Психологические предпосылки преступления

Первое, что бросается в глаза, размышляя о случае с Пьером Ривьером, — его одиночество, замкнутость в собственном мире. Такое ощущение, что у Пьера не было родителей, братьев, сестер, не было друзей, что люди, его окружающие, были подобны теням в подземном царстве Аида, а ведь это не так. Но для Пьера, действительно, все эти люди и родные существовали лишь как материал для его мыслей, как повод для переживаний. Подобное развитие личности, живущей прежде всего своим миром и переживаниями, весьма характерно не только как предпосылка для правонарушения и даже преступления, но и для всей нашей новоевропейской культуры. Правда, как одна из ее тенденций наряду с другими. В литературе эту черту личности связывают то с одиночеством, то с эгоцентризмом и эгоизмом, то с маргинальностью, то с болезненным направлением личностного развития. В меньшей степени, но все же характерно подобное направление развития и для Родиона Раскольникова. Он тоже все проживал в себе, носил в себе целый мир мыслей, желаний, страданий, в который предпочитал никого не пускать. Сюда же относится и его теория о гениальных или необыкновенных людях, которые создают новое и поэтому могут нарушать законы, имеют, как говорит Раскольников, «право на преступление». Гениальность и исключительность таких людей одновременно обрекает их на одиночество, о чем Раскольников прямо не говорит, но что он явно подразумевает.

Что же собой представляет одинокая личность типа Пьера Ривьера или Раскольникова? Можно ли ее считать сформировавшейся под влиянием социализации, группового взаимодействия или экспектаций? Только частично, главным же образом такой человек формируется в результате имманетной реализации и эволюции собственной личности, двумя основными началами которой являются мышление (размышления) и фантазии. И Раскольников и Пьер непрерывно размышляют и фантазируют, причем их мысли и фантазии составляют саму суть их бытия и жизни. Впрочем, кто из нас от этого свободен, но не у всех развитие мыслей и фантазий принимает такое угрожающее развитие.

Именно подобную, не социально-психологическую, а свободную и одинокую личность Михаил Бахтин и, отчасти, В. Франкл имеют в виду в своих учениях. «К современной ему психологии — ив научной, и в художественной литературе, и в судебной практике, — пишет М. Бахтин, — Достоевский относился отрицательно. Он видел в ней уничижающее человека овеществление его души, сбрасывающее со счета ее свободу, незавершимость и ту особую неопределенность — нерешенность, которая является главным предметом изображения у самого Достоевского: ведь он всегда изображает человека на пороге последнего решения, в момент кризиса и незавершенного и непредопределимого — поворота его души» [6, с. 103].

Ясно, что и Пьер Ривьер и Родион Раскольников, принимая последнее решение — убить, переживали момент кризиса души, в которой происходил переворот. Несколько раньше у М. Бахтина читаем: «…в романе Достоевского нет причинности, нет генезиса, нет объяснений из прошлого, из влияний среды, воспитания и пр. Каждый поступок героя весь в настоящем и в этом отношении не предопределен; он мыслится и изображается автором как свободный» [6, с. 50]. По Достоевскому и М. Бахтину поведение и поступки человека определяются не его прошлым и влиянием социума или социальным взаимодействием, а только индивидуальностью (личностью) этого человека, которому противостоят в диалоге другие же такие автономные и свободные личности. «Рядом с самосознанием героя, вобравшим в себя весь предметный мир, в той же плоскости может быть лишь другое сознание, рядом с его кругозором — другой кругозор, рядом с его точкой зрения на мир — другая точка зрения. Всепоглощающему сознанию героя автор может противопоставить лишь один объективный мир — мир других равноправных с ним сознаний» [6, с. 83].

На первый взгляд, может показаться, что известная идея М. Бахтина о диалоге — это то же самое социальное взаимодействие, о котором говорят социальные психологи. Ни в коем случае. В диалоге по Бахтину человек не сверяет себя с требованиями других, не подстраивается под эти требования (экспектации), а выражает себя, рассказывает о себе, узнает о себе через поведение Другого, как обладающего особой позицией — «вненаходимости». «Преодоление монологизма, — отмечает М. Бахтин. — Что такое монологизм в высшем смысле. Отрицание равноправности сознаний в отношении к истине (понятой отвлеченно и системно). Бог может обойтись без человека, а человек без него нет… и другое — активность в отношении чужого живого и полноправного сознания. Эта активность вопрошающая, провоцирующая, отвечающая, соглашающаяся, возражающая и т. п., т. е. диалогическая активность, не менее активная, чем активность завершающая, овеществляющая, каузально объясняющая и умерщвляющая, заглушающая чужой голос несмысловыми аргументами» [7, с. 309—310]. «Само бытие человека (и внешнее и внутреннее) есть глубочайшее общение. Быть — значит общаться. Абсолютная смерть (небытие) есть неуслышенность, непризнанность, невспомянутость (Ипполит). Быть — значит быть для другого и через него — для себя. У человека нет внутренней суверенной территории, он весь и всегда на границе, смотря внутрь себя, он смотрит в глаза другому и глазами другого» [7, с. 312]. «Диалогическая природа сознания, диалогическая природа самой человеческой жизни. Единственно адекватной формой словесного выражения подлинной, человеческой жизни является незавершимый диалог. Жизнь по природе своей диалогична. Жить — значит участвовать в диалоге: вопрошать, внимать, ответствовать, соглашаться и т. п. В этом диалоге человек участвует весь и всею жизнью: глазами, губами, руками, душой, духом, всем телом, поступками. Он вкладывает всего себя в слово, и это слово входит в диалогическую ткань человеческой жизни, в мировой симпосиум» [7, с. 318]. «Великое дело для понимания — это вненаходимостъ понимающего — во времени, в пространстве, в культуре — по отношению к тому, что он хочет творчески понять. Ведь даже свою собственную наружность человек сам не может по-настоящему увидеть и осмыслить в ее целом, никакие зеркала и снимки ему не помогут; его подлинную наружность могут увидеть и понять только другие люди, благодаря своей пространственной вненаходимости и благодаря тому, что они другие» (Курсив мой. —В. Р.) [7, с. 334].

Эти представления М. Бахтина помогают понять, почему и Пьер Ривьер и Родион Раскольников все время хотят выговориться, рассказать о своем преступлении, сознаться и до конца стоят на своем. Вспомним разговор брата с сестрой, предшествовавший в конце романа решению Раскольникова отдать себя правосудию: «Поздно, пора. Я сейчас иду предавать себя. Но я не знаю, для чего я иду предавать себя…

Крупные слезы текли по щекам ее.

• — Ты плачешь, сестра, а можешь ты протянуть мне руку?
• — И ты сомневался в этом?

Она крепко обняла его.

• — Разве ты, идучи на страдание, не смываешь уже вполовину свое преступление? — вскричала она, сжимая его в объятиях и целуя его.
• — Преступление? Какое преступление? — вскричал он вдруг, в каком-то внезапном бешенстве, — то, что я убил гадкую, зловредную вошь, старушонку процентщицу, никому не нужную, которую убить сорок грехов простят, которая из бедных сок высасывала, и это-то преступление? Не думаю я о нем и смывать его не думаю. И что мне все тычут со всех сторон: «преступление, преступление!» Только теперь вижу ясно всю нелепость моего малодушия, теперь, как уж решился идти на этот ненужный стыд! Просто от низости и бездарности моей решаюсь, да разве еще из выгоды, как предлагал этот… Порфирий!" [25, с. 503—504].

Окукливание личности в себе плюс неблагополучность человека (неразрешимые проблемы, невозможность реализации своих устремлений и т. п.), плюс фантазии и размышления, так сказать, забравшие себе всю реальность, рано или поздно могут привести к формированию такого мироощущения, в котором становится оправданным преступление. Пьера его размышления и фантазии приводят к убеждению, что он великий человек, призванный отомстить за отца, что человеческие законы не для него.

А вот сходные размышления Раскольникова. «Одним словом, — говорит Родион в разговоре с Порфирием Петровичем и Разумихиным, — я вывожу, что и все, не только чуть-чуть даже способные сказать что-нибудь новенькое, должны, по природе своей, быть непременно преступниками, — более или менее, разумеется. Иначе им трудно выйти из колеи, а оставаться в колее они, конечно, не могут согласиться, опять-таки по природе своей, а по-моему, так даже и обязаны не соглашаться… Преступления этих людей, разумеется, относительны и многоразличны; большей частию они требуют, в весьма разнообразных заявлениях, разрушения настоящего во имя лучшего… Впрочем, тревожиться много нечего: масса никогда почти не признает за ними этого права, казнит их и вешает (более или менее) и тем, совершенно справедливо, исполняет консервативное свое назначение, с тем однако ж, что в следующих поколениях эта же масса ставит казненных на пьедестал и им поклоняется (более или менее)» [25, с. 252—253]. Позднее Раскольников говорит Соне следующее: «Потом я узнал, Соня, что если ждать, пока все станут умными, то слишком уж долго будет… Потом еще узнал, что никогда этого не будет, что не переменятся люди, и не переделать их никому, и труда не стоит тратить! Да, это так! Это их закон… Закон, Соня! Это так!.. И я теперь знаю, Соня, что кто крепок и силен умом и духом, тот над ними и властелин! Кто много посмеет, тот у них и прав. Кто на большее может плюнуть, тот у них и законодатель… власть дается только тому, кто посмеет наклониться и взять ее. Тут одно только, одно: стоит только посметь!» [25, с. 405, 406].

В теоретическом плане подобное развитие событий можно осмыслить на основе представлений М. Бахтина о герое Достоевского как идеологе, а также на основе концепции В. Франкла о роли смысловых: структур в судьбе человека. М. Бахтин, в частности, пишет: «Всем ведущим героям Достоевского дано «горняя мудрствовати и горних искати», в каждом из них «мысль великая и неразрешимая», всем им прежде всего «надобно мысль разрешить». И в этом-то разрешении мысли (идеи) вся их подлинная жизнь и собственная незавершенность. Другими словами, образ героя неразрывно связан с образом идеи и неотделим от него. Мы видим героя в идее и через идею, а идею видим в нем и через него.

Все ведущие герои Достоевского, как люди идеи, абсолютно бескорыстны, поскольку идея действительно овладела глубинным ядром их личности. Эта бескорыстность не черта их объектного характера и не внешнее определение их поступков, — бескорыстие выражает их действительную жизнь в сфере идеи (им «не надобно миллионов, а надобно мысль разрешить»); идейность и бескорыстие как бы синонимы. В этом смысле абсолютно бескорыстен и Раскольников, убивший и ограбивший старуху процентщицу, и проститутка Соня, и соучастник убийства отца Иван; абсолютно бескорыстна и идея «подростка» — стать Ротшильдом" [6, с. 145—146].

Концепция В. Франкла, конечно, иная, но его идея поиска человеком смысла своего бытия (правда, Франкл имеет в виду смысл, помогающий человеку остаться человеком, но вообще для нашего сюжета это не принципиально), на мой взгляд, дополняет представления М. Бахтина. Излагая концепцию В. Франкла, Д. А. Леонтьев пишет: «Сказанное позволяет сформулировать основной тезис учения о стремлении к смыслу: человек стремится обрести смысл и ощущает фрустрацию или вакуум, если это стремление остается нереализованным».

Учение о смысле жизни учит, что смысл «в принципе доступен любому человеку, независимо от пола, возраста, интеллекта, образовало ния, характера, среды и … религиозных убеждений» [72, с. 11]. Вопрос о том, как человек находит свой смысл, является ключевым для практики логотерапии. Франкл не устает подчеркивать, что смыслы не изобретаются, не создаются самим индивидом; их нужно искать и находить. Смыслы не даны нам, мы не можем выбрать себе смысл, мы можем лишь выбрать призвание, в котором мы обретем смысл. В нахождении и отыскании смыслов человеку помогает совесть, анализу которой Франкл посвятил свою книгу «Подсознательный бог». Совесть Франкл определяет как смысловой орган, как интуитивную способность отыскивать единственный смысл, кроющийся в каждой ситуации. Совесть помогает человеку найти даже такой смысл, который может противоречить сложившимся ценностям, когда эти ценности уже не отвечают быстро изменяющимся ситуациям. Именно так, по Франклу, зарождаются новые ценности. «Уникальный смысл сегодня — это универсальная ценность завтра» [72, с. 13—14]. «Человек — это больше, чем психика: человек — это дух». В этом своем качестве человек характеризуется двумя фундаментальными онтологическими характеристиками: способностью к самотрансценденции и способностью к самоотстранению. Первая выражается в постоянном выходе человека за пределы самого себя, в направленности его на что-то, существующее вне его. Вторая — в возможности человека подняться над собой и над ситуацией, посмотреть на себя со стороны.

Наконец, важным вопросом учения о свободе воли является вопрос, для чего человек обладает свободой. В разных работах Франкл предлагает несовпадающие формулировки, однако общий их смысл — это свобода взять на себя ответственность за свою судьбу, свобода слушать свою совесть и принимать решения о своей судьбе. Это свобода изменяется, свобода от того, чтобы быть именно таким, и свобода стать другим. Франкл определяет человека как существо, которое постоянно решает, чем он будет в следующий момент. Свобода — это не то, что он имеет, а то, что он есть. «Человек решает за себя; любое решение есть решение за себя, а решение за себя — всегда формирование себя» [72, с. 17—18]. Однако повторим, говоря об обретении смысла, Франкл имеет в виду все же тот смысл, который способствует спасению «человеческого в человеке», а не преступлению. «Не следует также недооценивать или забывать, — пишет он, — что самотрансценденция означает стремление не только к смыслу, который ждет осуществления, но и к другому человеку, которого можно полюбить. Без сомнения, любовь идет далее общения-встречи, поскольку общение-встреча осуществляется на человеческом, а любовь — на личностном уровне. Общение-встреча в самом широком смысле слова дает нам осознать партнера как человека, любовь же к нему показывает нам большее — его сущностную уникальность. Эта уникальность — основополагающая характеристика личностного бытия. Самотрансценденция же равно присутствует, превосходит ли человек себя в осуществлении смысла или в общении-встрече, в любви: в первом случае участвует внеличныи логос, во втором — личностный, так сказать, воплощенный логос» [72, с. 323].

Вернемся еще раз к обоим случаям убийства. Спрашивается, каковы их мотивы? Безусловно, не нажива, а прежде всего возможность реализации личности, охваченной маниакальными или героическими идеями и замыслами. Достоевский, сообщая о романе, пишет «о необыкновенной шаткости понятий, подвигающей на ужасные дела». Но, думается, дело не только в этом. В современной культуре с ее культом личности, с пошатнувшейся моралью, с подозрительным смешением вымысла и действительности оценка того, что дозволено и полезно, и того, что не дозволено и вредно, предельно затруднены. Тем более, если, как у Пьера Ривьера или Раскольникова, единственные путеводители в жизни — рассудок и воображение. Если нет Бога, если общество постоянно рождает Бонапардов, которым все позволено (вспомним фразу, брошенную Раскольникову Порфирием: «Ну, полноте, кто же у нас на Руси себя Наполеоном теперь не считает?»), то почему, спрашивается, нельзя убить другого, особенно с лучшими намерениями, например, для всеобщего блага или возвышенного дела?

Заметим, определенную роль в подобном развитии событий сыграли современные формы судов, особенно суд присяжных. Встав на позицию защиты прав личности и демократического судопроизводства в лице непрофессионалов, присяжные и защита задались целью понять, а иногда и оправдать преступника, они смогли войти в его положение, вместе с ним пережить и «прожить» события и обстоятельства, приведшие к преступлению. Заимствуя позицию личности преступника, присяжные невольно отождествляются с ним, отчасти теряют почву, на которой можно твердо стоять в нравственном отношении.

К тому же понять, что произошло на самом деле, в подобных случаях часто просто невозможно. Например, кто такой Пьер Ривьер: чудовищный злодей, ради славы и реализации своей личности убивший собственных родных, или психически больной человек (ведь убить родную мать, сестру и брата психически здоровый человек вроде бы не может), или преступник, маскирующий свое преступление с помощью болезни? Для всех трех трактовок (оценок) в данном случае мы имеем практически равноценные основания. К сожалению, в современной культуре правосудие все чаще сталкивается с подобными случаями, когда нельзя понять, что произошло на самом деле (поскольку все версии примерно равноценны), зато вполне можно понять преступника, влезть в его шкуру, ведь общество как бы сочувствует каждому человеку и, кроме того, оно уже не в состоянии четко провести границу между социальной (и психической) нормой и патологией.