День мести. 
Мифы классической древности

(Гомер. Одиссея. XX, 241; XXII, 501).

Между тем женихи собрались все вместе и совещались о том, как убить Телемаха. В это самое время появился с левой стороны высоко в воздухе летящий орел с трепещущей голубкой в когтях. Анфином, увидя это, сказал товарищам: «Други, замысел наш нам никогда не придется исполнить; подумаем лучше о пире». Все послушались совета и пошли к дому Одиссея. Войдя, они скинули мантии, сложили их на скамейку и стали резать свиней, коз и корову; вынув внутренности, зажарили их и поделили между собой. Эвмей между тем раздавал кубки, Филотий — хлеб, а Мелантий разливал вино. Одиссея Телемах посадил у дверей горницы на плохом стуле и поставил ему небольшой стол. Потом, подав ему яства и вина, сказал: «Сиди здесь спокойно и утешайся вином вместе с гостями; обид и насмешек не страшись, я не допущу оскорблять тебя — здесь дом Одиссея, отца моего; а вы, женихи, удержитесь от насмешек и обид, чтобы не произошло у нас ссоры!» Женихи закусили от досады губы, а Антиной сказал им: «Как ни досадны, друзья, слова Телемаха, не принимайте их к сердцу. Если бы не воля Зевса, давно бы мы заставили замолчать говоруна».

Когда мясо было зажарено, начался праздничный пир. Одиссей, по приказанию Телемаха, получил также свою часть. Женихи, побуждаемые богиней Палладой, не могли воздержаться от насмешек над Одиссеем. Один из них, нечестивый юноша Ктезипп, родом из Зама, воскликнул: «Чужеземец получил уже свою долю еды, и несправедливо бы было, если бы Телемах, хозяин дома, отказал ему в этой доле; но и я, со своей стороны, хочу почтить его подарком как гостя, чтобы он мог дать что-нибудь рабыне, обмывавшей его, или кому-нибудь из прислужников в доме богоподобного Одиссея». С этими словами он бросил в Одиссея коровьей ногой, которую взял из стоявшей вблизи корзины. Но Одиссей со страшной усмешкой отклонился в сторону; нога пролетела, не задев его, и ударилась в стену. Телемах в гневе встал со своего места и сказал грозно: «Благодари Зевса, Ктезипп, что удар твой миновал чужеземца, иначе мое копье пронзило бы тебя и твой отец должен был бы готовить погребальный пир, а не брачный. И всем говорю, чтобы отныне никто не смел позволять себе непристойных поступков в моем доме. Я этого не потерплю более. Убить меня — можете; я скорее согласен умереть, чем быть равнодушным зрителем ваших беззаконных поступков». Все онемели от изумления; наконец, Агелай сказал: «Он прав, друзья, на разумное его слово мы не должны отвечать оскорблением. Оставьте в покое странника и всех рабов Одиссеева дома. Но Телемаху и его матери я хочу сказать, если вы позволите, дружеское слово. До тех пор, пока была надежда, что Одиссей возвратится, на медлительность вашу сетовать нельзя было. Но теперь, когда ясно, что отец твой не воротится, ты, Телемах, должен пойти к матери и требовать, чтобы она избрала себе другого супруга и оставила тебя свободно распоряжаться отцовым наследством». — «Клянусь Зевсом и страданиями моего отца, Агелай, — отвечал Телемах, что я не удерживаю мать от вступления в супружество; напротив, упрашиваю ее об этом; но силой ее из дома никогда не выгоню». В это самое мгновение богиня Паллада вдруг помутила женихам рассудок. Они стали неистово хохотать, есть сырое окровавленное мясо, лица их исказились, глаза наполнились слезами, ибо сердца их вдруг заныли от неведомой тоски. Прорицатель Феоклимен, видя это, воскликнул: «Горе вам, злосчастные, горе! Лица ваши покрыты мглою, вы стонете, с ланит ваших льются слезы, со стен каплет кровь, и сени и двор полны смертных теней; солнце затмевается и все окрест покрывается ужас наводящим мраком!» Все снова расхохотались, а Эвримах воскликнул: «Что за вздор болтает этот забеглый чужеземец? Выбросить его за двери, пусть идет на площадь, если ему кажется здесь темно!» — «Нет, Эвримах, — отвечал прорицатель, — я и сам могу выйти; у меня есть и ноги, и глаза, и уши, и рассудок мой не расстроен. Да, я уйду, ибо вижу: к вам приближается погибель, и ни один из вас, принимая достойную кару за ваши беззакония, не уйдет от нее!» С этими словами Феоклимен быстро удалился из горницы и пошел в дом к Пирею. Женихи по уходе прорицателя переглянулись и стали смеяться над Телемахом, издеваясь над его гостями. «Поистине, Телемах, — вскричал один из женихов, — ни у кого не бывает таких гостей, как у тебя! Один — ненасытный бродяга-нищий, который умеет только есть и бесполезно обременять землю; другой — сумасшедший и начал пророчествовать. Лучше будет, если обоих их бросить на корабль, отвезти к Сикелам и продать за хороший кусок золота». Телемах молчал и обращал часто взоры на отца, ожидая от него условного знака начать расправу.

Пенелопа сидела у открытой двери своей горницы и слышала все, что говорили женихи. По внушению богини Паллады ей пришла мысль пригласить женихов к состязанию в стрельбе из Одиссеева лука. Она тотчас же встала, взяла медный ключ с костяной ручкой и пошла в сопровождении двух прислужниц в отдаленную заднюю горницу, где лежали все драгоценности царя Одиссея: и медь, и золото, и железная утварь. Там, между прочим, хранился и лук его, принадлежавший некогда Эвриту, знаменитейшему стрелку древности, и подаренный потом сыном его, Ифитом, Одиссею. Отворив скрипящую дверь, Пенелопа вошла в горницу, ступила на возвышение, на котором стояли лари с благовонной одеждой, и, поднявшись на цыпочки, сняла со стены лук и колчан со стрелами, бережно обернутые в блестящий чехол. Горестное воспоминание овладело Пенелопой при виде лука; она села, положив его к себе на колени, и горько заплакала. Наконец, преодолев печаль, она встала, вынула лук и колчан из чехла и пошла с ними вниз к женихам; рабыни же несли вслед за нею ящик с кольями и кольцами. Войдя в пиршественную горницу, Пенелопа обратилась к женихам с такими словами: «Вы, женихи, под предлогом сватовства только истребляете имущество наше. Решайте сами мой выбор. Вот вам лук Одиссея. Кто легче всех натянет этот лук и чья стрела пролетит через все двенадцать колец, тот и будет моим супругом». Втайне она надеялась, что никто из них не в состоянии этого исполнить. Затем она отдала лук Эвмею, чтобы он передал его женихам; Эвмей со слезами исполнил поручение; заплакал также Филотий, увидя лук своего господина. Антиной грозно закричал на плачущих: «Глупцы, что вы ревете и только усиливаете горе вашей царицы! Сидите смирно и ешьте, и если хотите плакать, так ступайте за двери! А мы приступим к испытанию. Трудно оно будет, ибо нелегко натянуть лук. Такого многосильного мужа, как Одиссей, между нами нет ни одного; я помню его, хотя и видел его, когда еще был ребенком». Так говорил Антиной, а про себя между тем думал, что с луком он совладает. В это время Телемах встал со своего места и сказал: «Горе мне! Зевс помрачил мой рассудок! Моя мать хочет избрать себе другого супруга и покинуть мой дом, а я радуюсь этому и смеюсь, как безумец! Вам, женихи, предстоит состязание за женщину, подобной которой не найдете во всей ахейской земле. Но к чему мне хвалить ее? Вы сами это лучше знаете. Не медлите же, вставайте и беритесь за лук! Я и сам хочу также испытать свои силы, и если сумею овладеть отцовским луком, то мне сноснее будет одиночество, когда мать покинет меня».

С этими словами Телемах сбросил с плеч пурпуровую мантию, поставил в ряд шесты с кольцами, отступил к порогу, схватил лук и стал пробовать силу, но тщетно: три раза пытался он и изо всей силы тянул тетиву, но лук не сгибался. Удвоив рвение, он в четвертый раз взялся за тетиву — и на этот раз натянул бы ее, но, увидев, что отец делает ему знак головой, оставил попытку. «Нет, я бессилен, — сказал он, ставя лук к дверям, — или еще молод очень; вы старше меня — попробуйте». Когда он сел опять на свое место, Атиной предложил собранию приступить к состязанию, подходить к луку поочередно, начиная с конца стола и идя слева направо, как идет виночерпий, наливая вино. Первый поднялся Леодей, жертвогадатель женихов, сидевший на конце стола подле кратера, единственный, которому буйства женихов были противны и который ненавидел их всех. Вступив на порог, взялся он за лук, но от тщетных усилий только руки онемели, а натянуть тетивы он не мог. «Нет, не по силам мне это, друзья, — сказал он, — пусть другой кто попытается, но думаю, что никому из вас не удастся согнуть этот лук». С этими словами он поставил его и стрелу у двери, а сам сел на свое место. «Что за странные слова ты говоришь, Леодей? — вскрикнул гневно Антиной. — Не серди меня! Ты не родился быть героем или владеть луком, но вспомни, что кроме тебя есть здесь другие!» Сказав это, он позвал Мелантия, велел развести огонь и принести кусок сала, потом этим салом, разогрев его, натер лук, чтобы сделать его гибче. Но и это не принесло пользы. Все поочередно подходили к луку, и ни одному не удалось натянуть тетиву, осталось только испытать свою силу Антиною и Эвримаху, сильнейшим из всех.

Той порой Эвмей и коровник Филотий вышли из горницы на двор. За ними последовал царь Одиссей и сказал им доверчиво: «Мне, друзья, надо с вами слово перемолвить. Что, если бы Одиссей внезапно появился здесь, помогли бы вы ему против женихов? Отвечайте мне откровенно, что говорит вам ваше сердце». — «О, если бы владыка Зевс услышал мою молитву, — отвечал Филотий, — и возвратил нам Одиссея, то ты увидел бы, что руки мои не останутся праздными!» То же самое сказал и Эвмей. Тогда Одиссей, убежденный в верности их, сказал им обоим: «Знайте же: я Одиссей, приведенный, наконец, богами после двадцатилетних бедственных странствований домой. Вижу, что из всех рабов только вы двое желали снова увидеть меня, и не слыхал, чтобы кто другой, кроме вас, помолился о моем возвращении. За это, если только Кронион поможет мне истребить женихов, я награжу вас и женами, и имением, и дома вам построю, и будете вы мне как родные, как братья Телемаху. А чтобы вы не сомневались, что я Одиссей, смотрите — вот рубец, след раны, нанесенной мне на Парнасе вепрем». С этими словами он приподнял лохмотья и показал им рубец. Рабы со слезами бросились обнимать Одиссея, целовали его голову, руки, плечи, и Одиссей тоже со слезами целовал своих верных служителей, но, наконец, сказал: «Оставим слезы, чтобы кто-нибудь не увидал их и не открыл нашей тайны. Возвратитесь в горницу; но прежде дайте мне войти и идите не вместе, а порознь. Женихи, я думаю, мне не позволят принять участие в состязании, но, несмотря на это, ты, Эвмей, возьми лук и подай мне его. Всем же рабыням прикажи крепко запереть двери, ведущие в пиршественную горницу, и сидеть спокойно за работой, что бы ни происходило внизу, какой бы шум и стоны они ни слыхали. А тебе, честный Филотий, поручаю я ворота — запри их хорошенько засовом и завяжи покрепче веревкой». Сказав это, Одиссей снова воротился в горницу и сел на свое место; вскоре за ним вошли поодиночке Эвмей и Филотий.

Эвримах, держа лук, поворачивал его над огнем, разогревая, но, несмотря на это, не смог натянуть тетивы. Закипело досадно горделивое его сердце. «Горе! — воскликнул он. — Обидно мне и за себя и за вас! Не потому, что должен отказаться от руки Пенелопы — много найдется невест на Итаке и в других городах, но потому, что мы так ничтожны силой по сравнению с Одиссеем. Покроет это нас стыдом и в позднейшем потомстве!» — «Нет, Эвримах, этого не случится, — сказал Антиной, — ты сам это знаешь. Сегодня народ празднует великий праздник Аполлона; кто же станет в такой день натягивать лук? Оставим его в покое до завтра и сотворим возлияние богам; а завтра, принеся отборных коз в жертву Аполлону, стреловержцу, окончим состязание». Предложение понравилось всем; рабы наполнили кратеры вином и, разлив по чашам, подали женихам; все совершили возлияние и насладились вкусным питьем. Тогда многоумный Одиссей, задумав хитрость, сказал женихам: «Женихи благородные! Рассудительно поступаете вы, откладывая состязание на завтра; но дозвольте мне взять в руки лук и испытать в присутствии вашем, осталось ли сколько-нибудь прежней силы в моих престарелых мышцах». Сильно рассердились все, услышав эти слова, ибо боялись, что старик нищий сможет натянуть лук, а Антиной воскликнул гневно: «Ты совсем лишился рассудка, старый бродяга! Будь доволен и тем, что тебе дозволяют сидеть с нами и есть. Иль вино отуманило тебе голову? Смотри, берегись беды! Если натянешь лук, тебе не будет пощады от нас: сейчас же отправим тебя к царю Эхету, а он обрежет тебе нос и уши и внутренности твои бросит псам на съедение. Сиди же смирно и пей, на старости не спорь силою с молодыми». На это Пенелопа отвечала Антиною: «Нет, Антиной, несправедливо будет не допустить чужеземца гостя к состязанию. Не боишься ли ты, что он будет так безрассуден и станет требовать моей руки, если натянет лук Одиссея? Наверно, он этого и в мыслях не имеет». — «Нет, царица, не того боимся мы, — отвечал Эвримах, — а нам страшны насмешливые толки о том, что нищий, пришелец, нас превзошел». — «Нет, Эвримах, — отвечала Пенелопа, — ты неправ. Навлекают на себя люди порицание и стыд, когда, забыв честь, растрачивают в пирах чужое добро, как вы это делаете, но тут ничего постыдного нет. Чужеземец этот ростом велик, мышцами силен и происхождения не низкого, как он говорит. Дайте же страннику лук — и увидим, что будет. Если Аполлон поможет ему победить и натянет он лук, то я подарю ему мантию, хитон, копье и меч и отправлю его, куда пожелает его сердце». На это Телемах, выступив вперед, сказал: «Милая мать, луком этим распоряжаться могу только я один; могу его дать, подарить, кому хочу. А ты иди в свою горницу и занимайся своими работами с рабынями; стрельба из лука — дело мужа, мое, ибо я один здесь хозяин».

Пенелопа удивилась твердым словам сына и пошла в свою горницу, где богиня Паллада низвела сладкий сон на очи печальной царицы. Эвмей же, вспомнив приказание Одиссея, взял лук и понес его к своему господину, но женихи все наперебой стали кричать на Эвмея: «Куда ты, проклятый свинопас, несешь лук? Если Аполлон дарует нам победу, то ты будешь выброшен на съедение своим же собственным псам». Эвмей, испуганный криками, поставил было лук опять на место, но Телемах сказал гневно свинопасу: «Неси лук! Слушаться ты должен только меня одного, или иначе, хоть ты и старик, я выпровожу тебя отсюда камнями в поле. Если бы я всех женихов, взятых вместе, превосходил так силой, как тебя, то многих бы уже не было в доме!» Женихи все громко расхохотались и забыли свой гнев на Эвмея, а тот, между тем, взял лук и отнес его Одиссею; потом поспешил к Эвриклее и приказал ей запереть все двери, ведущие в пиршественную горницу. Филотий тем временем вышел тайно из дома, запер ворота, потом опять воротился и, сев на свое место, глаз не спускал с Одиссея, который, держа лук в руках, тщательно рассматривал, цел ли он, не источили ли его черви. Женихи, полные ожидания, смотрели на Одиссея и переговаривались между собой: «По-видимому, он знает толк в луках. Верно, у него дома есть такой, или он хочет себе сделать подобный. Как рассматривает, бродяга!» Другие замечали насмешливо: «Пусть ему все так удастся, как удастся опыт с этим луком!».

Одиссей, осмотрев лук со всех сторон, в мгновение ока, без всякого труда, натянул тетиву, пробуя правой рукой, туго ли натянута она. Струна издала звук чистый, звонкий, как голос ласточки. Дрогнули сердца женихов, лица их побледнели. Вдруг грянул гром. Веселье проникло в грудь Одиссея: он в громе Зевса услышал благое предзнаменование себе; быстро схватил он стрелу, лежавшую близ него на столе, натянул тетиву, и стрела пролетела сквозь все двенадцать колец. «Телемах, — сказал стрелец богоравный, — гость твой не нанес посрамления тебе, хозяину своему! Я попал в цель, да и натянуть лук стоило не много труда. Как женихи ни ругались надо мной, а силы мои еще не очень ослабли. Но пора, пока светло, угостить женихов!» Сказав это, он сдвинул брови. Телемах, увидя условленный знак, быстро обнажил меч, схватил копье и стал подле своего отца.

Одиссей, сбросив с себя свои лохмотья, с луком и колчаном в руках вскочил на высокий порог в дверях горницы, высыпал из колчана стрелы у ног своих и страшным голосом вскричал: «Первый опыт удался! Теперь хочу избрать себе другую цель, в какую еще никто и никогда не стрелял. Аполлон, стрельбы покровитель, поможет мне не промахнуться!» Просвистела стрела, и Антиной, который, не предчувствуя близости смерти, подносил в это время кубок к губам, пал, пронзенный в горло так, что острие стрелы вышло в затылок. Поток черной крови хлынул изо рта Антиноя; падая, он зацепил ногой за стол, опрокинул его, и все бывшее на столе полетело тоже на пол. Женихи в испуге вскочили с мест, ища глазами оружие на стенах, но там не было ничего: ни щита, ни копья. Все стали кричать на Одиссея, грозя ему смертью за то, что он убил благороднейшего юношу из всей Итаки, ибо думали, что он умертвил его случайно, и не подозревали, как близка к ним самим погибель. Но Одиссей, мрачно смотря на них исподлобья, сказал: «А, собаки! Вы думали, что я уже не возвращусь из-под Трои, и в надежде на это, не стыдясь людей, не боясь богов, грабили мой дом, обольщали моих рабынь, принуждали к браку мою супругу, когда я еще жив! Наконец наступил ваш последний час!» Всех охватил смертельный ужас. Всякий молча озирался, ища глазами, как бы убежать. Опомнился только один Эвримах и сказал: «Если ты действительно Одиссей, то ты имеешь право нас обвинять, ибо во дворце твоем и в земле твоей совершено много беззаконного; но главный виновник всего, Антиной, уже лежит, пораженный тобою. Пощади нас, твоих подданных. Чтобы умилостивить тебя, мы охотно заплатим за все, что нами истрачено из твоего имения, дадим и скота, и меди, и золота». — «Нет, Эвримах, — отвечал мрачно Одиссей, — если вы мне отдадите все наследие ваших отцов и прибавите к этому еще много, то и тогда руки мои не перестанут вас губить, пока не смою обиды дочиста вашею кровью. И ни один из вас, надеюсь, не избежит казни». У всех дрогнули сердца и задрожали колена, но Эвримах воскликнул опять: «Друзья, человек этот не уймется, пока не положит всех нас мертвыми! Обнажим же мечи, закроемся столами вместо щитов, собьем его с порога, выбежим из дома и бросимся в город, крича о помощи, — а стрел у него ненадолго хватит!» С этими словами он выхватил меч из ножен и с громким криком бросился на Одиссея, но в то же самое мгновение Одиссей пустил стрелу, и она вонзилась в грудь Эвримаха. Выронив меч из рук, он хотел схватиться за стол, но вместе с ним повергся на землю и, лежа на полу в предсмертных судорогах, бился: головою о каменный помост и опрокинул ногами стул, на котором до этого сидел. Вслед за Эвримахом Анфином бросился на Одиссея, чтобы сбить его с порога, но Телемах метнул копье, и Анфином грохнулся лицом оземь. Копье попало ему между плеч и вышло насквозь из груди. Телемах поспешно воротился к отцу, оставив копье, ибо боялся, чтобы вражий меч не поразил его, пока он стал бы вынимать копье из тела Анфинома. Затем Телемах быстро сбегал в ту горницу, где было спрятано оружие, и принес копий, щитов и шлемов для себя, для отца и для обоих пастухов. Вооружившись, он и оба верные служители стали около Одиссея, который, пока были стрелы, продолжал повергать наземь одного жениха за другим. Но, наконец, стрелы вышли все; тогда Одиссей надел шлем, взял в руки щит и два копья.

В задней стене горницы был тайный выход на улицу; охранять его Одиссей поручил Эвмею, но, когда Эвмей пошел вооружаться, дверь оставалась без защиты. Это заметил один из женихов, Агелай, и сказал своим товарищам, чтобы они старались достичь этой двери и, выбежав, звали на помощь. Но пастух Мелантий заметил на это, что дверь очень узка, что один человек легко может загородить им дорогу, и обещал проникнуть тайно в горницу и принести оружие. Это ему удалось, и он в несколько раз принес двенадцать щитов, двенадцать шлемов и столько же копий. Одиссей испугался, увидя оружие у женихов, и сказал Телемаху: «Верно, кто-нибудь изменил нам, сын мой, или какая рабыня, или Мелантий». — «О, отец, — отвечал Телемах, — я тому виной, я забыл запереть горницу. Поспеши, Эвмей, туда, запри ее и подсмотри, кто ходит за оружием». Когда Мелантий снова прокрался за оружием и, набрав его, выходил из горницы, Эвмей и Филотий бросились на него, повалили на землю, опутали его ноги и руки, загнув их за спину, и привязали веревкой к столбу. «Спи спокойно, Мелантий, — сказал ему Эвмей, — да не проспи, не забудь завтра пригнать коз к обеду женихам». Кончив с Мелантием, оба поспешили вниз к своему господину и мужественно стали подле него. На пороге было, следовательно, четверо против всей толпы женихов.

В это время в горницу вошла богиня Афина, принявшая образ Ментора. К ней, как к старому другу, обратился Одиссей и сказал: «Ментор, товарищ юности! Вспомни прежнюю дружбу и все, что я для тебя делал, и помоги мне теперь». Женихи с угрозами стали кричать на Ментора, а Агелай сказал ему: «Не слушай его убеждений и не вступай в бой с нами, иначе, уничтожив его и сына, мы умертвим и тебя, и домашних твоих, а добро твое все поделим между собой!» Угроза эта еще больше раздражила богиню. «Сын Лаэрта, — сказала она Одиссею, — куда девалось твое мужество, твоя сила, которые были в тебе, когда ты под Троей губил врагов и разрушал своею хитростью град Приама? Отчего же, возвратясь домой, ты стал так нерешителен в битве? Ободрись! Смотри на меня — и увидишь, как Ментор платит за добро, ему сделанное!» Так говорила богиня Паллада, чтобы ободрить мужество Одиссея и его сына, а сама участия в битве не приняла, но, превратившись в ласточку, вспорхнула и села на потолочную перекладину.

Женихи все, сколько их оставалось в живых, стали наступать на Одиссея — храбрейшие впереди. Из них один, Агелай, сказал своим товарищам: «Мужайтесь, друзья! Он скоро утомится, а Ментор только нахвастал, сам же ушел! Но не вдруг мечите копья: бросьте сначала только шесть и цельте в Одиссея. Только его бы свалить, а с другими управиться нетрудно». Шестеро метнули копья, но Афина изменила их полет, и копья не попали в цель, а ударились в двери, притолоки и стены. «Теперь наша очередь, друзья!» — сказал Одиссей и метнул копье; за ним метнули и остальные. Четверо женихов из наступавших впереди пали на землю; остальные отбежали в самый задний угол горницы, а Одиссей и его товарищи тем временем вынули свои копья из убитых.

Женихи снова стали наступать и метнули еще копья, но напрасно; только Анфимедон слегка оцарапал руку Телемаху, да Ктезипп ранил легко в плечо Эвмея. Но за это мгновенно последовало отмщение. Телемах пронзил насквозь Анфимедона, а Эвмей — Ктезиппа. «Это тебе отплата, ругатель, за ту коровью ногу, которой ты попотчевал Одиссея», — сказал Эвмей падающему Ктезиппу. От копья Одиссея пал Агелай, а Телемах умертвил Леокритова сына. Остальными овладел ужас, ибо богиня Паллада потрясла сверху над ними своей эгидой, столь страшной смертным. Как птицы бьются и летают из стороны в сторону, спасаясь от ястреба, и попадают все-таки под конец в его когти, так точно и женихи бросались из угла в угол горницы, пока не попадали на копья мстителей. Не было средств сопротивляться и отступление было отрезано. Стоны и предсмертные крики умирающих оглашали горницу; пол был залит дымящейся кровью.

Тогда Леодей, жертвогадатель, подбежал к Одиссею, бросился перед ним на колена и воскликнул: «У ног твоих умоляю тебя, сын Лаэрта, пощади меня! Ни словом, ни делом не обидел я никого из живущих в твоем доме; напротив, удерживал других от постыдных поступков, но меня не слушались. За это постигла их лютая смерть; но неужели и я, жертвогадатель их, ни в чем не повинный, должен также погибнуть?» — «Ты был жертвогадателем их, — отвечал мрачно Одиссей, — ты возносил мольбы к богам, чтобы я не воротился, ты сватался за мою супругу — и смерти ты не избежишь». Говоря это, Одиссей схватил меч, выпавший из рук умирающего Агелая, и голова Леодея покатилась на пол.

Певец Фемий, Терпиев сын, пораженный ужасом, стоял с лирою в руках, прижавшись к потаенной двери, и не знал, на что решиться: выйти ли тайком из дома и искать защиты у алтаря Юпитера или броситься с мольбой о пощаде к ногам Одиссея. Выбрал он последнее. Положив лиру на пол, он подбежал к Одиссею и, обнимая колена его, сказал: «Пощади меня, сын Лаэрта! Ты сам будешь жалеть, если предашь смерти певца, воспевающего и богов, и смертных. Боги вдохновением согрели мне грудь, и тебя я буду, как бога, веселить своим пением. Не убивай меня! Телемах, твой возлюбленный сын, свидетель, что я не по своей воле пришел в твой дом, но принужден был к тому женихами». Телемах, услыша моления певца, закричал поспешно отцу: «Остановись, родитель, не убивай его, он невиновен. Надо пощадить и глашатая Медонта, если он уже не убит в схватке; он, когда я еще был ребенком, заботливо пекся обо мне». А Медонт в страхе забился под стул, завернувшись в коровью шкуру. Услышав слова Телемаха, он выскочил из-под стула, подбежал к Телемаху и сказал, обнимая его колена: «Я здесь, мой родимый! Заступись за меня; скажи отцу, чтобы он не убивал меня!» Одиссей усмехнулся и сказал ему: «Будь спокоен и благодари моего сына за спасение — он спас тебя, чтобы ты знал и возвестил другим, что благие дела награждаются лучше, чем беззаконные. А теперь ступайте — и ты, и певец — и сидите там в притворе, пока я кончу здесь все». Медонт и песнопевец, все еще трепеща от ужаса, вышли из горницы и сели у алтаря Юпитера-громовержца.

По их выходе Одиссей осмотрел горницу — не остался ли кто в живых. Все были мертвы и лежали в крови и пыли кучей, как рыба, выброшенная из сети рыбаком на песчаный берег. Тогда Одиссей сказал Телемаху, чтобы он прислал к нему Эвриклею. Старушка немедля вошла и, увидев Одиссея, всего обагренного кровью, стоящего посреди кучи убитых, подобно гордому льву посреди растерзанных им жертв, от радости громко воскликнула. Но Одиссей остановил ее восторг и сказал: «Радуйся в сердце твоем, старушка, но не изъявляй своей радости громко: подымать крики радости над телом убитого неприлично и грешно. Поразил их суд богов, погибли они от собственных беззаконий. Назови мне теперь тех рабынь, которые изменили мне, и тех, которые остались верны». Эвриклея отвечала: «Сын мой, всех рабынь-прислужниц в доме пятьдесят. Двенадцать из них были развратны и не слушались ни меня, ни госпожи. Но позволь мне сходить прежде к Пенелопе, чтобы сообщить ей скорее радостную весть, ибо боги погрузили ее в сон и она ничего не слыхала». — «Не буди ее, — сказал Одиссей, — и пришли ко мне недостойных рабынь». Когда старушка вышла, Одиссей обратился к Телемаху, Филотию, Эвмею и сказал: «Помогите рабыням вынести отсюда тела, потом велите вымыть столы и стулья. Когда же все будет приведено в порядок, выведите рабынь этих на двор и там, между стеной двора и житницей, предайте смерти блудниц, побейте их всех мечом». Со стоном и слезами вошли двенадцать рабынь в горницу и, исполняя приказание Одиссея, вынесли тела убитых в сени, где и складывали их рядом один подле другого; потом вымыли губкой столы и стулья и выбросили сор, который Телемах и оба пастуха смели с пола. Когда все было кончено, рабынь вывели на двор и вогнали в промежуток между стеной и житницей, откуда выхода не было. «Развратницы, осрамившие своим поведением меня и мою мать, недостойны умереть честной смертью», — сказал Телемах и натянул веревку между колоннами, поддерживавшими свод. Вскоре все двенадцать с петлями на шее висели рядом на этой веревке, подобно стае дроздов или диких голубей, попавший в петли силка.

Потом вывели на двор Мелантия и предали лютой смерти — изрубили его в куски. Затем, омыв руки и ноги, возвратились к Одиссею. Сын Лаэрта приказал Эвриклее принести серы и огня, чтобы очистить курением дом, потом позвать Пенелопу и всех служительниц. Старушка хотела прежде всего принести богатый хитон и мантию, чтобы Одиссей мог снять свое нищенское одеяние, но он не захотел, а велел подать огня и серы и, когда они были принесены, окурил пиршественную горницу и двор. Эвриклея между тем пошла по всему дому, созывая рабынь. Все вскоре собрались с факелами в руках, обступили толпой Одиссея и покрывали поцелуями его руки и плечи. Одиссей же проливал радостные слезы, увидев себя опять среди своих верных служителей.