Опредмечивание. 
Риторика и теория аргументации

Великий немецкий философ Иммануил Кант начинает свою статью «Что значит ориентироваться в мышлении?» следующими словами^[1]:

Как бы далеко мы ни заходили в своих понятиях и как бы мы при этом ни абстрагировались от чувственности, им все же присущи всегда образные [здесь и далее курсив наш. —В. М.] представления, непосредственное назначение которых состоит в том, чтобы сделать их, невыводимых обыкновенно из опыта, применимыми к опыту. Да и как иначе мы можем придать им смысл и значение, если не подводить под них какое-либо созерцание, которое всегда будет в конечном счете примером, взятым из возможного опыта?

Прием, о котором пишет Кант, называется опредмечиванием. Определим опредмечивание как фигуру наделения абстрактного понятия свойствами конкретного объекта (предмета, растения, животного, лица и т. д.), когда «отвлеченное заменяется конкретным»¹: новый Чернобыль вм. «ядерная катастрофа», Содом и Гоморра вм. «ужас», гитлеризм вм. «фашизм», настоящий Дракула вм. «энергетический вампир» и др. В неформальной логике прием «персонификации определенного общественного зла» иногда именуют argumentum ad Hitlerum [лат. ‘довод к Гитлеру']^[2][3].

Опредмечивание используется в двух основных функциях.

1. Как фигура изобразительной речи, ср. абстрактное утверждение «веселье закончилось» и следующую созданную посредством этой фигуры словесную картинку: «веселье угасло». Слово веселье, по справедливому мнению А. А. Потебни, «безобразно», однако контекст безумных лет угасшее веселье «заставляет представлять веселье угасаемым светом»^[4]. На данном функциональном типе опредмечивания основан речевой жанр моралите [франц. moralite < лат. moralis ‘нравственный'] — пьесы дидактического характера, в персонажах которой опредмечиваются и олицетворяются этические абстракции и обобщенные поведенческие типы^[5]: Бог и Дьявол, Душа и Человек, Добродетель (Жалость, Упорство, Милосердие, Воздержание, Великодушие, Целомудрие, «Разум и Воля, ведомые Мудростью») и Порок (Искушение, Зло, Лень, Распутство и др.). Приведем пример из старинного романа, написанного одним английским проповедником:

Месть пустит из отравленного угла позорящий тебя слух, которого не опровергнут ни чистота сердца, ни самое безупречное поведение. Благополучие дома твоего пошатнется, твое доброе имя, на котором оно основано, истечет кровью от тысячи ран, твоя вера будет подвергнута сомнению, твои дела обречены на поругание, твое остроумие будет забыто, твоя ученость втоптана в грязь. А для финала этой твоей трагедии Жестокость и Трусость, два разбойника-близнеца, нанятых Злобой и подосланных к тебе в темноте, сообща накинутся на все твои слабости и промахи.

Л. Стерн. Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена.

2. Как прием операции со сложными понятиями. Отсюда — совет:

Всякая мысль должна быть по возможности низведена к своему вещественному и еще лучше житейски близкому первоисточнику. Житейские сравнения (пусть даже грубоватые) положительно необходимы. Мыслить вещественно-образно — свойство всякого малоразвитого ума.

С. И. Поварнин. Спор Известно, что «разум склонен опираться на легкое и доступное, чтобы достигнуть более трудного и неуловимого»¹, именно поэтому абстракции «используют конкретные и полуконкретные идеи как функциональные медиаторы»^[6][7]. Не имея наглядно-сенсорных образов, отвлеченные идеи получают их в результате опредмечивания. Такая «образная конкретизация» абстрактных понятий путем подведения под них наглядно-сенсорной опоры отвечает «общему стремлению поэтического мышления представлять неопределенное и общее — конкретным», ибо «слова с наглядным значением понимаются раньше отвлеченных»^[8].

Существуют две основные номинативные тактики «оживления и наглядного воплощения (Veranschaulichung) абстракций»^[9]:

1. Метонимия: якорь надежды, черная роза печали. Ассоциации синтагматического типа можно использовать при опредмечивании крупных цифр. Посмотрим, как применяет этот прием писатель и ректор Литературного института С. Н. Есин в беседе с журналистом по поводу юбилея передачи «В мире слов», выходившей в эфир с 1962 по 1996 год:

Мы ведь в наше время быстро ко всему привыкаем, и нас не удивляют большие цифры: 100, 200, 300. Давайте на минуточку вдумаемся, что такое 650 раз. В 650-ый раз выходит эта передача. Она выходит два раза в месяц, в год, значит, 24 передачи. Сколько это лет? Представьте себе, что эта передача родилась тогда, когда многие из вас еще не родились. Представьте себе, что эту передачу слушали ваши старшие братья, старшие сестры, матери, отцы.

2. Метафора, в частности моральная метафора [франц. metaphore morale], в которой «определенная метафизическая или моральная абстракция сравнивается с доступным для сенсорного восприятия физическим объектом»¹. Еще Цицерон отметил, что метафоры, а в особенности такие, которые создают «зрительные образы», «почти что развертывают перед умственным взором вещи, недоступные физическому, зрительному восприятию»^[10][11]. При метафорическом опредмечивании «абстрактное понятие попросту вводится в конкретное действие. Оно чаще всего „материализуется“ с помощью глагола, означающего какие-либо действия»^[12]. Таким способом время мыслится, к примеру, в виде реки (время течет) или птицы (время летит). К этой же категории опредмечивающих переименований отнесем переносы типа настоящий Дракула вм. «энергетический вампир», Ромео вм. «влюбленный». Данный вид антономасии, состоящий в метафорическом использовании имени собственного в значении нарицательного, именуется прономинацией [лат. pronominatio ‘переименование']; этот перенос называют также фоссиановой антономасией, по имени Гергарда Иоганна Фосса (1577—1649), первым указавшего на то, что данная фигура «должна относиться к метафоре»^[13].

Языковеды также подчеркивают ту важную роль, которую опредмечивающие метафоры играют в процессе познания:

«Осмысление нашего опыта в терминах объектов и веществ позволяет нам вычленять некоторые части нашего опыта и трактовать их как дискретные сущности или вещества некоторого единого типа. Коль скоро мы можем представить данные нашего опыта в виде предметов или веществ, мы можем ссылаться на них, объединять их в категории, классифицировать их и определять их количество, тем самым мы можем рассуждать о них»^[14].

Не только опредмечивающей силой, но и силой трансфера обладает графическая метафора^[15]. Внимательно рассмотрим следующий рисунок, которым сопровождается статья о серии отравлений поддельной водкой:

Метафорическая замена графемы «О» изображением веревочной петли и черный фон — еще один символ смерти — усиливают воздействие словесного ряда образом, апеллирующим к зрительной сенсорике. Метафора опредмечивает и делает наглядной абстракцию (в данном случае — утверждение «Алкоголь ведет к смерти»). Именно поэтому «лучший аргумент блистает метафорой», а «ясный зрительный образ становится сутью успешного аргумента»: происходит то, что специалисты именуют визуализацией аргумента¹.

Опредмечивание может быть ошибочным. В логике такое ошибочное опредмечивание называется гипостазированием. Гипостазирование [греч. тжоагаац ‘субстанция'], или, в средневековой терминологической номенклатуре, reificatio [лат. ‘опредмечивание'], состоит в наивном осмыслении отвлеченных понятий (в частности, образов воображаемого мира) как реально существующих объектов — в том числе и так называемых «возможных миров», в одном из пониманий данного логико-философского термина^[16][17]. Известный социолог предупреждает:

«Гипостазирование (reification) абстрактных феноменов может быть интерпретировано в терминах психиатрии как шизофрения, т. е. как разновидность логического расстройства (logical disease), в процессе которого человек конструирует абстрактный мир, но относится к нему так, как если бы он был реальный или конкретный»^[18].

Как и всякая логическая ошибка, гипостазирование может быть не только случайным, но и нарочитым. Рассмотрим данные феномены на примере так называемой реализации метафоры — развертывания стертой метафоры, понятой в буквальном смысле. В. М. Жирмунский, который ввел в научный оборот данное понятие и соответствующий термин, определяет указанный прием как «превращение метафоры в нечто реальное существующее»¹. В повести М. Е. Салтыкова-Щедрина «История одного города» (глава «Опись градоначальникам») читаем:

Баклан, Иван Матвеич, бригадир. Отличался непреклонностью. Переломан пополам во время бури, свирепствовавшей в 1761 году.

Реализована (понята в нарочито буквальном смысле, буквализирована) стертая метафора непреклонность; буквализирующая развертка представлена словосочетанием переломан пополам. Реализованная метафора и ее развертка логически связаны: то, что не гнется («не преклоняется»), то ломается^[19][20]. Функцию развертки реализованной метафоры выполняют словосочетание, фраза или текст, в содержании которых нарушен принцип правдоподобия. Поэтому содержание такой развертки воспринимается как нечто ирреальное, фантастическое, сказочное. Реализованная метафора и ее развертка образуют тематическую цепочку (в данном случае: клонить — буря — свирепствовать — переломить пополам). Собственно метафорой (семантически двуплановым выражением) является только исходное звено данной цепочки; развертка метафорой не является. Таким образом, реализованной можно считать метафору, буквальное значение которой представлено в развертке как реальное, действительно существующее, или, по В. М. Жирмунскому, «реализованное».

На наш взгляд, граница между реализованной метафорой (техникой вторичной номинации, связанной с миром воображения) и ее гипостазированием (миром заблуждений) определяется фактором веры: если поверить в то, что месяц — это реальное существо, то возникает сказка о Месяце Месяцовиче, брате Солнца. Ср.: вышел месяц (метафора) —*? Вышел месяц из тумана, Вынул ножик из кармана (Детская считалка, основанная на игровой реализации данной метафоры) —> Здравствуй, Месяц Месяцович! Я — Иванушка Петрович! (П. Ершов, сказка «Конекгорбунок»). Облака можно назвать барашками (метафора); реализацией этой метафоры является представление о небе как о стране, где есть не только барашки, но и некий пастырь. Как нам представляется, именно наивное гипостазирование реализованных метафор является одним из источников:

• 1) обожествления природных сил, отсюда — немалая часть мифологического пантеона (бог солнца, бог ветра, богиня луны, дед Мороз и т. д.);
• 2) некоторых суеверий и верований. Аналогичное наблюдение сделано на примере литературы периода романтизма:

«Метафорическое одушевление природы становится реальностью, когда в романтической лирике природа действительно оживает, наполняется таинственными и сказочными существами — русалками, эльфами, горными духами и т. д. Мы можем рассматривать романтическую мифологию как результат процесса „реализации метафоры“: метафорическое одушевление природы всегда предшествует романтической мифологии». Именно реализованная метафора «вводит чудесное в объективный мир».

Жирмунский В. М. Метафора в поэтике русских символистов Известный американский антрополог, этнограф и лингвист Франц Боас (1858—1942) считает, что поэтические метафоры, понятые буквально, «стимулируют ход мысли в направлении религиозных доктрин»¹.

Одушевление и обожествление природных сил и материальных объектов, характерное для древних цивилизаций, называется анимизмом [лат. anima ‘душа']; последний также, как и метафоры, принято рассматривать как «движущую силу религии (core process in religion)»^[21][22]. Термин анимизм неоднозначен: по мнению английского теолога Стюарта Гатри, «применительно к религии он означает веру в бестелесные существа (spirit beings), в психологии же связан с приписыванием жизни неживому. Второе значение является более широким и включает в себя первое». Стимулами для восприятия неодушевленных предметов как одушевленных являются «подвижность, способность производить шум»^[23], особенности формы и т. д. — т. е. все, что является общим для этих двух классов объектов.

Видами анимизма следует считать антропоморфизм и зооморфизм. Антропоморфизм «пропитывает наши мысли и действия»^[24]. Этот факт, видимо, связан с тем, что человек «не может представить, что природа мертва и бездушна» и потому «постоянно приписывает всем предметам внешнего мира черты и стремления, свойственные его личности»^[25]: Предвестник ливня, гром раскатисто-гремучий Рожден Юпитером, а не грозовой тучей;

Вздымает к небесам и пенит гребни волн Не ветер, а Нептун, угрюмой злобы полн;

Не эхо — звук пустой — звенит, призывам вторя, —.

То по Нарциссу плач подъемлет нимфа в горе¹.

Поскольку антропоморфизм является «всеобъемлющим и, вероятно, универсальным способом мышления»^[26][27], столь же универсальную природу имеют и его следствия.

Анимизм, представляющий собой наивное отождествление неодушевленного объекта с одушевленным, не следует путать с олицетворением: «Там, где поэт верит сам в одушевленность предмета, им изображаемого, не следовало бы даже говорить об олицетворении как о явлении стиля, ибо оно связано тогда не с приемами изображения, а с определенным анимистическим миросозерцанием и мироощущением»^[28], ср. восход солнца и: Вестница утра, Заря, на великий Олимп вое ходила, Зевсу царю и другим небожителям свет возвещая (Илиада).

Таким образом, реализованная метафора является источником наивных отождествлений, в частности анимизма. Если это так, то метафора должна быть первична и по отношению к некоторым первобытным верованиям, мифам и суевериям.

Фигура реализации метафоры обладает текстопорождающей силой. Так, на реализации и развертывании метафорического выражения разорваться пополам основано знаменитое стихотворение В. Маяковского «Прозаседавшиеся»:

Чуть ночь превратится в рассвет, вижу каждый день я:

кто в глав, кто в ком, кто в полит, кто в просвет, расходится народ в учрежденья.

Обдают дождем дела бумажные, чуть войдешь в здание:

отобрав с полсотни —.

самые важные! —.

служащие расходятся на заседания.

Заявишься:

«Не могут ли аудиенцию дать?

Хожу со времени она". —.

«Товарищ Иван Ваныч ушли заседать — объединение Тео и Гукона».

Исколесишь сто лестниц.

Свет не мил.

Опять:

«Через час велели придти вам.

Заседают:

покупка склянки чернил Губкооперативом".

Через час: ни секретаря, ни секретарши нет — голо!

Все до 22-х лет на заседании комсомола.

Снова взбираюсь, глядя на ночь, на верхний этаж семиэтажного дома. «Пришел товарищ Иван Ваныч?» —.

«На заседании А-бе-ве-ге-де-е-же-зе-кома».

Взъяренный, на заседание врываюсь лавиной, дикие проклятья дорогой изрыгая.

И вижу:

сидят людей половины.

О дьявольщина!

Где же половина другая?

«Зарезали!

Убили!".

Мечусь, оря.

От страшной картины свихнулся разум.

И слышу спокойнейший голосок секретаря:

«Они на двух заседаниях сразу.

В день заседаний на двадцать надо поспеть нам.

Поневоле приходится раздвоиться.

До пояса здесь, а остальное там".

С волнения не уснешь.

Утро раннее.

Мечтой встречаю рассвет ранний:

«О, хотя бы еще одно заседание относительно искоренения всех заседаний!».

В своей содержательно-тематической основе к развернутым реализованным метафорам восходят многие мифы. Общеизвестны, к примеру, два следующих метафорических образа, в которых предстают луна и месяц:

• 1) как катящийся предмет, в частности, колесо: Раз — подозрительна, бледна, / Катилась на небе луна (М. Ю. Лермонтов); И катится месяц, как будто / На нем гроб тяжелый везут (Я. Полонский); в одном из стихотворений А. С. Пушкина «всю ночь домовой на нем ездил»;
• 2) как рог быка или коровы: Над Эгейских вод равниной Светел всходит рог луны (В. А. Жуковский); Месяц с синим рогом / Тучи прободил (С. Есенин); Чистит месяц в соломенной крыше / Обоймленные синью рога (С. Есенин).

Реализацию этих двух метафорических образов представляет собой ряд древнегреческих мифов о богине луны Селене, которая едет по небу в сверкающей колеснице, запряженной парой быков, рога которых символизируют серп луны. Один из таких мифов повествует о любви Селены к прекрасному юноше Эндимиону, погруженному в непробудный сон. Проехав в своей колеснице по небу, она опускается в пещеру, где спит Эндимион, и с грустью любуется его красотой; эта безнадежная любовь и придает Селене столь печальный облик, о котором так часто пишут поэты:

Люблю твой бледный лик, печальная Селена, Твой безнадежный взор, сопутствующий мне.

И. А. Бунин

То, что входит в метафору в качестве художественного образа, своего рода «словесной живописи», в мифе «становится действительностью» и, гипостазируясь, трактуется уже «как существующее в буквальном смысле слова»^[29]. В древности часто мифологизировались метафоры, связанные с движением солнца. Так, целый ряд примет, мифов и поверий о загробном мире дало сравнение захода солнца со смертью:

«В древнеиндийских текстах заходящее солнце называется „умирающим“. Заход солнца в верованиях древности воспринимался как его уход в обитель мертвых. Представление о том, что вход в загробный мир находится на западе, существовало и у европейцев, и у древних египтян, и у индейцев Америки. У разных народов был обычай хоронить умершего к вечеру; очевидно, считалось, что его душа отправляется на тот свет вместе с уходящим солнцем. В Англии в старину говорили: „Умерший уходит с солнцем“. У русских существовало поверье о том, что не следует спать при закате, — наверное, чтобы солнце не приняло спящего за мертвого и не увело его душу. Подобным же образом у аборигенов Новой Зеландии существовало поверье о том, что взгляд на заходящее солнце может причинить смерть. Кеты ставили свои сани передком на восток, а когда человек умирал, его сани поворачивали передком на запад. В эпоху бронзы умершего клали в могилу на спину, обычно головой на восток, причем нередко в полусидячем положении, т. е. лицом на запад, чтобы его душа пошла за солнцем. Такое воззрение весьма древне: покойников укладывали на запад еще во времена мезолита и палеолита. В древности жертвоприношения умершим делали, обратясь к западу. Древнее поверье о связи запада со смертью отражено в английском выражении to go west ‘уйти на запад', которое имеет смысл ‘пропасть, погибнуть'»¹.

Отличительной особенностью подобных мифов и поверий является то, что «все образы, которыми пользуются метафора или символ, понимаются здесь совершенно буквально»^[30][31].

• [1] Кант И. Сочинения: в 8 т. / под общей ред. проф. А. В. Гулыги. М., 1994. Т. 8. С. 86.
• [2] Томашевский Б. В. Теория литературы. Поэтика. М., 1996. С. 54.
• [3] Rosenbaum R. Explaining Hitler: the search for the origins of his evil. Harper Perennial, 1999. P. XXII.
• [4] Потебня А. А. Теоретическая поэтика. M., 1990. С. 16.
• [5] Mackenzie W. R. The English moralities from the point of view of allegory. Boston &London, 1914. P. 9.
• [6] Ортега-и-Гассет X. Две главные метафоры. К двухсотлетию со дня рожденияКанта // Ортега-и-Гассет X. Эстетика. Философия культуры. М., 1991. С. 207.
• [7] Sapir Е. Language. An introduction to the study of speech. New York, 1921. P. 88.
• [8] ПотебняА. А. Теоретическая поэтика. M., 1990. С. 286—287 и 53.
• [9] Wilpert G. Sachworterbuch der Literatur. Stuttgart, 1989. S. 568.
• [10] Fontanier Р. Les figures du discours / Ed. G. Genette. Paris, 1968. P. 103.
• [11] Цицерон M. T. Об ораторе // Античные теории языка и стиля. СПб., 1996. С. 230.
• [12] Лихачев Д. С. «Слово о полку Игореве» и культура его времени. Л., 1978. С. 35.
• [13] Vossius G. J. Rhetorices contractae, sive Partitionum oratoriarum libri quinque. Matriti, 1781. P. 326.
• [14] LakoffG., Johnson M. Metaphors we live by. Chicago Univ. Press, 1980. P. 24.
• [15] Используется также термин визуальная метафора, см., например: Kaplan S. J. Visualmetaphors in the representation of communication technology // Critical studies in masscommunication. Vol. 7. 1990. P. 37—47.
• [16] Spence G. How to argue and win every time: at home, at work, in court, everywhere, everyday. New York, 1996. P. 100, 102 & 130.
• [17] NoltJ. E. What are possible worlds? // Mind. Vol. 95. №. 380. 1986. P. 432. См. также: Nolt J. E. Possible worlds and imagination in informal logic // Informal logic. Reasoning andargumentation in theory and practice. Vol. 6. 1984. № 2. P. 14—17; Ивин А. А. Риторика: искусство убеждать. M., 2002. С. 207—210 (раздел «Живые абстракции»).
• [18] Zijderveld А. С. The abstract society. London, 1970. P. 51.
• [19] Жирмунский В. М.

  Введение

  в литературоведение: Курс лекций. СПб., 1996. С. 321.

• [20] О том, какая буря свирепствовала в указанное время, можно догадаться, есливспомнить, что 1761 год — это год воцарения Петра III, проводившего антинациональную внешнюю политику, вызвавшую недовольство русского дворянства.
• [21] Boas F. Race, language and culture. Univ. of Chicago Press, 1982. P. 369.
• [22] Boyer P. What makes anthropomorphism natural: intuitive ontology and culturalrepresentations // Journal of the Royal anthropological institute. V. 2. 1996. № 1. P. 83.
• [23] Guthrie S. E. Faces in the clouds. A new theory of religion. Oxford Univ. Press, 1993(гл. 2. Animism, perception, and the effort after meaning). P. 39.
• [24] Guthrie S. E. Faces in the clouds (гл. 3. The Origin of Anthropomorphism). P. 62.
• [25] Балли Ш. Французская стилистика. M., 2001. С. 221.
• [26] Буало Н. Поэтическое искусство. Л., 1957. С. 84.
• [27] Boyer R, Mithen S. Anthropomorphism and the evolution of cognition // Journal of theRoyal anthropological institute. V. 2. 1996. № 4. P. 717.
• [28] Петровский M. А. Олицетворение // Литературная энциклопедия. T. 1. М., 1925.С. 532.
• [29] ПотебняА. А. Теоретическая поэтика. М., 1990. С. 296, 300—301 и 303.
• [30] Голан А. Миф и символ. М., 1994. С. 35—36.
• [31] Лосев А. Ф. Философия. Мифология. Культура. М., 1993. С. 234.