Биография как роман (А. Г. Достоевская)

Среди многочисленных биографов Ф. М. Достоевского вряд ли может быть найден кто-нибудь более добросовестный и одновременно более предвзятый, чем его жена А. Г. Сниткина. Анна Григорьевна, бывшая по собственному признанию, представителем другого поколения, поколения 60-х годов, не только отдала свою жизнь Достоевскому: будучи его стенографом, секретарем, издателем и «приказчиком», Сниткина в то же время имела непосредственный доступ к романам знаменитого «пятикнижия». В ряде случаев располагая возможностью стать соавтором, Анна Григорьевна, налагала категорический запрет на подобное действие. Профетический пафос, с которым поколение читателей и исследователей Пушкина, воспринимало национального поэта, был, очевидно, без остатка перенесен ей на фигуру мужа — Ф. М. Достоевского.

Однако, выступая в роли биографа и защищая репутацию своего мужа от циничных нападок его современников, Достоевская должна была совершить своеобразный подвиг, создав, спустя 30 лет со смерти мужа, биографический портрет, от 1866-го до 1881-го года. Знаменательно, что присутствие Достоевского в жизни «Неточки» Сниткиной пронзает большинство страниц воспоминаний — от детства, в котором тождественны фигуры читающего отца и писателя — до зрелости, связанной с трагической гибелью писателя.

Среди живых, неизменно трогательных и проникнутых живым чувством воспоминаний, особенно примечателен рассказ Анны Григорьевны о том, как Достоевский делал ей предложение.

Был светлый морозный день. Я пошла к Федору Михайловичу пешком, а потому опоздала на полчаса против назначенного времени. Федор Михайлович, видимо, давно уже меня ждал: заслышав мой голос, он тотчас вышел в переднюю.

• — Наконец-то вы пришли! — радостно сказал он и стал помогать мне развязывать башлык и снимать пальто. Мы вместе вошли в кабинет. Там, на этот раз, было очень светло, и я с удивлением заметила, что Федор Михайлович чем-то взволнован. У него было возбужденнее, почти восторженное выражение лица, что очень его молодило.
• — Как я рад, что вы пришли, — начал Федор Михайлович, — я так боялся, что вы забудете свое обещание.
• — Но почему же вы это думали? Если я даю слово, то всегда его исполняю.
• — Простите, я знаю, что вы всегда верны данному слову. Я так рад, что опять вас вижу!
• — Ия рада, что вижу вас, Федор Михайлович, да еще в таком веселом настроении. Не случилось ли с вами чего-либо приятного?
• — Да, случилось! Сегодня ночью я видел чудесный сон!
• — Только-то! — Ия рассмеялась.
• — Не смейтесь, пожалуйста. Я придаю снам большое значение. Мои сны всегда бывают вещими. Когда я вижу во сне покойного брата Мишу, а особенно когда мне снится отец, я знаю, что мне грозит беда.
• — Расскажите же ваш сон!
• — Видите этот большой палисандровый ящик? Это подарок моего сибирского друга Чокана Валиханова, и я им очень дорожу. В нем я храню мои рукописи, письма и вещи, дорогие мне по воспоминаниям.

Так вот, вижу я во сне, что сижу перед этим ящиком и разбираю бумаги. Вдруг между ними что-то блеснуло, какая-то светлая звездочка. Я перебираю бумаги, а звездочка то появляется, то исчезает. Это меня заинтриговало: я стал медленно перекладывать бумаги и между ними нашел крошечный брильянтик, но очень яркий и сверкающий.

• — Что же вы с ним сделали?
• — В том-то и горе, что не помню! Тут пошли другие сны, и я не знаю, что с ним сталось. Но то был хороший сон!
• — Сны, кажется, принято объяснять наоборот, — заметила я и тотчас же раскаялась в своих словах. Лицо Федора Михайловича быстро изменилось, точно потускнело.
• — Так вы думаете, что со мною не произойдет ничего счастливого?

Что это только напрасная надежда? — печально воскликнул он.

— Я не умею отгадывать сны, да и не верю им вовсе, — отвечала я.

Эпизод открывается описанием сна, своеобразного зачина к импровизированному роману писателя.

Я поспешила спросить Федора Михайловича, чем он был занят за последние дни.

• — Новый роман придумывал, — ответил он.
• — Что вы говорите? Интересный роман?
• — Для меня очень интересен; только вот с концом романа сладить не могу. Тут замешалась психология молодой девушки. Будь я в Москве, я бы спросил мою племянницу, Сонечку, ну, а теперь за помощью обращусь к вам.

Я с гордостью приготовилась «помогать» талантливому писателю.

• — Кто же герой вашего романа?
• — Художник, человек уже не молодой, ну, одним словом, моих лет.
• — Расскажите, расскажите, пожалуйста, — просила я, очень заинтересовавшись новым романом.

И вот в ответ на мою просьбу полилась блестящая импровизация. Никогда, ни прежде, ни после, не слыхала я от Федора Михайловича такого вдохновенного рассказа, как в этот раз. Чем дальше он шел, тем яснее казалось мне, что Федор Михайлович рассказывает свою собственную жизнь, лишь изменяя лица и обстоятельства. Тут было все то, что он передавал мне раньше, мельком, отрывками. Теперь подробный последовательный рассказ многое мне объяснил в его отношениях к покойной жене и к родным.

В новом романе было тоже суровое детство, ранняя потеря любимого отца, какие-то роковые обстоятельства (тяжкая болезнь), которые оторвали художника на десяток лет от жизни и любимого искусства.

Тут было и возвращение к жизни (выздоровление художника), встреча с женщиною, которую он полюбил: муки, доставленные ему этою любовью, смерть жены и близких людей (любимой сестры), бедность, долги…

Душевное состояние героя, его одиночество, разочарование в близких людях, жажда новой жизни, потребность любить, страстное желание вновь найти счастье были так живо и талантливо обрисованы, что, видимо, были выстраданы самим автором, а не были одним лишь плодом его художественной фантазии.

На обрисовку своего героя Федор Михайлович не пожалел темных красок. По его словам, герой был преждевременно состарившийся человек, больной неизлечимой болезнью (паралич руки), хмурый, подозрительный; правда, с нежным сердцем, но не умеющий высказывать свои чувства; художник, может быть, и талантливый, но неудачник, не успевший ни разу в жизни воплотить свои идеи в тех формах, о которых мечтал, и этим всегда мучающийся.

Видя в герое романа самого Федора Михайловича, я не могла удержаться, чтобы не прервать его словами:

• — Но зачем же вы_; Федор Михайлович, так обидели вашего героя?
• — Я вижу, он вам не симпатичен.
• — Напротив, очень симпатичен. У него прекрасное сердце. Подумайте, сколько несчастий выпало на его долю и как безропотно он их перенес! Ведь другой, испытавший столько горя в жизни, наверно, ожесточился бы, а ваш герой все еще любит людей и идет к ним на помощь. Нет, вы решительно к нему несправедливы.
• — Да, я согласен, у него действительно доброе, любящее сердце. И как я рад, что вы его поняли!
• — И вот, — продолжал свой рассказ Федор Михайлович, — в этот решительный период своей жизни художник встречает на своем пути молодую девушку ваших лет или на год-два постарше. Назовем ее Аней, чтобы не называть героиней. Это имя хорошее…

Портрет героини был обрисован иными красками, чем портрет героя. По словам автора, Аня была кротка, умна, добра, жизнерадостна и обладала большим тактом в сношениях с людьми. Придавая в те годы большое значение женской красоте, я не удержалась и спросила:

• — А хороша собой ваша героиня?
• — Не красавица, конечно, но очень недурна. Я люблю ее лицо.

• — Однако, Федор Михайлович, вы слишком идеализировали вашу «Аню». Разве она такая?
• — Именно такая! Я хорошо ее изучил! Художник, — продолжал свой рассказ Федор Михайлович, — встречал Аню в художественных кружках, и чем чаще ее видел, тем более она ему нравилась, тем сильнее крепло в нем убеждение, что с нею он мог бы найти счастье. И однако, мечта эта представлялась ему почти невозможною. В самом деле, что мог он, старый, больной человек обремененный долгами, дать этой здоровой, молодой, жизнерадостной девушке? Не была ли бы любовь к художнику страшной жертвой со стороны этой юной девушки и не стала ли бы она потом горько раскаиваться, что связала с ним свою судьбу? Да и вообще, возможно ли, чтобы молодая девушка, столь различная по характеру и по летам, могла полюбить моего художника? Не будет ли это психологическою неверностью? Вот об этом-то мне и хотелось бы знать ваше мнение, Анна Григорьевна.
• — Почему же невозможно? Ведь если, как вы говорите, ваша Аня не пустая кокетка, а обладает хорошим, отзывчивым сердцем, почему бы ей не полюбить вашего художника? Что в том, что он болен и беден? Неужели же любить можно лишь за внешность да за богатство? И в чем тут жертва с ее стороны? Если она его любит, то и сама будет счастлива, и раскаиваться ей никогда не придется!

Я говорила горячо. Федор Михайлович смотрел на меня с волнением.

— И вы серьезно верите, что она могла бы полюбить его искренно и на всю жизнь?

Он помолчал, как бы колеблясь.

— Поставьте себя на минуту на ее место, — сказал он дрожащим голосом. — Представьте, что этот художник — я, что я признался вам в любви и просил быть моей женой. Скажите, что вы бы мне ответили?

Лицо Федора Михайловича выражало такое смущение, такую сердечную муку, что я наконец поняла, что это не просто литературный разговор и что я нанесу страшный удар его самолюбию и гордости, если дам уклончивый ответ. Я взглянула на столь дорогое мне, взволнованное лицо Федора Михайловича и сказала:

— Я бы вам ответила, что вас люблю и буду любить всю жизнь!

Я не стану передавать те нежные, полные любви слова, которые говорил мне в те незабвенные минуты Федор Михайлович: они для меня священны…

Я была поражена, почти подавлена громадностью моего счастья и долго не могла в него поверить. Припоминаю, что, когда почти час спустя Федор Михайлович стал сообщать планы нашего будущего и просил моего мнения, я ему ответила:

— Да разве я могу теперь что-либо обсуждать! Ведь я так ужасно счастлива!

Не зная, как сложатся обстоятельства и когда может состояться наша свадьба, мы решили до времени ни кому о ней не говорить, за исключением моей матери. Федор Михайлович обещал приехать к нам завтра на весь вечер и сказал, что с нетерпением будет ждать нашей встречи.

В этом глубоко личном воспоминании запечатлена несвойственная для биографов Достоевского позиция: Сниткина наблюдает Достоевского не только в состоянии высокого эмоционального напряжения, она рассказывает о нем как импровизаторе. Из ритуального, но по-своему тривиального жеста Достоевский создает произведение; точнее, Достоевский как герой повествования сообщает о своем замысле рассказчице, а Сниткина, будучи и героем своего повествования, и его автором, пересказывает его. Этот пересказ, вероятно, соединяющий в себе трепетное отношение к устному (и, судя по мемуарам) единожды прозвучавшему роману с «ферментом недостоверности» создает эффект сгущенной реальности: слушательница романа переживает за своего героя, болезненно реагирует, слыша о его злоключениях. В конце главы фикциональная действительность устного романа и действительность воспоминаний становятся общей: границы памяти и художественного высказывания стираются, возводя жизнь Достоевского в ранг художественного произведения.

Он проводил меня до передней и заботливо повязал мой башлык.

Я уже готова была выйти, когда Федор Михайлович остановил меня словами:

• — Анна Григорьевна, а я ведь знаю теперь, куда девался брильянтик.
• — Неужели припомнили сон?
• — Нет, сна не припомнил. Но я наконец нашел его и намерен сохранить на всю жизнь.
• — Вы ошибаетесь, Федор Михайлович! — смеялась я, — вы нашли не брильянтик, а простой камешек.
• — Нет, я убежден, что на этот раз не ошибаюсь, — уже серьезно сказал мне на прощанье Федор Михайлович^[1].

Глава завершается возвращением к увиденному сну, что позволяет создать «обрамление» по закону художественной литературы.

В анализируемом эпизоде А. Г. Достоевская, создавая или воссоздавая воспоминание, повторила заветную пушкинскую мысль: одной из высших форм искусства была и остается творимая на глазах наших современников жизнь.

• [1] Достоевская А. Г. Воспоминания. М.: Художественная литература, 1971.С. 54—56.