Предакмеизм, акмеизм. 
История русской литературы серебряного века

МИХАИЛ КУ3ЬМИН

(1872−1936).

Самый известный портрет Михаила Кузмина был создан в 1909 году Константином Сомовым. Небольшие усы и аккуратная бородка французского маркиза, прихотливые завитки темных волос, зачесанных от висков ко лбу, чрезвычайно выразительные глаза, полуприкрытые тяжелыми веками. Элегантность законодателя мод, ненатужная ироничность, чуть наигранная усталость любимца муз. Пожалуй, некоторая кукольносгь, столь любимая «мирискусником» Сомовым. Разнеженный, подкрашенный Кузмин сомовского портрета как нельзя лучше соответствует мифу о Кузмине, сложившемуся в петербургских литературных кругах в 1906—1909 гг.

«Общий баловень и насмешник», по словам А. Ахматовой; легендарный обладатель 365 жилетов, «идеал денди с солнечной стороны Невского», как охарактеризует его Г. Иванов; автор и исполнитель модных песенок — таким остался М. Кузмин в памяти современников. Такова лишь одна, но любимая публикой маска художника, человека универсальных дарований — композитора, прозаика, переводчика, критика, драматурга и, самое главное, «поэта высокого и прекрасного», по мнению А.Блока.

Родился М. Кузмин в Ярославле, учился в гимназиях Саратова и Петербурга, а затем — в петербургской консерватории. Поначалу мечтал о композиторской карьере, много и серьезно занимался музыкой, сочиняя романсы, оперы, музыку к собственным сонетам. С публикации тринадцати сонетов в 1905 году и начался его путь в литературе. Незлобивость, отсутствие мании величия, контактность М. Кузмина быстро принесли ему широкий круг знакомств среди музыкантов, литераторов, художников, актеров.

На фоне поэтических течений серебряного века творчество М. Кузмина выглядит необычно. Эта необычность отражается в разноголосице литературных «этикеток», прикрепляющих его к тому или иному течению, — как правило, символизму или акмеизму, а порой «неоклассицизму» или «постсимволизму». Проблема рубрикации обостряется мнением современников: так, А. Блок утверждал, что М. Кузмин никак не связан с русским символизмом, а А. Ахматова считала ошибочным мнение об акмеистической природе творчества художника. Проблематичная позиция М. Кузмина по отношению к символизму и акмеизму заставляет литературоведов прибегать к отказу от терминологической жесткости и к использованию компромиссных формулировок в отношении М. Кузмина: его поэзия обычно помещается между разделами «Символизм» и «Акмеизм» и определяется как «связанная с акмеизмом» или как «предакмеистическая».

Творчество М. Кузмина связано с художественной жизнью серебряного века сотнями нитей. Изящные лирические «пьесы» поэта — столь же необходимый компонент эпохи, как знаменитый прыжок Вацлава Нижинского, смелые диссонансы Игоря Стравинского, сценические феерии Всеволода Мейерхольда. Вне контекста тогдашних «миров искусства» к уз минская лирика многое теряет: для чистоты и наполненности звучания ей необходима специфическая художественно-артистическая акустика.

В 1921 году М. Кузмин написал «стихотворение на случай». Поводом была 84-я годовщина гибели Пушкина, а выступал с ним автор на торжественном собрании в Доме литераторов. Стихотворение не принадлежит к числу кузминских шедевров, но в нем есть важная д ля понимания эстетики Кузмина характеристика пушкинского слога.

Пленительны и полнозвучны, Текут родимые слова…

Как наши выдумки докучны И новизна как не нова.

«Родимые» — чрезвычайно характерный для Кузмина эпитет. Стихи самого поэта часто производят впечатление посланий к родным, писем к ближайшим родственникам, для которых нет нужды отбирать лишь значительные события, оттачивать формулировки, закруглять фразы. Легкая шероховатость, притворно ненамеренный сбой ритма, синтаксическая ассиметрия придают его стихам обаяние домашней уютности, психологического комфорта, симпатичной беспечности. Пушкин у Кузмина — родной, живой, «веселый малый». Финал стихотворения — торжество плеоназмов^[1], спешащих утвердить идею нетленности ггушкинских творений:

И он живой. Живая шутка Живит арапские уста, И смех, и звон, и прибаутка Влекут в бывалые места.

Так полон голос милой жизни, Такою прелестью живим, Что слышим мы в печальной тризне Дыханье светлых именин.

(Пушкин. Сб. «Нездешние вечера»),

В поэтическом мире Кузмина важен запрет на ложную многозначительность и непреодоленное, непросветленное страдание. Важны и жанровые ограничения: для его творчества крайне нехарактерны интонации эпитафии, оды, элегии, трагедии, сатиры. Сам поэт предпочитал называть свои лирические произведения «песнями» или даже «песеньками», соединяя в этом слове семантику концертного номера, любительской импровизации и бесхитростного музицирования «для себя». Кузмину было свойственно радостное, умильное отношение к миру как к единственной реальности божественного творения. Нецеломудренны и потому неприемлемы порывы в запредельное. Отсюда у поэта любование «милыми мелочами» вещно-предметного мира, влюбленность в эстетизированный быт, своеобразная «домашность» лирики. Вот часть этого репертуара «мелочей»: «шабли во льду», «фиалка в петлице у грума», «собачка с рыжими ушами», «излюбленные книги», «чай с имбирным вареньем», «шапка голландская с отворотами».

В отличие от большинства символистов, стремившихся к религиозно-творческому преображению мира, Кузмин культивирует покорно-созерцательное отношение к жизни, доходящее до просветленного фатализма:

Смирись, о сердце, не рогаци:

Покорный камень не пытает, Куда летит он из пращи, И вешний снег бездумно тает.

(Из цикла «Зимнее солнце». Сб. «Осенние озера»)

Тем не менее мировоззренчески Кузмин был близок символизму 900-х годов. Его сближало с символистами признание эстетического как глубинной сущности мира, а также подспудный метафизический пафос. Принимая мир, Кузмин всегда стремился к просветлению и одухотворению этого мира, к его движению к иному — высшему миру. В этом отношении ключевой символ кузминской эволюции — Вожатый — всегда свидетельствовал о метафизических устремлениях автора. Различия с символистами проявлялись в другом — в неприятии символистской практики жизнестроителъства. Кузмин отказывается от претензий на рать демиурга своей собственной судьбы: его лирический герои послушен внешней воле, он — «радостный путник», не пытающийся заглядывать за горизонт, но любующийся богатством и разнообразием чудес Божьего мира.

Наш взор не слеп, не глухо ухо, Мы внемлем пенью внешних птиц.

В лугах — тепло, предпразднично и сухо —.

Не торопи своих страниц.

Готовься быть к трубе готовым.

Не сожалей и не гадай, Будь мудро прост к теперешним оковам, Не закрывая глаз на Май.

(Из цикла «Мудрая встреча». Сб. «Сети»)

Кузмин погружен в секреты человеческого обаяния. Острота, неповторимость человека разных эпох, его изящество — вот что привлекает поэта. Ему дорога вещная конкретность, фактурность проявлений красоты. С этим связано любовное, бережное отношение к разным ликам искусства прошлого, стремление воспроизвести тонкий аромат культур поздней античности, раннего возрождения, французского XVIII века и русского старообрядчества. Реальный мир в произведениях Кузмина часто опосредован эстетической призмой: лирическое переживание реальности сопрягается с отражением этой реальности в другом искусстве — живопись, музыка, балет, театр, декоративно-прикладное искусство — или в литературе другой эпохи. Это рождает, по словам О. Мандельштама, «впечатление припоминания», открывает возможность тонкой интертекстуальной игры. Использование литературных форм прежних эпох создало Кузмину репутацию стилизатора. Однако термин «стилизация» не совсем корректен по отношению к нему. Дело в том, что канон, традиционные формы и приемы художественной выразительности были нужны поэту как фон, на котором отчетливо проступят свежие, оригинальные стилевые решения. Стилизуемая форма в текстах Кузмина часто оказывается искусно создаваемым миражом, который рассеивается под действием иронических «ошибок», отклонения от нормы. Стилевой сбой, мнимая незавершенность композиции, подтрунивание над читательскими ожиданиями становятся постоянными приметами творческого почерка Кузмина.

Интересный пример стилистических вольностей Кузмина — его отношение к рифме. Общая тенденция русской лирики начала XX века — деканонизация точной рифмы, переход к рифмам-диссонансам, составным рифмам. Будучи виртуозом составных и экзотических рифм, Кузмин тем не менее предпочитал использовать нарочито бедные и банальные рифмы, порой выстраивая стихотворение исключительно на глагольных рифмах типа «лежу — гляжу» или «стучит — звучит». Предельное выражение этого наигранного дилетантизма — стихотворение из цикла «Любовь этого лета», быстро ставшее излюбленным объектом стихотворных пародий начала века:

Ах, уста, целованные столькими,.

. Столькими другими устами, Вы пронзаете стрелами горькими, Горькими стрелами, стами.

Эффектное «отступление от правила» — в этом компоненте мастерства Кузмин, пожалуй, не знал себе равных в поэтической культуре начала XX века. Проницательно отграничивал поэзию Кузмина от «невежественной изысканности», «вторичного, обывательского снобизма» Вяч. Иванов: «Досадно видеть энтузиазм, с каким эстеты-подражатели и посредники истолковывают как пикантную гримасу литературной моды обдуманные и ясные создания этого утонченного и вместе простого автора, любящего искусственность канона и ненавидящего искусственность тона…».

Творческое наследие М. Кузмина чрезвычайно велико и разнообразно. Десяток стихотворных сборников, пять дореволюционных «книг рассказов», десятки рецензий и литературно-критических статей, множество работ для театра. Наибольшей известностью в предреволкйщонное десятилетие пользовался сборник стихов «Сети», который сам поэт считал одной из трех лучших своих книг (две другие — сборники «Вожатый» и «Форель разбивает лед»). По мнению большинства исследователей творчества Кузмина, уже в этом сборнике явлены все основные приметы индивидуального стиля поэта. Да и общая эволюция творчества Кузмина — от «вещной» детали к метафизическому опыту, от эстетизированного быта к просветленному визионерству — предсказана композицией этого сборника. Кузмин предстает здесь как один из самых серьезных обновителей русской поэзии.

В самом общем виде это обновление было связано со смелыми экспериментами в области междужанрового и междуродовош взаимодействия. Кузмин обнаружил ресурсы эстетической выразительности в таких жанрах, как стихотворное либретто балета, интермедия, «представление для кукол», оперетта. В сборнике «Сета» его лирика не противостоит «быту», но включает в себя и изнутри преодолевает стихию «прозы», обогащая поэзию раскованностью речевых интонаций. В этом отношении стилевые поиски Кузмина параллельны творческим устремлениям И. Анненского и предвосхищают поэтическую практику акмеизма, особенно ранней А.Ахматовой. Литературную позицию М. Кузмина по отношению к символизму и акмеизму точнее всего передает формула В. Жирмунского, писавшего о мировоззренческом родстве и в то же время — стилистическом несходстве М. Кузмина с символистами: «Он связан с символизмом мистическим характером своих переживаний; но в стихи он не вносит этих переживаний, как непобежденного, смутного, трепещущего хаоса. Искусство начинается для него, когда хаос побежден…».

Предреволюционная поэзия Кузмина почти исключает использование метафор, столь необходимых символистам для сближения далеких смысловых рядов. Слово в его поэзии конкретно, вместо иносказания он использует сопоставление, соприкосновение слов как своего рода частиц мозаики, добиваясь, по словам Н. Гумилева, «изумительной стройности целого при свободном разнообразии частностей». Благодаря устойчивости смысловых очертаний слов ощутимым становится само движение поэтической речи, богатой живыми интонациями. Свобода словоупотребления, смелое использование прозаизмов и неологизмов сочетаются в лирике Кузмина с обогащением ритмического репертуара поэзии: помимо классических размеров, Кузмин широко использует дольник, свободный стих. Разнообразна и строфика его поэзии.

Обратимся к стихотворению «Мои предки», открывающему сборник «Сети». Место, отведенное стихотворению в сборнике, заставляет воспринимать его как своеобразную декларацию: Моряки старинных фамилий, влюбленные в далекие горизонты, пьющие вино в темных портах, обнимая веселых иностранок; франты тридцатых годов, подражающие д’Орсэ и Брюммелю, внося в позу денди всю наивность молодой расы; важные, со звездами, генералы, бывшие милыми повесами когда-то, сохраняющие веселые рассказы за ромом, всегда одни и те же; милые актеры без большого таланта, принесшие школу чужой земли, играющие в России «Магомета» и умирающие с невинным вольтерьянством; вы — барышни в бандо, с чувством играющие вальсы Маркалью, вышивающие бисером кошельки для женихов в далеких походах, говеющие в домовых церквах и гадающие на картах; экономные, умные помещицы, хвастающиеся своими запасами, умеющие простить и оборвать и близко подойти к человеку, насмешливые и набожные, встающие раньше зари зимою;

и прелестно-глупые цветы театральных училищ, преданные с детства искусству танцев, нежно развратные, чисто порочные, разоряющие мужа на платья и видающие своих детей полчаса в сутки;

и дальше, вдали — дворяне глухих уездов, какие-нибудь строгие бояре, бежавшие от революции французы, не сумевшие взойти на гильотину —.

все вы, все вы —.

вы молчали ваш долгий век, и вот вы кричите сотнями голосов, погибшие, но живые, во мне: последнем, бедном, но имеющем язык за вас, и каждая капля крови близка вам, слышит вас;

и вот все вы:

милые, глупые, трогательные, близкие, благословляетесь мною за ваше молчаливое благословенье.

(Мои предки)

Обычно обращение к теме родословной, попытка опереться на опыт поколений, на освященную временем традицию диктуют отбор значительных явлений и высокой стилистики. В стихотворении Кузмина, напротив, подчеркнута обычность и даже шаржированная заурядность тех, чьим наследником ощущает себя поэт. И это принципиальная установка Кузмина: его лирический герой — частный человек, дорожащий своей «нормальностью». На фоне глобализма многих поэтов-современников такая позиция воспринимается как попытка вернуться к неугилитарности и вольности пушкинской эпохи. Характерен своеобразный антиисторизм поэта: для него наследие веков — не эстафета гениев и не череда великих событий, а разве что история нюансов поведения, история вкусовых предпочтений. Кузмин реабилитирует в русской поэзии частное, простое, незапрограммированное. Индуктивное коллекционирование частностей ему дороже любых генерализаций. Ему не нужна жесткость причитаю-следственного связывания отдельных явлений или фрагментов: стихотворение движется логикой простого перечисления, будто сопровождая неторопливое разглядывание семейных портретов.

Свободный стих Кузмина внешне предельно близок прозе. «В такой день стихов от прозы/ Мы, право, не разберем», — написал Кузмин в одном из стихотворений 1914 года, подтверждая свою приверженность «расшатанному» до прозы стиху. Однако отказ от сильнодействующих регуляторов ритма — метра, строфики и рифмы — не означает отказа от более тонких способов «голосоведения». Однообразие повествовательной интонации преодолевается у Кузмина смелыми и неожиданными характеристиками: «веселые рассказы… всегда одни и те же», «бежавшие… французы… — не сумевшие взойти на гильотину». Внешняя неупорядоченность стихотворения при внимательном разглядывании оказывается мнимой, лишь скрывающей сценарий «представления».

Во-первых, в отдельных стихах встречаются вкрапления метра, рецидивы сто пн ости, например: «франты тридцатых годов», «внося в позу денди», «нежно-развратные/ чисто порочные». Кроме того, мелькают «дольниковые» строчки: «принесшие школу чужой земли», «встающие раньше зари зимою», «вы молчали ваш долгий век». Эти вкрапления большей ритмичности не успевают создать у слушателя необходимой инерции метрического ожидания, они лишь намекают на нереализованные возможности: пунктиры генеалогического древа теряются в хронологической дали, лица сливаются, да и разве возможно воплотить в отдельном стихотворении, «отдельным слогом» воспоминание о каждом? Между тем стихотворение движется к финальному обобщению «все вы, все вы». Каждый достоин любви и нежности. Поэт хотел бы каждого вспомнить и обогреть этой памятью, но мудро понимает, что силы его ограничены, он — «последний, бедный».

Во-вторых, хотя внешне стихотворение лишено строфичности, в нем есть замаскированная строфическая композиция. Поэт «представляет» предшествешiиков группами. Каждая из первых четырех групп: соответственно, «моряки», «фршпы», «генералы» и «актеры» — занимает по 4 стиха, при этом размах колебаний в длине стиха относительно невелик. Далее на авансцену выводятся три группы женской части родословной, каждой из групп отведено по 6 стихов. Возникает своеобразный ритм сменяющих друг друга балетных «номеров». Эта ритмика поддержана пунктиром повторяющихся глагольных форм — причастий, создающих, к тому же, однородный звуковой фон благодаря звуковым комплексам «ающие"—"авшие». Таким образом, начальные две трети стихотворения композицонно упорядочены: создается ощущение неторопливого ритма, замедленного ровно настолько, чтобы комфортно, не торопясь рассмотреть портреты семейного альбома.

Однако в заключительной части стихотворения плавный ход представления нарушен. Лирическая оптика вынужденно расстается с крупным планом предшествующих «кадров», перенастраиваясь на «точечное» представление. Уменьшается резкость видения: «какие-нибудь» бояре и дворяне теряются в неразличимой глубине веков и глуши уездов. Нарастает размах колебаний в длине стихов. Компенсируя утрату плавности, поэт наращивает в этом фрагменте лексические повторы, приближаясь к ритмике молитвенных заклинаний: «осе вы, все вы… вам… вас… вас… все вы*. Наконец, финальное обобщение выводит автора на излюбленную им концовку, сводящую вместе взор со взором, уста с устами, благословенье с благословеньем.

Итак, лирический голос Кузмина в любой точке своего звучания способен сменить темп, громкость и даже тональность мелодии. Поэтика Кузмина — это поэтика «ветрености», изменчивости, обслуживающая постоянство мироощущения: ясную и спокойную веру в мудрость мироустройства. Любовь — главная тема всей лирики Кузмина — оказывается единственным и потому могущественным источником детерминизма в его творчестве.

Проза Кузмина как художественное явление в целом менее значительна, чем его поэзия. Как и в поэзии, Кузмин много и плодотворно экспериментирует с маргинальными жанрами — сказкой, легендой, анекдотом, историческими «картинками». Яркая экзотика материала, занимательная интрига, частые обращения к теме искусства сочетаются в прозе Кузмина с марионеточностыо персонажей. Его рассказы и повести, принадлежащие к типу ретроспективных «стилизаций», лишены психологизма, их увлекательная фабула строится на изобретательном чередовании приключений, испытываемых его «кукольными» героями. Насыщенная игровыми мотивами проза Кузмина этого типа напоминает занимательную мультипликацию. Однако дополнительную ценность придает ей интенсивная металитературность, подспудно присутствующая в большинстве прозаических сочинений и предвосхищающая некоторые черты поэтики В.Набокова. Условность создаваемых ситуаций иногда подчеркивается нарочитой фабульной незавершенностью, прямыми обращениями автора к читателю.

Творчество М. Кузмина 20-х годов существенно отличается от его произведений 900—910-х годов. Оно сопоставимо не столько с серебряным веком русской поэзии, сколько с европейским модернизмом первой трети века, в особенности с немецким экспрессионизмом. Нарастают тенденции герметизма, используются изощренные метафорические ходы, резко усложняется композиция стихотворных циклов, которые строятся теперь на веере культурно-исторических ассоциаций. Поздний Кузмин мало чем напоминает певца «прекрасной ясности». И все же «кузминская нота» в поэзии серебряного века — это нота доверия к индивидуальности, радостного воодушевления, праздничности.

Сегодня праздник:

все кусты в цвету, поспела смородина, и лотос плавает в пруду, как улей!

(Из цикла <�Александрийские песни*. Сб. «Сети»)

В историко-литературной перспективе поэтика М. Кузмина — один из важнейших ферментов происходившего в начале века обновления художественного зрения.

АННОТИРОВАННЫЙ СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ.

Цветаева М. Нездешний вечер // Цветаева М. И. Проза. М., 1989.

Мемуарный очерк, дающий представление о несходстве легенды о Кузмине с живым впечатлением от его личности. Содержит тонкую, хотя и субъективно окрашенную, интерпретацию стихотворения Кузмина, а также стихотворное послание Кузмину.

Богомолов Н. А., Малмстад Дж. Э. Михаил Кузмин: искусство, жизнь, эпоха. М., 1996.

Тщательная реконструкция творческой биографии поэта, основанная на изучении архивных материалов, дневников, писем.

Корниенко С. Ю. Самоидентификация в культуре Серебряного века: Михаил Кузмин. Новосибирск, 2006.

В учебном пособии раскрывается творчество и жизнетворчество поэта. В книгу включены разнообразные тексты Кузмина и его современников, стихотворения, отрывки из художественной прозы, мемуаров, литературно-критических статей.

Лавров А., Тименчик Р. «Милые старые миры и грядущий век». Штрихи к портрету М. Кузмина // Кузмин М. Избранные произведения. Л., 1990.

Лаконичное, но глубокое описание творческой эволюции поэта с комментариями к наиболее известным текстам.

• [1] Плеоназм — одна из стилистических фигур прибавления: намеренная лексическая избыточность, повторение близких по смыслу слов, излишних с точки зрения передачи смысла. Ср. в другом стихотворении: «Покойник мертв, скончавшись» (Эпилог).