Личность как объект воздействия

Личность как объект воздействия закона предстает, главным образом, в контексте уголовного и административного правоприменения. Так было всегда с некоторыми особенностями, привносимыми эпохой и цивилизацией. Например, как мы уже говорили, римские юристы почти не обращали внимания на уголовное право, считая, что за свои проступки человек должен отвечать в первую голову своим имуществом. В нашей стране, не освоившей феодализма, такая практика была свойственная временам, когда в Европе уголовный суд был немыслим без дыбы и виселицы^[1]. В средние века уголовное законодательство отличалось грубостью конструкций, неподвижностью буквы, жестокостью наказаний при отсутствии ясных различий между преступным, греховным и аномальным. Во главе списка стояли колдовство, кровосмешение, прелюбодеяние. Всякое покушение на государство сурово наказывалось. В то же время преступники, еретики и безумные содержались в одних стенах^[2].

Лишь в последующие века, ближе к XIX, греховное и психически аномальное отошли к церкви, а преступное начало стало разрабатываться, как тогда говорили, «криминалистикой» с точки зрения целесообразности наказания. Условно разделяя причины антиобщественного поведения на «космические» — неисправимые, когда человек подлежал уничтожению, «общественные» — проистекающие из небрежного и развращающего воспитания, когда человека можно исправить разумной организацией жизни в исправительном учреждении, «личные» — отступления от правил, для предотвращения которых достаточно устрашения угрозой кары или угрозой угрозы, юристы определили, что наказание должно соединять в себе физическое страдание и давление на личность^[3].

Чем ближе к XXI в., тем ставка на «отвращение со стороны граждан и порицание со стороны государства» постепенно вытеснила установку на уничтожение, страх и изоляцию. На Западе предпочтение отдавали так называемой пенитенциарной идее, заложенной папой Климентом XI и реализованной позднее в разных формах, но с общей установкой на моральное давление и нравственное просвещение, что, с учетом социальной реабилитации, позволяет не перегружать тюрьмы без особой необходимости. В странах социалистической ориентации возобладала доктрина труда на пользу общества, когда весь уклад учреждения, исполняющего наказание, строился по аналогии с производственным коллективом. «Даем наркому Берия / мы слово, путь найдя, / вернуть себе доверие / народа и вождя», — под эти строки Ауэзова заключенные делали зарядку.

На сегодняшний день нравственная платформа уголовного наказания претерпевает серьезные изменения, и здесь роль психологии имеет большое значение. Отказ от примата коллектива над личностью; возможность человека придерживаться ценностей субкультур негосударственной ориентации; зависимость самоутверждения личности от материальной самостоятельности меняют жизненный уклад за стенами исправительного учреждения. Ставка на изоляцию от общества для воспитания привычки к коллективному труду утрачивает эффективность хотя бы потому, что он (труд) становится индивидуальным. Казарма не в состоянии привить социальной инициативы и подготовить к свободному нравственному выбору при наличии появившихся альтернатив. По сути, имеющаяся у государства система исполнения уголовного наказания, будучи не в силах перестроиться на новые рельсы, работает вхолостую, формируя у людей качества, которые нужны для адаптации к «зоне», а не к жизни^[4]. В таких обстоятельствах необходимо менять доктрину и переключаться на западные стандарты, где основная роль в исправлении и социальной реабилитации преступника принадлежит семье и обществу. Придерживаясь отечественной лексики, — шире использовать условную меру наказания.

Сделать это не так просто, как может показаться. Ведь прежняя доктрина, нацеленная на искоренение преступности как классово чуждого явления, отрывавшая в сознании народа факт правонарушения от социальных институтов, сделала его исключением из правил, не подлежащим широкому обсуждению. «Есть отдельные лица, нарушающие…, есть отдельные пережитки капитализма, обусловливающие… и т. п.»^[5] Задумываться над тем, в какой мере антиобщественное деяние социально естественно и морально приемлемо, науке не рекомендовалось, а граждане, вынужденные жить с осужденным, руководствовались интуицией, здравым смыслом, житейским опытом и личными симпатиями (антипатиями). Воспитательные поручения при условной мере адресовались исключительно трудовому коллективу. Теперь же, когда единство правовой аксиомы, моральной нормы и политической догмы, присущее коммунистически ориентированному социализму, распалось, этический компонент наказания стал слабым местом судебного решения. Если как прежде рассматривать условную меру проявлением гуманизма, снисходительно облегчающим кару, надеясь, что общество само доделает остальное, на ее эффективность полагаться не приходится. Внутри условной меры необходимы социальные ограничения, реально отягчающие существование человека, а не только «угрожающие угрозой».

• [1] «Если придет на двор [в суд] человек в крови или в синяках, то свидетелей тому не искать, а обидчик пусть платит продажи [штраф в пользукнязя] — три гривны [около фунта серебра]. Кто отрубит другому палец — тригривны продажи, а потерпевшему — десять гривен. Если кто убьет тиуна[судью] — двенадцать гривен». Из «Русской правды», записанной в «Новгородской летописи». Сравнение явно не в пользу интеллигенции, как заметил М. Зощенко.
• [2] Фуко М. История безумия в классическую эпоху. М., 2000.
• [3] Большая энциклопедия. В 20 т. Том 13. СПб., 1898.
• [4] Алмазов Б. Н., Мельников А. В. Психологические аспекты социальнойработы в исправительном учреждении // Социальная реабилитация осужденных. М., 2002.
• [5] Чалидзе В. Уголовная Россия. М., 1990.