Этноязыковая картина мира по данным русского языка и его истории

Язык есть исповедь народа, В нем слышится его природа, Его душа и быт родной.

П. А. Вяземский Предстоит опасность, искавши свою народную особность, находить не то, что есть, а то, чего хотим; но чистое, правдивое стремление всегда выводит на верный путь.

А. А. Потебня.

Общее понятие об этноязыковой картине мира

На всем протяжении развития нашего этноса^[1] словарь русского языка накапливал и продолжает накапливать самобытный и неповторимый духовно-практический опыт народа, воплощая в себе все перипетии его исторической судьбы.

При этом в сознании человека, как и в сознании этноса, действительность отражается в виде сложной ментальной^[2] картины мира. Все существующее в пространстве воспринимается как предметы, именно они составляют основу ментальной картины мира. Предметы обладают признаками — постоянными и динамическими, развивающимися во времени. Все существующее во времени — это процессы, которым тоже присущи постоянные признаки. При всей своей вариативности и исторической изменчивости русская ментальная картина мира обладает общими и постоянными чертами, которые обеспечивают взаимопонимание людей и вместе с тем представляют национальную форму мышления, обусловленную языком.

Разумеется, сами законы мышления являются общечеловеческими, интернациональными, но инвентарь понятий, называющий предметы, процессы, признаки, их группировки, выделение на передний план отдельных признаков и их обобщение имеют этническое своеобразие.

К примеру, объективно существующая реальность — строение человеческого тела — по-разному воспроизводится русским и английским языковым сознанием. Русское слово-понятие рука передается двумя английскими словами: hand, (кисть руки) и arm (рука от кисти до плеча); русское нога соответствует английскому foot (ступня) и leg (нога выше ступни). Понятие пальца в английской языковой картине тоже дифференцировано в словах finger (палец руки) и toe (палец ноги). Названия отдельных пальцев также составляют различные микросистемы. Русское большой палец по-английски имеет особое наименование для руки — thumb, но на ноге он именуется как great-toe (буквально: большой палец ноги). Русское особое название мизинец по-английски соответствует little-finger (буквально: малый палец руки). А вот наш безымянный палец англичане дифференцируют для правой руки как fourth-finger (буквально: четвертый палец руки), а для левой — как ring-finger (буквально: палец для кольца). Русское наименование безымянный, конечно, объясняется не тем, что «имен не хватило»: оно отражает древнейшее языческое представление наших пращуров об этом пальце как о священном, табуированном, название которого нельзя произносить. Проявление невидимых сил в серединно расположенном пальце, предполагаемое нашими предками (здесь нельзя не вспомнить, что почему-то медики именно из него предпочитают брать кровь для анализа), объясняет и обычай носить на нем обетное обручальное кольцо, которое воспроизводит своей формой солярный круг как символ жизни и плодородия.

Рассмотренные примеры помогают осознать общность и своеобразие только одного маленького фрагмента двух этнолингвистических картин мира. Так в чем же суть этого предельно отвлеченного понятия?

Этнолингвистическая картина мира, во-первых, по-своему вычленяет элементы объективной реальности и устанавливает круг понятий, обозначая их словом; во-вторых, в словах, категориях и формах языка выражает миропонимание народа (его ментальность).

Русская этнолингвистическая картина мира разворачивается, таким образом, прежде всего в словаре. Именно словарь (лексика) устанавливает логико-понятийную сеть языка. В лексике запечатлена окружающая неживая природа, растительный и животный мир, хозяйственная деятельность народа, динамика его общественного и социального разделения, становление и развитие государственности, всех проявлений жизни русского этноса и его взаимодействия с другими народами и их культурами.

Подобно геологическим напластованиям в земной коре, в современном русском языке внимательному и любознательному взгляду открываются словарные пласты различной хронологической и территориальной приуроченности, и каждый из них несет важную информацию историко-культурного, этнографического, психологического, этического, эстетического характера.

В этом смысле словарь нашего языка — нерукотворная социальная сокровищница и одновременно уникальный историко-культурный феномен. Как национальная сокровищница словарь русского языка неисчерпаем и, несмотря на все достижения нашей лексикографии, далеко еще не изучен. Золотые россыпи диалектной лексики, во многом еще не собранные, бурно протекающие новообразования городского просторечия, жаргонной и профессиональной речи, десятки тысяч собственных имен, а главное — жизнь всех этих слов в контекстах культуры прошлого и настоящего — все это остро нуждается во внимании собирателей и исследователей русских словарных богатств.

Посильное участие в полевой собирательской работе принимают не только ученые, но и студенты, учителя и даже школьники, включившиеся в подготовку материалов для Лексического атласа русского языка, областных словарей русских говоров, Энциклопедии российских деревень, а также топонимических и антропонимических словарей. Приведем лишь несколько примеров важности этой работы.

Например, в ходе диалектологических экспедиций на территории Карелии были записаны речевые контексты с диалектным словом варега (варьга, варяга) в значении «рукавица с большим пальцем»: Показал бы варегу, да подевал куда-то, с одним пальцем она. Лоух.; Вареги-то я связала хорошие. Кондоп.; Вареги теплые с овечкиной шерсти, сверху сукном обшивали. Кем., Тер. Эти материалы вводят современное литературное слово варежка в историческое гнездо варяг, варяжский и позволяют реконструировать исходный образ слова как «варяжская рукавица» (варягами называли выходцев из Скандинавии).

Северное произношение топонима Мурманск с ударением на втором слоге, а также Нурманск, вместе с зафиксированным в диалектологических экспедициях нарицательным существительным нурман в значении «житель норвежских берегов» позволяет определить, что название города произошло от скандинавского наименования норманнов, добиравшихся до причала на Кольском побережье. Таким образом, в этих двух словах северно-русского происхождения, как мушка в янтаре, отпечатались дружественные контакты двух северных народов.

Или другой пример: лет пятнадцать назад в Тверской (тогда Калининской) области молодая сельская учительница записала частушку. Как это ни парадоксально с точки зрения носителя литературного языка, значение «возлюбленный, милый» там передавалось словом печеночка (уменьшительное от печенка):

Ввечеру горел закат —.

Обнимал печеночка.

Поутру закапал дождь —.

Плакала девчоночка.

Современному русскому языковому сознанию такой анатомический орган, как печень, представляется скорее вместилищем отрицательных эмоций: Сравним выражение сидеть в печенках, аналогично белорусское сядзецъ у пячонках, украинское cudimu у печтках; современное псковское печениться — «сердиться, гневаться». При этом обозначение другого внутреннего органа человека — сердца — выступает средоточием противоположных чувств — и отрицательных (Сравним устойчивые сочетания в сердцах, держать сердце на кого-то, просторечное с сердцов), и положительных (сердечность, сердечный, народнопоэтическое мил-сердечен друг, сердечушко и др.). Между тем в далеком прошлом каждый из этих двух органов, по всей видимости, имел однозначное психологическое осмысление. Так, этимологические связи слова сердце (то есть «серединка, середка») с сердить «гневить, выводить из себя», сердиться «гневаться, злиться», сердитый «раздраженный, гневливый» — с одной стороны, и связи слова печень с пеку, печься (в том числе о ком-то), попечение, беспечный, опека (заимствование из польского) — с другой стороны, свидетельствуют, что древний славянин любил печенью, а гневался сердцем. Таким образом, диалектное слово печеночка, зафиксированное в частушке, сохранило в себе архаичное свидетельство нашей этнопсихологии.

Глубокое уважение к народной речевой культуре и бережное внимание к ней грамотных людей необходимо. То, что еще недавно несло на себе в различных провинциальных уголках России уникальный отпечаток духовной жизни прошлого, стирается в народной памяти под напором городского просторечия и литературного языка. Нарастающая унификация очень часто отсеивает безвозвратно языковые черты, запечатлевшие пути освоения мира русской — и шире — славянской речемыслью.

Когда в 1871 г. известный русский славист-филолог А. Ф. Гильфердинг собирал в Олонецкой губернии эпические песни, он записал на острове Кижи в исполнении певца А. В. Сарафанова былину об Илье Муромце с упоминанием слова храпы:

И накидывай ты на него храпы белые, И подтягивай его ко белой груди, Чтобы укоротил свое сердце молодецкое.

По объяснению исполнителя, «храпы значило руки, но не в смысле кисти руки, а всей руки от плеча»^[3]. Через четверть века в ходе составления своего словаря олонецкого областного наречия Г. И. Куликовский тоже слышал слово храп, значение которого определил как «рука от плеча до локтя»^[4]. Однако позже, в XX в., уже ни один диалектолог не смог обнаружить этой лексемы. Когда в 1970 г. автору этих строк Никита Ильич Толстой, уже тогда видный славянский этнолингвист, посоветовал заняться подстрочным словариком А. Ф. Гильфердинга, чтобы проследить дальнейшую судьбу отмеченных им диалектизмов, мое внимание, в частности, привлекло именно это слово, особенно по созвучию с общеизвестными образованиями нахрапом и нахрап.

В семнадцатитомном «Словаре современного русского литературного языка» АН СССР слово нахрап, имеющее стилистическую помету просторечн., определяется как «дерзость, наглость»: «От злодейского нахрапа, от звериных вражьих лап защитит нас храбрый папа, многомного храбрых пап» (Лебедев-Кумач). Без стилистической пометы дается наречие нахрапом в значении «дерзко, нагло», употребление которого иллюстрируется цитатами из Чернышевского, СалтыковаЩедрина, Ф. Гладкова.

Более ранние словари Академии (1814 и 1847) отмечают несколько иной и, видимо, более архаичный оттенок значения: «насильственно, отъемом». То же в словарях рязанских говоров, вятских, смоленских и в украинском языке.

Авторы этимологических словарей Н. В. Горяев, А. Г. Преображенский, М. Фасмер, Н. М. Шанский не сомневаются в происхождении слова нахрап в русском языке, с уверенностью возводя его к слову храп в значении действия по глаголу храпеть. Словарь Н. М. Шанского указывает на промежуточное звено в истории слова нахрап — существительное храп «сила», однако приведенный им перечень слов, родственных глаголу храпеть: храп — «переносье у животных», храп — «храпенье», храп — «драчун», «буян», храп — «каторжник» и т. д. — оставляет неясной семантическую связь храп — «сила» с храп — «храпенье». Еще менее вероятно возведение к этимону храп «храпенье» северного диалектного храповатъ «наниматься в работники» и храповец «работник, поденщик» через посредство слова храп в значении «арестант, каторжник», как это делается в словаре М. Фасмера.

Материалы опубликованных диалектных словарей русского языка, а также двух картотек: Псковского областного словаря (ПОС) и словаря русских говоров Карелии (СРГК) свидетельствуют о том, что значения слова храп и его производных в русском языке группируются вокруг, по крайней мере, двух исходных омономов.

1. Храп — «храпенье» (сиплые звуки животного, хрипы, издаваемые при дыхании спящим человеком) — рус. лит. яз., укр. яз.; «нижняя, выдвинутая вперед часть головы животного»; «морда животного» и переноси, «лицо человека» (рус. лит. яз., укр. лит. яз.); «лоб, лобная кость» (Заонежье); «каторжник, заклейменный по старому закону вырыванием ноздрей» (сибир.); «шум» (картотека ПОС); «насекомое» (картотека ПОС); храпки — «ноздри» (волог., иркут., симб.); храпок — «отдушина», «полынья во льду на море, через которую дышит тюлень» (астрах.); храпец — «полынья во льду» (арх., калуж.); храпун, храпунья — «человек, который храпит во сне»; нахрап — «соня» (Новгород.); храп — «сипение, злость, злоба» (укр. лит. яз.); храпуха — «ворчливая баба» (смолен.).

II. Храп — «рука, от плеча до локтя» или же «вся рука вместе с кистью» (Заонежье); храп — «сила», храпом брать — «насильно, с великим усилием добиваться» (арх.), храпатъ — «делать» (СРГК); храпанутъ — «ударить» (там же), храпнуть — «схватить» (Кондужи, Коштуга, Ошта); храпнуть — «украсть» [невесту] (СРГК, Подпорожье); храп — «хапанье» (СРГК, Медвежьегорский район); «наглость» (твер.); «нечестность, мелкое воровство» (ПОС); «нахал, буян» (курский, Новгород., ПОС); нахрап — «нахал» (дон.), «дерзкий человек» (твер.); храпистый — «заносчивый, дерзкий, буйный» (арх., Новгород., тихв.); храповатый — «сильный, могучий, быстрый в движениях» (олонец.); храповать — «наниматься в работники» (арх.); храповец — «поденщик, наемный работник» (арх.); храп — «палица, употребляемая как оружие» (былины, записанные Гильфердингом в Заонежье);"упор для остановки движущихся частей машины, болт, тормоз, рычаг, подпорка при подъеме повозки в гору и др." (технич.); храповое колесо (технич.) — «колесо, снабженное храпом»; храповик — «фильтрующее приспособление в машине» и то же, что «храп».

Два омонима храп — «храпенье» и храп — «рука», возникшие, как это часто бывает, в результате случайного звукового совпадения, различались, видимо, в формах мн. числа ударением: храп —храпы в значении «руки» (см. словарь Куликовского) и храп — храпы в значении «храпенье» (Сравним у Есенина: «Я хотел бы под конские храпы обниматься с соседним кустом»). Само значение слова храп как всей руки в противовес кисти (по данным Гильфердинга) или даже части руки (по данным Куликовского) уводит его в далекое дославянское прошлое, ибо эта микроструктура свойственна другим индоевропейским языкам. Сравним греч. %?ip — «рука (кисть)», Ppoc^mw — «предплечье»; латин. manus — «кисть», brachium — «часть руки от локтя до плеча»; нем. Hand — «кисть», Arm — «вся рука»; англ, hand — «кисть», arm — «вся рука»; франц. main — «кисть», bras — «вся рука»; итал. тапо — «кисть», brassio — «рука от кисти до плеча»; испан. тапо — «кисть», brazo — «вся рука».

В свете данных севернорусских говоров (храпы — «руки», храпатъ — «делать», храповать — «работать», «наниматься в поденщики», храпом — «насилу, с большим трудом», храпнуть — «схватить», нахрапом — «с великими усилиями» и т. д.) возведение слова нахрап к этимону храп в значении «действие по глаголу храпеть» по меньшей мере спорно. Если же признать его семантическую связь с храп в значении «рука», то семантическое смещение храп — «рука» > храп — «сила» носит вполне вероятный характер, так как всем славянским и не только славянским языкам хорошо знаком аналогичный семантический переход. Например: старославянск. рлжд как «сила, власть, мощь» (и пр’Ъддсть въ ржщЬ врдгомъ — Синайская псалтырь, 41); древнерусск.: рука — «сила, власть, господство» (похот'Ъньемь ндшихъ князь и по повелению и от всех ^иже суть подъ рукою его сущих руси — договор Олега 911 г.).

При этом, как свидетельствуют собранные нами из тридцати словарей материалы, возведение рассмотренных слов к этимону храп в значении «рука» подтверждается большой общностью в системах значений параллельных гнезд: от слова храп «рука», от самого слова рука и от древнерусского рамо¹ («плечо, предплечье), которое является фонетическим соответствием германскому корню arm. Что касается дальней этимологии, то она выводит нас на подобное же развитие семантики в латинском языке: armus «плечо, верхняя часть руки» и агта «боевые силы» (отсюда наше заимствование армия, хотя и через французское посредство).

Таким образом, зафиксированное А. Гильфердингом диалектное слово позволило путем его историко-сопоставительного анализа уточнить этимологию и историю семантики литературного наречия нахрапом и реконструировать ход речемысли наших предков.

Особенно важна часть словаря, представляющая собой наименования ключевых понятий русской ментальной картины мира, сочетающих в себе познавательные и оценочные характеристики. Как было показано выше, в главе о лингвоэкологических нарушениях постсоветского периода, не ограниченный необходимостью наплыв новейших заимствований угрожает именно таким словам — концептам нашего исторического сознания. Их смысловая организация нередко отличается особым своеобразием, сложившимся в русской православной культуре. Например, синонимическое варьирование слов-понятий этико-психологического содержания отражает особую микросистему нравственных координат. Не только совесть — честь, соборность — коллективизм, на которые обратил внимание В. В. Колесов, но и воля — свобода, благодать — закон, судьба — доля, образ — личина, супружество — брак, подвижник — герой-молодец и другие слова-концепты изначально противопоставлены наличием / отсутствием иррационального духовного компонента.

Один ряд слов (совесть, соборность, благодать, судьба, образ, подвижник, супружество) как бы находится на вертикальной оси: глубина их смысла ориентирована на духовную связь личности с абсолютным идеалом. Другой ряд слов, близких, но не однозначных, находится как бы на горизонтальной оси, обусловленной межличностными отношениями: честь, свобода, доля, закон, брак, герой (молодец). Для православного самосознания всегда был характерен приоритет слов «духовной вертикали» над «человеческой горизонталью». Иными словами, в названных бинарных оппозициях русской лексической системы один из членов имеет важный семантический компонент — духовное начало — как отражение православного мироощущения. Сравни: совесть — «то, что со-ведает» един Бог, см. исторически однокоренные вьдати, вьдъма, вьдун, а также вЬстъ, благовЬствование, вЬщий, где^[5]

этот компонент явно присутствует, и честь — «то, что чтут» окружающие люди. Сравним однокоренные древнерусские слова чътити, съчитати, расчетъ, где этот компонент отсутствует; аналогично: благодать — «благо, данное свыше» и законъ — «то, что находится за коном (границей), который люди договорились не переходить»; судьба — «то, что суждено свыше, суд Божий» и доля — «то, что поделено», у-часть меж людьми (Сравним чередование делить — доля, подобное велеть — воля, лежать — ложе и т. д.); подвижник — «двигающийся по восходящей вертикали», то есть совершающий духовное восхождение, и героймолодец, даже добрый и удалый, каким он изображается в формулах народной культуры, но поступки которого могут рассматриваться вне духовного начала; супружество — «сопряженность» духом и плотью, установленная свыше, и брак — этимологически «брание», «захват» — слово, отразившее языческий обряд умыкания невесты.

Касаясь новейших изменений в русской этнолингвистической картине мира, нельзя не отметить, что укрепление приоритета личности, реальное осуществление свободы совести вводит в речевую практику наших современников заметный пласт полузабытого словаря духовной жизни православного человека: соборность, братолюбие, милосердие, долготерпение, покаяние, печалование, печальник, духоносный, досточудный, сестричество, святоотеческий, предложенный, пречудный, всерадостный, новосвятой, новомученик, благотворить, поскорбеть, воцерковление, богопознание, преподобничество, нестяжателъство, беспечалие и др. В общем потоке неологизмов последнего времени подобные слова представляют хотя и небольшой, но набирающий силу ручей, свидетельствующий о возрождении важных истоков русской ментальной картины мира.

• [1] Традиционно развитие русского этноса рассматривается как цепь преобразованийот восточнославянских родовых племен через территориальные союзы племен к восточнославянской (древнерусской) и затем к собственнорусской (в старой терминологиивеликорусской) народности и далее к русской нации.
• [2] «Ментальная» — от лат. mens, mentis, что значит не только «ум, разум», но и «образмыслей, мнение, взгляд». В значении «ментальная картина мира» исследователи такжеупотребляют термин концептуальная. См. Роль человеческого фактора в языке. Язык и картина мира. М., 1988.
• [3] Гилъфердинг А. Ф. Онежские былины. СПб., 1872. С. 602.
• [4] Куликовский Г. Словарь областного олонецкого наречия. СПб., 1898. С. 188.
• [5] Подробнее см.: Савельева Л. В. К истории слов нахрап, нахрапом в русском языке //Очерки по лексикологии. Л., 1973. С. 56—66.