Методология изучения биографии: принципы и подходы

Стихийное теоретизирование биографического метода и развивающееся источниковедение определило базу для становления и развития современной методологии по изучению биографии. Сначала в трудах формалистов, советских литературоведов, а впоследствии и в работах семиотиков культуры постепенно концептуализировалось представление о биографии писателя как специфическом объекте литературоведческих разысканий. Е. Местергази, прослеживая историю вопроса, выделяет два научных направления:

• 1) анализ дистанции между «биографическим» автором и его «персонификацией» в тексте; «лирическим героем», «литературной личностью», «образом автора», «личностью поэта-лирика» и т. п. Здесь литературная биография предстает как область художественной реальности и с этой точки зрения представляет интерес для теоретиков литературы.
• 2) рассмотрение биографии писателя как «особой сферы творчества», имеющей самостоятельную историко-культурную ценность. В данном случае литературная биография — область преломления сложных взаимоотношений искусства и жизни; создаваясь главным образом по законам художественной реальности, она ей не принадлежит^[1].

В целом, соглашаясь с такой типологией, представляется корректным оговориться, что между этими подходами не было непроходимой границы: изучение собственно биографической личности если не снимало дистанцию между ней и отмеченными Местергази категориями, то предполагало поиск определенных маркеров, позволяющих реконструировать в жизни и поведении писателя креативную модель. В частности, Ю. Н. Тынянов, понимая под литературной личностью как личность литератора, так и образ автора, предлагал интегральную категорию позволяющую рассматривать внелитературное (экстратекстуальное) и внутрилитературное, принадлежащее художественной реальности, как сложноорганизованную конструкцию, возникающую в восприятии читателя^[2]. «Обособляя литературное произведение или автора, мы не пробьемся и к авторской индивидуальности. Авторская индивидуальность не есть статическая система, литературная личность динамична, как литературная эпоха, с которой и в которой она движется. Она не нечто подобное замкнутому пространству, в котором налицо то-то, она скорее ломаная линия, которую изламывает и направляет литературная эпоха. (Кстати, в большом ходу сейчас подмена вопроса о „литературной индивидуальности“ вопросом об „индивидуальности литератора“. Вопрос об эволюции и смене литературных явлений подменяется вопросом о психологическом генезисе каждого явления, и вместо литературы предлагается изучать „личность творца“. Говорить о личной психологии творца и в ней видеть своеобразие явления и его эволюционное литературное значение — это то же, что при выяснении происхождения и значения русской революции говорить о том, что она произошла вследствие личных особенностей вождей боровшихся сторон)»^[3], — замечает Тынянов.

Идее Тынянова о литературной личности созвучна концепция литературного быта, предложенная Б. М. Эйхенбаумом. Литературовед предлагал рассматривать случайности жизни писателя как факты биографии, наделяющие специфическим значением формы повседневного быта^[4]. Обращаясь к литературному окружению и анализируя «круги общения» Л. Н. Толстого, Эйхенбаум приходит к выводу о влиянии внешней стороны жизни на глубоко личные идеи и убеждения писателя^[5].

Современник Тынянова и Эйхенбаума Б. В. Томашевский в своей статье «Литература и биография» поставил вопрос о появлении специфического типа «писателя без биографии», параллельно предприняв попытку выявить ключевые типы «писателей с биографией»: деятель-автор, поэт-романтик, писатель-скандалист и проч.^[6] Типология, предложенная Томашевским, не является исчерпывающий, однако идея разграничить сферу «литературного» и «внелитературного» поведения была продуктивной для биографических штудий.

В этом свете имеет смысл подробнее остановиться на концепции Г. О. Винокура, изначально сформулированной им в тезисах, и получившей итоговое воплощение в его монографии «Биография и культура».

В этих тезисах, ставших своеобразным манифестом ученогобиографа, отразилось стремление рассматривать историю биографии как самостоятельную сферу научного знания, направленного на изучение «истории личной жизни человека» или «личной жизни в истории» как специфической формы творчества. Характерна лингвистическая терминология, используемая Винокуром: в поведении личности и представлениях о норме он предлагает видеть синтаксис эпохи, а в деятельности субъекта — своеобразный стиль.

Г. О. Винокур существенным образом расширяет сферу наблюдений биографа: сюда входят не только документируемые факты, но и поступки, жесты, формы поведения: «Нет биографии внешней и внутренней. Биография одна как единая жизнь, цельная и конкретная. Вся биография вообще — только внешнее выражение внутреннего»^[7]. Особого внимания заслуживает явление стилизации, которое, по мнению исследователя, создает зазор между копированием и подражанием, с одной стороны, и рефлексией субъекта, с другой. «Стилистические формы поэзии суть одновременно стилистические формы личной жизни»^[8], — в этом высказывании можно видеть своеобразное кредо теоретика. К сожалению, работа Винокура, выступившего против вульгарного социологизма, не могла определить магистральной линии советского литературоведения; тем не менее, она оказала решающее влияние на становление отечественной науки о биографии. «Теория Винокура о „синтагматике жизни“, — справедливо отмечает Е. Местергази, — предвосхищает наиболее важные научные достижения последующих лет и, в частности, семиотическую теорию о „текстах жизни“ как „культурных текстах“»^[9]. Действительно, и ставшая классической «поэтика бытового поведения», и хрестоматийный разбор психологической прозы, и только завоевывающая свои позиции в России «история эмоций» вырастают из тезисов и работ Г. О. Винокура.

Так, совмещая структурный анализ текста с изучением семиотики бытового поведения, Ю. М. Лотман приходит к выводу об их специфической обусловленности и взаимовлиянии в пределах (а часто и за пределами) литературной биографии^[10]. Кодируя свое поведение по определенному сценарию, писатель, как правило, берет за основу существующие модели (зачастую лежащие за пределами литературы, но приобретающими эстетическое измерение). Обычно такая биография, являющаяся результатом конструирования, предполагает наличие и изменение «внутренней истории», становится актом самоидентификации писателя. Анализируя специфику этих моделей в своих статьях, посвященных типологии культуры и возвращаясь к этой проблематике в биографических исследованиях «Сотворение Карамзина» и книге о Пушкине^[11], Лотман приходит к выводу о множественности избираемых и отбрасываемых амплуа, которые формируют специфический индивидуальный сюжет^[12]. Так, например, наблюдая поведения людей поколения Н. В. Станкевича и А. И. Герцена, Л. Я. Гинзбург замечает: «Сблизились две модели личности: условно говоря, натуральная (документальная) и искусственная, то есть свободно созидаемая художником. Сблизились, но не отождествились… В одном случае опыт держит на привязи вымысел и как бы ведет борьбу со структурным началом; в другом — он дает материал для свободной работы замысла и вымысла»^[13]. В монографии, посвященной психологической прозе, исследователь анализирует некоторые устойчивые амплуа, которые предполагают постоянный обмен между литературным и внелитературным поведением, нормой и жестом, эту норму нарушающим.

Подходы Г. О. Винокура, Л. Я. Гинзбург и Ю. М. Лотмана разрабатываются в книге А. Зорина «Появление героя». Рассматривая эмоции как нарративные образования, Зорин констатирует: «„Ролевые“, сценарные или нарративные истолкования эмоционального мира личности могут многое в нем прояснить, но практически неизбежно подталкивают исследователя к спрямлению сложности картины. Прежде всего, соответствие между „публичным образом чувствования“, специфической ситуацией конкретного человека и его идеализированным представлением о себе может быть полным и абсолютным только в редких случаях. Для того чтобы стать „программой поведения“ (термин Ю. М. Лотмана — А. К.), культурный образец должен быть пережит, а в процессе переживания он не только формирует личность, но и трансформируется сам. „Кодируя“ то или иное событие или впечатление, индивид, с одной стороны, наделяет их значением в соответствии с существующими в культуре нормами и образцами, а с другой — приспосабливает сами эти нормы и образцы к своим собственным уникальным проблемам и задачам»^[14]. Анализируя дневники и письма А. И. Тургенева, Зорин пишет о существовании «плохо согласованных», а порой «просто взаимоисключающих эмоциональных матрицах». Иными словами, изучение семиотики поведения зачастую исключает те жесты и поступки, которые ее нарушают; выбор в качестве объекта исследования «эмоциональных матриц» предполагает выход к более сложной кодировке, где отдельные фрагменты кода превращаются в шифр. Иными словами, при любой биографической реконструкции следует учитывать «дефекты» и «шум», который порой мешает правильной интерпретации: «Многие переживания исчезают без остатка и оказываются навеки утраченными для историков и биографов, другие проявляются лишь частичным и косвенным образом. Более того, если даже вообразить идеального историка, располагающего всеми необходимыми ему документами, то исчерпывающая реконструкция любого переживания все равно окажется невозможной как минимум по соображениям объема времени и печатных знаков, которых бы она потребовала бы. По замечанию Толстого, „не достало бы чернил на свете написать“ и „типографчиков напечатать“ впечатления одного дня человеческой жизни. Тем не менее, историческое изучение как эмоционального мира отдельного человека, так и его специфических переживаний с относительно доступной в каждом случае мерой полноты и отчетливости представляются нам и возможным, и продуктивным»^[15]. Усложняются и задачи биографической реконструкции.

• [1] Местергази Е. Г. Теоретические аспекты изучения биографии писателя (В. С. Печерин). М.: Флинта; Наука, 2007. Дальнейшее изложение подходовосновано на монографии исследователя.
• [2] Тынянов Ю. Н. Литературный факт // Тынянов Ю. Н. Поэтика. Историялитературы. Кино. М., 1977. С. 265.
• [3] Там же.
• [4] Эйхенбаум Б. М.

  Литература

  и литературный быт // Хрестоматия по теоретическому литературоведению. Часть 1. Тарту, 1976).

• [5] См., например, работы «Молодой Толстой», «Лев Толстой: пятидесятыегоды», «Лев Толстой: шестидесятые годы», «Лев Толстой: семидесятые годы».
• [6] Томашевский Б. В.

  Литература

  и биография // Книга и революция.1923. № 4 (28).

• [7] Винокур Г. О. Биография и культура. С. 111.
• [8] Там же. С. 64.
• [9] Местергази Е. Г. Теоретические аспекты изучения биографии писателя (В. С. Печерин). С. 17.
• [10] Лотман Ю. М. Литературная биография в историко-культурном контексте (К типологическому соотношению текста и личности автора) // Лотман Ю. М. О русской литературе. Статьи и исследования: история русскойпрозы, теория литературы. СПб.: Искусство, 1997.
• [11] СмЛотман Ю. М. Сотворение Карамзина. М., 1987, Лотман Ю. М. Пушкин: Биография писателя. Статьи и заметки 1960—1990. «Евгений Онегин»: Комментарий. СПб., 1995.
• [12] Лотман Ю. М. Поэтика бытового поведения в русской культуреXVIII века// Лотман Ю. М. Избранные Статьи. В 3 т. Таллин: Александра, 1992.
• [13] Гинзбург Л. Я. О психологической прозе. О литературном герое. М. :Азбука-Атикус. С. 7.
• [14] Зорин А. Л. Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII — начала XIX века. М.: Новое литературное обозрение, 2016.С. 35.
• [15] Там же. С. 28.