Этапы истории обособления в русском синтаксисе

Исторически сложившиеся левосторонний атрибутивный и правосторонний предикативный (рематический) ряды русского синтаксиса^[1] послужили формально-языковой основой, породившей такую сильную и богатую смысловыразительными, стилистическими потенциями категорию, какой является категория обособления, впервые подробно, хотя и с иных позиций, описанная А. М. Пешковским^[2].

В собственно синтаксическом смысле обособление компонентов атрибутивной группы — это перемещение их в правый ряд, т. е. изменение «привычной», системно заданной для них зоны. Следовательно, в любом случае это актуализация временных (непостоянных) параметров признака, т. е. придание ему предикативной функции. Поэтому категория обособления — это новая, поздняя категория в истории русского языка, вернее — категория синтаксиса нового времени, соответствующая периоду иерархически организованного, гипотаксического, синтаксиса. Древнерусскому синтаксису эта категория была еще неизвестна в силу его специфики, определявшейся также и архаической сущностью его компонентов.

Хронологически нижняя граница зарождения и утверждения в русском синтаксисе обособляемых атрибутивных компонентов едва ли переходит XVII в. Вычленяясь как звено новой синтаксической системы, в которой прежняя факультативность в расположении слов в высказывании замещается ранжированием их в соответствии с их синтаксическим смыслом и отнесенностью к другим компонентам на синтагматической оси, обособление в его современном понимании не могло быть принадлежностью древнерусского языка. Прежде всего этим можно объяснить неудачу, постигшую А. Г. Руднева в его попытке проследить генезис обособленных членов предложения как синтаксической категории по памятникам древнерусского языка старшей поры^[3].

Не только как сложившаяся синтаксическая норма национального русского литературного языка, но и как доведенное до совершенства экономное и выразительное средство художественной изобразительности категория обособления выступает уже в XVIII в., что хорошо видно на примере следующего фрагмента из повести Н. М. Карамзина «Юлия»: «Он готов был броситься на колени и сказать Юлии: „Будь моя навеки!“, чего Юлия ожидала, чего она хотела, и, конечно, не для того, чтобы отвечать: нет! — как вдруг на горизонте большого света явился новый феномен, который обратил на себя внимание — молодой князь N, любимец природы и счастья, которые осыпали его всеми блестящими дарами своими, знатный, богатый, прекрасный собою»^[4]. Поскольку обособленный компонент — это в первую очередь компонент, перемещенный с установившейся для него типичной и системно обусловленной синтагматической позиции, то он мог быть продуктом лишь того этапа в истории языка, когда порядок расположения составляющих синтаксического целого обретает статус грамматического средства в комплексе средств гипотаксиса. Попытки связать категорию обособления с интонацией, интонационным выделением, подчеркиванием не поддаются собственно синтаксической интерпретации^[5]: интонация актуализирует, представляет в определенном коммуникативном модусе свершившийся синтаксический процесс^[6]. Интонация в ее типологической данности — более устойчивая и долговечная величина, чем непрестанно меняющиеся синтаксические формы. Сама оставаясь неизменной, она не может стать причиной или важным условием для инноваций, затрагивающих грамматическую систему языка. Обособляясь, атрибутивная группа, по сути своей и происхождению являющаяся именной, вовлекается в сферу предикативности, в которой доминирующая роль изначально принадлежала глаголу^[7].

В силу этого обособление как новая синтаксическая категория знаменовало собой, с одной стороны, расширение потенциального поля (состава) предикатов за счет именных форм, а с другой — ограничение исторически сложившегося универсализма глагола в качестве единственного компонента, конституирующего предложение. Не случайно А. А. Потебня определял финитную форму глагола как минимум предложения^[8].

Если попытаться определить те главнейшие изменения, которые происходят в системных потенциях имени и глагола в русском языке в связи со становлением новой синтаксической категории, то их можно было бы сформулировать и так: возрастание глагольности предложения по мере движения к новому времени, о чем писал А. А. Потебня, означает лишь выдвижение глагола в центр глагольной, предикативной, группы предложения, относительно которого выстраивается новая иерархия, призванная развертывать синтаксическую семантику объемно, в глубину, но отнюдь не расширение его возможностей как компонента, единственно создающего предложение.

Исторически достаточно отчетливо выраженная тенденция к поляризации имени и глагола охватывает прежде всего и преимущественно сферу морфологических категорий.

Что же касается синтаксиса, то здесь столь же очевидно действует противоположная тенденция — тенденция к их функциональному сближению, о чем, в частности, свидетельствует и возникшая к началу нового времени синтаксическая категория обособления, которая вполне может быть обозначена как буферная между именем и глаголом.

Наконец, зарождение новой синтаксической категории в русском языке — категории обособления — системный поворот в русском синтаксисе в сторону развития именного строя предложения наряду с изначальным — глагольным.

Весь последующий период в истории русского языка — это в частности и период функционально-грамматического расширения и оттачивания именных конструкций, в том числе и с обособленными компонентами.

Имея в виду необходимость новых подходов, не отменяющих, но развивающих достигнутое в историческом синтаксисе, оставаясь вместе с тем верными языковой действительности, нельзя не коснуться и следующего обстоятельства.

Некоторые исследователи последнего времени, работающие на языковом материале XVIII—XX вв., настаивают на том, что при использовании показаний письменных памятников предварительно надлежит определить «стратегии» их авторов или составителей, соответствующим образом распоряжающихся языковыми средствами. При этом независимо от хронологической отнесенности описываемого материала в целом ставится под сомнение плодотворность использования в синтаксических исследованиях таких понятий, как семантический синкретизм, паратаксис и гипотаксис, объявляя их принадлежностью «наивного» синтаксиса и предлагая взамен «современные теоретические работы по семантике синтаксиса, лингвистике текста и прагматике», которые в лучшем случае представляют собой образцы тяжеловесной философско-грамматической беллетристики, абсолютно чуждые историческому синтаксису. Что касается недавно вошедшего в моду слова «стратегия», то это — неудачно сформулированная стилистическая категория, которая применима лишь к некоторым письменным памятникам нового и новейшего времени и почти непригодна к использованию при языковой оценке средневековых памятников письменности. В самом деле, о какой стратегии может идти речь, например, в таких памятниках, как разного рода грамоты, летописи, хожения и т. д. Если она и была, то была особенной и диктовалась жанровыми нормами, что убедительно доказано исследованиями Д. С. Лихачева. Но когда речь идет не о стилистике, а о собственно языковой эволюции, то «стратегия» и вовсе ни при чем.

Очевидно, что это очередное метаязыковое увлечение, пришедшее на смену некогда последовательно выраженному социологизму, затем — структурализму как единственно достойному научному направлению, типологии, «духовности», а теперь — в центр внимания выдвинуты «языковая личность» (как будто может существовать неязыковая личность) и «стратегия». Теория оказывается, таким образом, импульсивно-импрессионистической, и такая теория не годится для изучения истории языка. Новые метаязыковые клише в лучшем случае по-другому называют уже известные вещи, вписываясь в моду, но ничего не дают синтаксису и историческому синтаксису в плане объяснения их фактов и категорий. Никакая документалистская «стратегия» с ее прагматикой не в состоянии объяснить, когда и по каким причинам появляются в языке те или иные типы конструкций.

• [1] См. об этом: Тарпанов 3. К. Становление типологии русского предложенияв ее отношении к этнофилософии. С. 28—41.
• [2] Пешковский А. М. Русский синтаксис в научном освещении. 7-е изд. С. 412—436.
• [3] Руднев А. Г. О генезисе обособленных членов предложения как синтаксическойкатегории в русском литературном языке (по материалам памятников древнерусскогоязыка старшей поры): Автореф. дис… д-ра филол. наук. Л., 1952.
• [4] Карамзин Н. М. Юлия // Русская сентиментальная повесть. М., 1979. С. 108.
• [5] Ср.: ПешковскийА. М. Русский синтаксис в научном освещении. С. 412—416 и след.
• [6] Уместно напомнить здесь безусловно верное принципиальное замечание А. А. Потебни: «Можно сказать даже, что в слове членораздельность перевешиваеттон; глухонемыми она воспринимается посредством зрения и, следовательно, можетсовсем отделиться от звука». — Потебня А. А. Эстетика и поэтика. М.: Искусство, 1976.С. 105.
• [7] Хотя предикативность не сводится к глагольности, в общем историко-синтаксическом плане трудно не согласиться с М. И. Стеблиным-Каменским, который развиваетидеи, принципиально обоснованные и фактически проиллюстрированные А. А. Потеб-ней. См.: Стеблин-Каменский М. И. О предикативности // Стеблин-Каменский М. И. Спорное в языкознании. Л.: Изд-во ЛГУ, 1974. С. 44—47.
• [8] Потебня А. А. Из записок по русской грамматике. Т. 1—2. С. 77.