соответственно булимию они склонны объяснять социальными противоречиями, в которых развиваются женщины в современном обществе — противоречиями, вызывающими страх самостоятельности, неприятие собственного тела, конфликты сексуальной идентификации. Бройтигам с соавторами, ссылаясь на Хабермаса, называют эти проблемы критическими для женского постпубертатного развития в XX веке (Бройтигам, Кристиан, Рад, 1999). Можно было бы возразить, что булимией болеют далеко не все или даже не большинство женщин нашего времени, хотя большая часть их вынуждена жить в сплетении упомянутых противоречий. Однако нельзя отрицать того, что современная индустриальная среда способна серьезно обострять индивидуальную, заложенную в ранних отношениях проблематику — например, требованиями, которые она выдвигает к личности. По-видимому, это касается большей части психосоматических болезней.

В свое время Митчерлих и Лабхард, говоря о значении социальных условий в патогенезе психосоматических расстройств, охарактеризовали последние как продукцию неправильного развития отношений между индивидом и социальными структурами. Ведя речь о современном индустриальном обществе, я предпочел бы говорить не столько о «неправильности», сколько о болезненной закономерности. Цивилизация очень похожа на сверхнормативную психосоматогенную мать, которая плохо понимает нужды реального ребенка, зато хорошо знает, что необходимо ребенку идеальному. Такая мать по сути использует детей в своих неосуществленных интересах. Цивилизация использует людей. Она диктует человеку, чего ему следует хотеть и достигать, не интересуясь его реальными желаниями и возможностями. Человек болезненно переживает свое несоответствие идеалу и неспособность добиться эталонного успеха. Ради последнего он часто готов жертвовать телом, здоровьем. По моим наблюдениям, паттерны его Я при этом трансформируются легче и быстрее, чем кодекс Сверх-Я; в результате со стороны последнего Я подвергается дополнительному прессингу. Добавлю, что это общество, как и психосоматогенная семья, оставляет человеку мизерные возможности эмоциональной разрядки конфликтов, тем самым дополнительно способствуя их соматизации. Если цивилизация, таким образом, фактически дублирует поведение психосоматогенной матери, неудивительно, что и семейные отношения в ее рамках часто (и все чаще) наследуют именно эту модель.

Выше мы говорили о функциональной параллели между психосоматическими и депрессивными процессами и о сходстве динамики депрессий и психосоматозов, а также о том, что эти заболевания часто сопутствуют друг другу; полагаю, все, что в данной главе было сказано о психосоматике в современном обществе, может быть с тем же успехом отнесено к депрессии. Теперь заметим, что психосоматические заболевания, как сообщает, например, Куттер, нередко сопровождаются аффектами, разряжающимися в асоциальном поведении. Этот феномен, по-видимому, также не случаен — в первую очередь потому, что дефекты отношений в первичных группах у носителей данных патологий были почти идентичны. Говоря упрощенно, если на будущего соматического больного родители обращали подлинное внимание, когда его требовалось вылечить, то будущей асоциальной личности оно уделялось, когда ребенка требовалось наказать (Куттер, 1997). Сходство между наказанием и излечением очевидно: в обоих случаях речь идет об избавлении субъекта от некоего недостатка — от «плохой» части его Я.

Данный стереотип также дублирует отношение социума к своим членам. Мать психосоматической личности гиперсоциальна, при этом не склонна или неспособна уловить эмоциональные потребности, понять и принять индивидуальность другого человека. Социум (по вполне понятным причинам) тоже ориентирован на нормативы и законы, тоже пренебрегает личностными особенностями отдельных людей. Как и психосоматогенная мать, он пребывает под мощным давлением некоего идеала — идеала коллективного Я. В индустриальном обществе цементирующая функция такой инстанции особенно значима: любой норматив востребован прежде всего там, где ослаблены или отсутствуют эмпатийные связи. Стремясь к идеальному самовосприятию, социум должен вырастить столь же идеального, «правильного» «ребенка». Реальность же, за редким исключением, оказывается для него нарциссической травмой. Возможно, отсюда вытекает чрезмерная иногда строгость наказаний за правонарушения, которая в итоге ничего не дает. Хорошо известно, что наказание не «излечивает» преступника, а толкает к новому преступлению. Именно так в психосоматогенной семье забота о заболевшем ребенке заставляет его болеть снова и снова, чтобы добиться внимания, заявить: «Я есть».

Если психосоматическое заболевание, как говорилось выше, есть «депрессия тела», можно сказать, что асоциальность — это психосоматоз общества. Предвидя вероятную критику, я все же поделюсь мыслью о том, что общество испытывает в ней насущную потребность. Подобно тому как для соматического больного тело становится контейнером «плохости», очищая его душу и гарантируя принятие, — так и асоциальный элемент призван впитывать все, что социум в себе отрицает. Асоциальный субъект необходим обществу, чтобы оно чувствовало себя «хорошим», сепарируясь от него. (Пусть читатель расценит это как шутку, но рискну допустить, что, если неким невероятным путем люди покончат во всем мире с такими преступлениями, как убийства, изнасилования, разбои, кражи и т. п., наказанием за неправильный переход улицы или безбилетный проезд вскоре станет многолетний тюремный срок).

Однако и общество необходимо асоциальному субъекту: как и психосоматическая личность, он ориентирован на потребление. Он переживает хроническую оральную неудовлетворенность и сильный конфликт враждебности и зависимости по отношению к объектному миру, который не может быть разрешен с помощью невротических защит. Как и психосоматик, он обладает опытом того, что объект уделяет подлинное внимание только его «плохой» составляющей. Можно сказать и наоборот: если он сам «хороший», объект становится для него «плохим» — гипернормативным, не признающим его желаний, его прав на существование. Приходится говорить в первом случае об экстернализации садистического Сверх-Я, во втором — о проекции «плохой» части Я. Так или иначе, у асоциальной личности жестокое, основанное на наказующих и преследующих интроектах Сверх-Я не способно ужиться со «злокачественным интроектом» в Я: либо от одного, либо от другого следует избавиться с помощью проективных механизмов. Проективная идентификация делает объектный мир реально преследующим. И лишь в этой реальности асоциальный субъект может сказать себе: «Я есть».

Чтобы замкнуть треугольник «болезней одиночества», проведу теперь связь между асоциальным поведением и депрессией с помощью простого примера. Мой пациент рассказал однажды, как он ехал в пригороднои электричке после весьма травматичного разрыва отношении с близким человеком — ехал в подавленном, субдепрессивном состоянии. Минут за пять или десять до своей станции он совершил административное правонарушение: вышел в тамбур и закурил. Даже краткий анализ этой ситуации вполне убедительно показал, что руководило им в тот момент не желание курить, а потребность в контакте с людьми хотя бы в лице бригады ревизоров или наряда милиции. Он сказал, что, если бы ему пришло в голову поделиться своей болью с кем-то из пассажиров вагона, скорее всего эти люди, у которых достаточно своих проблем, просто отодвинулись бы от него; что гораздо проще было объяснить свое состояние тому, кто по долгу службы первым обратил бы на него внимание. Это лишь маленькая иллюстрация к тезису о том, что в условиях межличностной разобщенности асоциальная форма поведения вполне может оказаться кратчайшим и наиболее приемлемым для Я путем к объекту.

Приведу теперь более детально еще один пример, демонстрирующий связь между депрессией, психосоматическими проблемами и асоциальным поведением в современном обществе. Сотрудники правоохранительных органов отправили ко мне на консультацию молодую женщину, несколько раз задерживавшуюся охраной в супермаркетах: она воровала продукты. В процессе нашего собеседования она демонстрировала глубокое депрессивное состояние, была замкнута, часто повторяла: «Мне было нечего есть»; «Я больна, работу потеряла, жизнь не удалась». Столь же часто она говорила об абсолютной несправедливости всего, что с ней произошло. Что имелось в виду?

Ее мать, в то время двадцатилетняя воспитательница детсада, забеременела ею от случайной связи. Она не была готова к материнству и приняла его как злой поворот судьбы; особенно угнетало ее то, что родилась девочка: «Быть женщиной в наше время так трудно». Главной жизненной ценностью в ее глазах всегда являлась материальная обеспеченность, хорошо оплачиваемая работа и все, что необходимо для ее получения: диплом престижного ВУЗа, знание языков и т. д. (да и многие ли из членов нынешнего общества позволят себе с данным взглядом не согласиться?). Рассчитывать на это теперь, очевидно, не приходилось. Мать представляла собой, если можно так выразиться, образец ложной маскулинности: ее манифестной установкой была формула «в жизни следует полагаться только на себя», однако при этом реально положиться на себя она явно не была способна. Со слов пациентки, долгое время после ее рождения состояние матери было близким к паническому: она чувствовала себя одинокой и беспомощной «с внебрачным ребенком на руках, от которого отвернутся все».

Материнский страх перед будущим и ее негативное восприятие женственности наложили отпечаток на воспитание ребенка. С ранних лет мать стала подталкивать дочь к самостоятельности, к успеху. При этом ей неизменно внушалась в той или иной форме мысль о жестокости мира, которому надо уметь противодействовать и в котором следует выжить, прежде чем начинать жить. Так, читая девочке сказку со счастливым концом, мать не забывала добавить в заключение: «Но такое случается только в сказках». Будучи для нее первым представителем реальности, она всем своим поведением подтверждала тезис о суровости последней: эмоции из отношений были практически исключены, регламентировалось все, что поддавалось регламентации: время еды, сна, игр и т. п. По сути, побуждая дочь к самостоятельности, она отнимала у нее любые возможности эту самостоятельность проявить — хотя бы в выработке собственной оценки мира. В восемь лет у девочки началось шелушение кожи, межреберная невралгия, затруднения дыхания. С этого времени она стала часто болеть.

Когда дочери было девятнадцать лет, у матери появился мужчина. Девушка не хотела отчима: она привыкла жить с мамой вдвоем. Она открыто выражала раздражение, злость, уходила из дома ночевать к подруге. Наконец, найдя работу, она сняла комнату. Вскоре после этого у нее стали возникать приступы учащенного сердцебиения, головные боли, спазмы, нередко сопровождаемые страхом умереть в одиночестве. Год спустя обнаружилось уплотнение груди, и она была госпитализирована с подозрением на опухоль. Диагноз не подтвердился. Однако за время госпитализации ее уволили из фирмы, и она вынуждена была вернуться домой, к полной зависимости от матери с отчимом. Через два с небольшим года после этого эпизода она совершила свою первую кражу. Примечательно следующее: первым, что она украла, был пакет молока.

Известно, что одной из наиболее распространенных при депрессии защит является отрицание. Я отнес бы эту особенность и ко многим пациентам психосоматического профиля. Моя собеседница как будто изо всех сил стремилась не допустить до осознания травмирующие аспекты ранних коммуникаций, отвергая всякую связь своих проблем с переживаниями отношений. Так, она соглашалась, что нередко в детские годы ощущала себя одинокой и заброшенной, но тут же оправдывала мать тем, что та всю жизнь работала ради нее, уставала, не находила времени на совместные игры или прогулки. Жесткость маминого воспитания объяснялась ее желанием как можно лучше подготовить дочь к тяготам жизни. Шелушение кожи в восьмилетием возрасте связывалось ею с «купанием в грязном пруду», сердцебиение и головные боли — со злоупотреблением кофе и сигаретами, и т. д. В те годы, обладая еще незначительным практическим опытом, я искренне рассчитывал суметь быстро показать пациентке происходившее с ней под иным углом зрения. Может быть, соматические симптомы и впрямь, по крайней мере отчасти, были связаны с этими факторами; но характерно то, что она отталкивала саму мысль о возможности существования более глубоких причин. Все, что касалось детства и жизни вдвоем с матерью, устойчиво идеализировалось. Негативизм изливался на отца, которого она никогда не видела. Объектом переноса стал отчим.

Можно предположить, что мать пациентки так же всю жизнь отворачивалась от реальности, не умея принять себя в ней. Поскольку у матери был завышенный идеал Я, у нее должен был быть и столь же идеальный ребенок. Последний же начал отклоняться от идеала с того момента, когда родился девочкой. Болезни дочери были необходимы, так как они помогали маме в разрешении острого конфликта амбивалентности: «плохая» часть ребенка превращалась в «плохую болезнь», атакующую «идеального ребенка». Болезнь заполняла внутреннюю пустоту и одновременно объединяла дочь с матерью, делаясь врагом, против которого они могли заключить союз.

Для гиперсоциальной матери внебрачный ребенок сам по себе был пятном позора. Смыть его могли только жизненные успехи дочери, знаменующие ее приближение к «идеалу». Именно ради этого мать с самого начала «готовила ее к трудностям», навязывая собственное восприятие мира как холодной и враждебной среды. Ее слова «такое бывает только в сказках» лишали девочку поддерживающего опыта иллюзий. Между фантазией и реальностью в ее душе оставалась пустота. Внешний мир был вторым общим врагом, присутствие которого объединяло. Возможно, пациентка бессознательно избегала успеха, так как он означал бы ее принятие миром и, значит, предательство по отношению к маме. С другой стороны, ее неуспешность могла быть выражением протеста против установок матери, требованием принимать ее такой, какова она есть. Так или иначе, работа, семья, независимость — все это убило бы надежду обрести наконец безусловную любовь.

Продолжением телесных и депрессивных реакций стали в конце концов симптомы асоциального поведения. Символично, что женщина воровала именно еду, которая, начиная с молока, представляет первое выражение любви на оральном уровне. Следовало либо компенсировать этим путем дефицит любви, либо быть задержанной, то есть привлечь к себе внимание. Такова была ее новая попытка разрешить конфликт между враждебностью к объекту и непреходящей зависимостью от него. Яростное требование к матери обернулось требованием к окружающему миру: ведь эти два объекта были весьма схожи, как ни парадоксально данное утверждение на первый взгляд.

Замечу здесь в заключение, что для психотерапевта не безразлично, является ли проблематика его пациента продуктом лишь индивидуальных дефектов развития, или она в определенном смысле закономерна для общества на данном временном отрезке. Понимание людей, страдающих «болезнями одиночества», должно основываться на понимании «болезней» социума. Цивилизация в XX столетии навязала человеку новые условия бытия. Как самодовлеющее начало, она использует его в своих интересах, при этом декларируя, что сама существует для блага человека. В этой среде родители под давлением диктуемых цивилизацией идеалов нередко точно так же делегируют в жизнь ребенка, чтобы он осуществил в ней не удавшееся им. Точно так же они не устают подчеркивать, что главной их целью является его благо. И ребенок этому верит.

Идеалы цивилизации иногда недосягаемы, иногда чужды человеку. Опыт иллюзий может стать для него надежной опорой: вера помогает справиться с переживанием бессилия, мечта — с чувством бессмысленности бытия, идентификация с героем позволит найти выход из безвыходной ситуации. Без иллюзий человек, ограничивший свой мир реальностью, ощущает себя вынужденным приспосабливаться к ней и неспособным что-либо в ней изменить. Он зависим от нее и потому враждебен ей. Одиночество для него — прежде всего беспомощность. Противоположным состоянием является всемогущество и ожидание несбыточного (в отличие от несбывшегося), завершающееся травматичным разочарованием. Но в обоих случаях мир воспринимается им как отнявший у него право быть собой, быть идентичным себе. Его главная характеристика — несправедливость. Такой мир превращает человека в homo somaticus. И отношения между ними начинают выстраиваться через симптом.