Начало распада мифологического синкретизма в фольклоре

Синкретизм первобытной культуры мог сохраняться до тех пор, пока не началось радикальное изменение лежавшего в его основе способа производства — автономизация трех видов деятельности человечества: земледелия, скотоводства и ремесла, выраставших из собирательства, охоты и рукомесла (подробнее об этом см. [48]). Но и после возникновения города, где и производственная деятельность, и социальная организация, и быт радикально отличались от таковых в соседствующей с ним жизни крестьян и воинственных кочевников, в фольклоре существеннейших изменений не происходило (фольклор понимается здесь в исходном, широком смысле данного понятия — как «народная культура»). Хотя в так понимаемом фольклоре сохранялся унаследованный от мифологии синкретизм, придававший ему характер «прикладного искусства», в котором художественная образность неотрывна от практики материального производства и обрядовых действий, уже в нем начался процесс демифологизации общественного сознания — художественная деятельность стала обособляться от жизненной практики; словесно-музыкальные, танцевально-музыкальные, актерски-театральные формы, а затем и изобразительные, обретали известную самостоятельность, поскольку их гедонистическая ориентация (ее наиболее яркая форма — описанная М. М. Бахтиным и сохранившаяся поныне в Латинской Америке карнавалъность) дополняла на Западе культовомагическую обрядность; на Руси скоморошество и эстетически организованные деревенские посиделки представляли собой, по современной терминологии, формы массовой «самодеятельности», отделившиеся от повседневного труда. Во всяком случае, в фольклоре уже осознавалась его истинная творческая природа — перевоплощение реального бытия в образное, т. е. сотворение инобытия, которое и должно восприниматься в его условности, противопоставленности бытию, следовательно, эстетически, а не мистически. Точно так же декоративная резьба на стенах избы, изукрашение одежды, плетение кружев, вышивка рушников, роспись прялок и конских дуг хотя и сохраняли генетически обусловленные мифологически-архетипические смыслы, имели уже собственно-эстетическую, а не утилитарно-магическую, функцию.

Таким образом, для онтологии культуры фольклор представляет интерес прежде всего тем, что, вырастая на духовной почве мифологического сознания и оставаясь формой и плодом самодеятельного творчества народов, он начал процесс демистификации мифологического осмысления бытия, в противоположность религиям, сохранявшим и укреплявшим мистическое представление о небытии как о подлинном и высшем бытии, с носителями которого люди и могут вступать в заклинательное или молитвенное общение. Выделив восемь «дифференциальных признаков», противопоставляющих сказку мифу, Е. М. Мелетинский первыми такими признаками счел «неритуалъностъ» в противоположность «ритуальности» и «несакральность» в противоположность «сакралъности» [49]; эти оппозиции можно отнести к фольклору в целом. Разумеется, он сохранял некоторые элементы древних языческих представлений, на него оказывали воздействие и вытеснявшие язычество новые монотеистические формы религии, но по сути фольклор во всех своих формах был уже именно «прикладным искусством» — т. е. плодом десакрализованной деятельности, противопоставлявшей в своем содержании практическому бытию крестьянской жизни его духовное инобытие, и противопоставление это имело не магически-обрядовое назначение, а игровое, «карнавальное», хотя и сохранявшее смысловую связь с трудом, с культом, с бытом. Ибо изображаемый народной фантазией «мир» представлялся уже не реально существующим, а вымышленным, что свидетельствовало о превращении мифа в сказку, ритуала — в игру; на языке онтологии это означало: небытие отличало себя от бытия, представая именно небытием, «игрой в бытие», «ряжением», плодом творческой фантазии.

Весьма показательно в этом отношении появление в русском фольклоре противопоставления понятий «былина» — т. е. рассказ о «были», о «действительно произошедшем», о бытии — и «небыль», «небылица», «небывальщина»; напомню и смысл, приобретенный словом «сказка»: буквально и изначально — «то, что сказывается», «устный рассказ», а затем, по А. С. Пушкину:

Сказка —ложь, да в ней намек, Добрым молодцам урок.

Как видим, в отличие от некоторых современных теоретизирующих мудрецов, относящих к бытию все содержание человеческого сознания и тем самым ликвидирующих само понятие небытия, народное мышление, по мере своего высвобождения из младенческих иллюзий мифологического мироосмысления, стало четко различать то, что было, и то, что придумано, сочинено, что является плодом человеческой фантазии и не может рассматриваться как «бытие» на том лишь основании, что оно существует в нашем воображении — например, небылица известной сказительницы «Летел медведь по поднебесью». . В конечном счете, осознание практического значения — именно практического! — различения существующего и вымышленного, действительного и сказочного, или, как это назовут впоследствии философы, реального и идеального, привело к тому, что в языке глагол «быть» наряду с «иметь» приобрел статус, так называемого «вспомогательного глагола». Философская интерпретация такой лингвистической ситуации представляет большой специальный интерес (об этом уже шла у нас речь), сейчас подчеркну лишь значение, придаваемое данным глаголом всякому действию или предмету как реальному, существующему, существовавшему или способному существовать в будущем, тем самым отличающее его от того, что «не есть», «не было» и «не будет». А цивилизация, вышедшая за пределы свойственного религиозным культурам признания предопределенности человеческого бытия и даровавшая личности свободу выбора: быть ей или не быть, породила известное гамлетово размышление. Спустя еще несколько веков Н. Н. Моисеев отнес такой вопрос, как мы помним, к жизни всей популяции землян: «Быть или не быть… человечеству?».

Апелляция к Шекспиру показывает, что уже в ренессансном городе действуют не фольклорный и вообще не традиционалистский тип мышления и регулятор поведения человека, ибо он переставал воспринимать собственное бытие как некую непреложную данность, не имеющую альтернативы в небытии. Фольклор, при всех своих отличиях от мифологии, остается инструментом традиционной культуры, и потому его конечная цель та же, что у мифа, — формирование единого для народной массы миросозерцания как общей («соборной», на языке русской религиозной философии) программы поведения и деятельности, а в культуре городских поселений, рождавшихся уже в глубокой древности на Востоке и на Западе, урбанистическая цивилизация начала разрушать мифологическое сознание и формировать сознание сословное, профессиональное, а затем и индивидуалистическое, в конечном счете породившее такое явление, как человеческая личность. В искусстве оно стало осознаваться уже в эпоху Возрождения (Л. М. Баткин назвал это «поисками индивидуальности»), а в XVIII—XIX вв. — историософской мыслью А. Фергюсона и Л. Моргана, обозначившей понятием «цивилизация» сложившуюся в европейском городе в исторической триаде «дикость — варварство — цивилизация» высшую ступень развития культуры.

Мы сталкиваемся здесь с проблемой, по-разному решаемой современной культурологической мыслью, — проблемой взаимоотношения культуры и цивилизации; в наши дни получил распространение так называемый «цивилизационный подход» к истории человечества, альтернативный и марксистскому социально-экономическому, и идеалистическому, сводящему историю к развитию культуры [50]. Проблема эта в общем историко-культурологическом плане уже была осмыслена мной в учебнике «Культурология» [51], сейчас нужно осветить лишь ее онтологический аспект.