Мир как книга и книга как мир

Художественное творчество как путь к книге

Первой «книгой», распахнутой перед человечеством, но обреченной оставаться не прочитанной до конца до сих пор, без сомнения, следует признать звездное небо.

Стоило человеку оторваться от земли, на которой он добывал себе средства для существования, мало чем отличаясь в этом отношении от животного, и поднять взгляд к небу, как он тут же переходил в иную, далеко не животную форму существования. В силу своей именно человеческой природы он должен был задаваться вопросами, выходящими за рамки повседневных нужд.

При этом дневное небо с гонимыми ветром облаками или палящим солнцем хоть и могло навести его на общие вопросы о причинно-следственных связях природных явлений, но прежде всего говорило все-таки о самых насущных проблемах его повседневного сиюминутного бытия. А вот небо, полное звезд, должно было рождать вопросы, лишенные злободневной «корысти». Что означают эти скопления светящихся точек, расположенные в непонятном, но очевидном порядке? Кто и для чего создал этот порядок? Звездное небо будило воображение, волновало ум, требовало искать разгадку как начертанных на нем таинственных знаков, так и Того, Кто их начертал.

Может быть, первым шагом к творческому освоению мира была попытка увидеть в скоплениях звезд некое подобие земных явлений — животных, птиц и других знакомых человеку предметов, сочетание которых могут открыть человечеству сокровенные тайны бытия. Следы этого древнейшего представления очевидно проступают, например, в позднеантичной астрологии, трактовавшей звездное небо как письмена, содержащие некоторое сообщение человеку от высших сил.

Если вспомнить Аристотеля, считавшего, что поэзия и музыка рождаются из потребности человека подражать природе, используя ритм, слово и гармонию, как бы разлитые в ней, то в картине звездного неба человек интуитивно угадывает те же возможности для подражания, смысл которого может быть заключен в попытке откликнуться на некое запечатленное в этой картине послание свыше.

Однако путь к прочтению этого послания должен быть долгим и трудным, если, конечно, не брать во внимание возможность прямого вмешательства высших сил в этот процесс. Бесконечный путь постижения звездного неба начинается с попытки отразить и изобразить тот предметный мир, который был наиболее близок человеку.

Именно в этом отражении человек, с одной стороны, проявляет свою творческую природу, подражая Богу-Творцу, а с другой, пытается познать Творца, исследуя его творение. Процесс этого исследования вполне может быть определен как чтение Божественного послания, каковым в представлении человека должен являться созданный Им мир.

При этом явственно проступала неочевидность того или иного «прочтения» звездной книги. Кому-то ночное небо могло представиться темным пологом, набрасываемым на мир, чтобы дать ему отдохнуть, а звезды — дырками в нем, через которые проникал на землю «занебесный» свет. Кто-то догадывался читать звездные письмена как карту, находя с ее помощью нужное направление для земного передвижения. А для кого-то звезды оказывались прежде всего знаками судьбы.

Отметим, что эта неоднозначность составляет одно из главнейших свойств чтения любой, даже самой ясной и понятной книги. Творческий характер любого чтения давно был отмечен филологами, а затем и философами. Начало же ему было положено «чтением» человеком природных явлений и попытками эти явления воспроизвести, можно сказать — записать.

Существует вполне логичное предположение, что самой простой и, соответственно, ранней формой отражения действительности человеком стало объемное изображение, т. е. скульптура. Она могла стать первым «текстом», дающим наиболее полную характеристику изображаемого предмета. При этом зафиксированная таким образом информация о предмете — скорее всего, о животном, на которого охотились, или же о самом охотнике — как бы принимала на себя свойства изображаемого предмета.

Уже эти древнейшие изображения не могли не стать объектом поклонения. Изображение как бы отделялось от изображаемого предмета, принимая на себя хотя бы некоторые его свойства, что воспринималось не иначе, как явленное чудо.

Тем более сакральными становились изображения в виде рисунков, в которых изначальная информация как бы сжималась и требовала известного напряжения воображения, иначе говоря, прочтения. О том, что эта информация не сводилась просто к фиксации внешних черт фиксируемого предмета, а передавала и отношение древнего художника к тому, что он изображает, свидетельствует удививший исследователей высокий художественный уровень палеолитических рисунков, впервые открытых лишь в конце XIX в. Характерна в этом отношении ставшая крылатой фраза Пабло Пикассо, увидевшего эти рисунки на стене пещеры Альтамира на севере Испании: «После Альтамиры — все упадок!».

В некотором смысле уже эти древнейшие изображения, расположенные в определенной последовательности, можно считать пракнигой, своего рода комиксом. Они не только читались, но могли служить и учебником. Например, учебником охоты — основного занятия древнего человека. Но, повторим, этой сугубо рациональной функцией рисунок никогда не ограничивался.

Дальнейшее развитие письменности — рисуночной или знаковой — все более и более напрягало воображение и создавало все более широкую картину мира. Несомненно, человек вкладывал в эти письмена нечто большее, чем просто информацию о видимом им мире. Это был творческий процесс формирования все более и более сложной и многообразной человеческой культуры, в ходе которого рождалась новая сущность, соединяющая человека не только с миром, но и с Творцом его. Сам мир преображался, поскольку в него вносилось нечто новое, не бывшее до этого.

Человек не мог не ощущать этого, не чувствовать в процессе творчества своей внутренней соприродности с той силой, что создала этот мир. Поэтому все создаваемое человеком немедленно приобретало сакральный смысл, превращалось в предмет поклонения, становилось как бы мостом между Творцом и тварным миром.

Переход от рисунка к символу, иероглифу или букве ничего по сути не менял. Текст уплотнялся, оставаясь текстом, т. е. посланием, как бы прочитанным обретшим творческий дар человеком и переданным для нового прочтения другим людям.

То есть книга, в отличие, скажем, от орудий труда, изначально создавалась не человеком только, но в ней провиделось то общее, что соединяло людей с внешним миром как первоосновой их собственного бытия, и что выходило за рамки их личностного существования в этом мире. И потому, становясь венцом творческих возможностей человека, книга уже с первых шагов в процессе своего создания была обречена стать священным предметом.

Одно то, что этот процесс в совершенно разных по своему характеру цивилизациях шел, по сути, в одном и том же направлении, свидетельствует о его глубинной связи с самой сущностью человека и человеческого творчества.

Уже в древнейшей из известных библиотек, представляющей собой около 30 тыс. глиняных клинописных табличек, обнаруженных в развалинах дворца ассирийского царя Агишурбанипала и относящихся примерно к XVIII—XVI вв. до н. э., оказались запечатлены практически все знания и представления, характерные для древней цивилизации Месопотамии, включая знаменитые законы древневавилонского царя Хаммурапи, описания мифов, гимны богам и т. д.

Из этого факта вполне можно заключить, что все эти собранные вместе тексты представлялись чем-то единым и всеобъемлющим, и в этом смысле равным миру. Из этого «равенства» между текстом и миром вполне естественно возникало представление о мире как о книге, которая может читаться. Не удивительно, что во всех культурах мира книга, независимо от формы, которую она приобретала, и от материала, на который наносились письмена, никогда не приравнивалась к иным созданиям человека. Все священные книги, как мы убедимся далее, признавались сверхчеловеческим творением. Они обретались чудесным образом, вдохновлялись свыше или даже диктовались. И отблеск этих главных книг падал на все последующие тексты, которые также зачастую обретали сакральный смысл и значение.

Особое отношение к запечатленным текстам и рисункам (которые тоже воспринимались как текст) во всех древних цивилизациях отчетливо проявилось в том особом положении, которое занимали в общественной иерархии писцы и художники.