Реинтерпретация клинических и экспериментальных данных с точки зрения структуры и уровней действия

Применяя термин «реинтерпретация» в отношении некоторых клинических и экспериментальных данных, мы имеем в виду попытку рассмотреть данные о ригидности и других фиксированных формах поведения в несколько ином аспекте, чем это имело место ранее. При этом наша интерпретация призвана не столько отменить ранее разработанные объяснительные схемы, сколько рассмотреть эти явления под новым углом зрения.

В целом ряде работ, посвященных ригидности, объяснение этого явления идет, прежде всего, в плане мотивации. Мотив и установка выступают как надстраивающиеся над самой задачей объяснительные принципы. Здесь, по-видимому, следует различать два значения термина «мотивация». Если бы выполнение задания или решение задачи подкреплялось, то можно было бы согласиться с пониманием «мотивации» как чего-то внешнего по отношению к самой задаче. Но в экспериментах, на которых мы остановимся ниже, под мотивацией фактически имеется в виду нечто психологически совершенно иное, поскольку оно входит в самую структуру действия. А раз это «нечто» является компонентом самой деятельности, не изолировано от нее, то оно не может рассматриваться вне структуры действия и, как показывают наши эксперименты, изменяется вместе с ее изменением.

Следует отметить и то, что из работ грузинских психологов (Д. Н. Узнадзе, 1966; Н. Л. Элиава, 1966; А. С. Прангишвили, 1973; Н. В. Чрелашвили, 1969) можно сделать вывод об установке как о далее неразложимом с точки зрения структуры действия явлении. Мы же считаем, что установка представляет собой единство цели действия и средства его достижения. Что касается фиксированной установки, то она является тем частным случаем установки, когда цель и средство жестко «сращиваются» или фиксируются, что затрудняет субъекту их дифференциацию и поиск адекватного средства достижения цели действия; доминирующим в этом случае становится уровень средств, или «план бессознательного, установки», подменяющий уровень цели, или «план объективации» (Д. Н. Узнадзе).

Суть нашего подхода к проблеме ригидности заключается в том, что последняя рассматривается через структуру действия, т. е. с точки зрения того, как изменяются отношения элементов в этой структуре, какой уровень структуры является доминирующим в случае ригидного действия^[1]. Этот подход позволяет нам также увидеть то общее, что объединяет ригидность в двух ее проявлениях: как свойство личности и как состояние.

Именно под этим углом зрения мы рассмотрим, прежде всего, некоторые эксперименты, проведенные другими авторами и интерпретированные с других позиций, остановимся также на некоторых клинических данных, а затем проанализируем результаты наших основных экспериментов («решение арифметических задач», «прохождение словесных лабиринтов» и «унификация изображений объектов с переключением»).

В этой связи интерес представляет работа Ю. Н. Кулюткина (1970), в которой изучались эвристические методы в структуре решения задач. С целью выяснения такой стороны эвристического поиска, как гибкость возникающих гипотез и способов действия, автор применил набор задач типа тестов, способы решения которых менялись от одной задачи к другой. С помощью этих методик исследователь пытался определить, насколько быстро человек может отказаться от уже принятого способа действия, переделать его в связи с изменившимися условиями. Ю. Н. Кулюткин анализирует общую структуру, или «макроструктуру», решений ряда экспериментальных задач, устанавливает индивидуальные тактики. В общей структуре решения задач он выделяет узловые этапы решения, процесс сличения, уровни координации (насколько сложные отношения устанавливаются при анализе задачи), аффекторную^[2] оценку и мотивацию. Проиллюстрируем вышеуказанные моменты на одной из задач, использованных автором в дополнительной серии экспериментов.

В задании требуется найти аналогию между разными системами знаков («строчками») и вычеркнуть ту строчку (единственную), которая не сходна с остальными. В последовательном порядке испытуемому предъявляются три субтеста.

Решая первую задачу, испытуемые вычеркивают вторую строку — цифровую, так как остальные состоят из буквенных символов. При решении второго субтеста некоторые испытуемые пытаются применить и к нему первый принцип вычеркивания (гипотезу о качественном различии между символами). То же самое было и по отношению к третьей задаче. Некоторые же испытуемые находили правильный критерий — «несходной» строкой была четвертая строка, имеющая отличное от остальных трех расположение знаков. Эту аналогию найти несколько труднее, чем в первом случае. Но именно трудность задачи, считает Кулюткин, как раз и повлияла на повышение значимости найденного способа решения; теперь некоторые испытуемые пытались использовать его и при решении третьей задачи, отыскивая и там порядок в расположении. Они продолжали руководствоваться «критерием порядка», даже видя бесплодность своих попыток и не взирая на указание экспериментатора, на необходимость изменить этот критерий. Объяснение этого феномена идет по линии мотивации. Успешное применение того или иного способа («радость открытия»), пишет Ю. Н. Кулюткин (1970, с. 92—93), связано с его закреплением. Даже при изменении условий деятельности проявляется стремление использовать этот способ, приобретший в глазах субъекта внутреннюю ценность и значимость. Субъективная значимость успешного способа решения растет в соответствии с увеличением трудности задачи. Если мы воспользуемся терминами, предложенными И. М. Розетом (1969), то можно говорить, что здесь действует механизм «гипераксиоматизации» — переоценки испытуемым найденного способа, критерия.

Не вызывает сомнения, что вполне правомерно такое объяснение склонности некоторых испытуемых упорно придерживаться ранее успешно применявшегося способа решения («субъективная значимость», «гипераксиоматизация», «мыслительная установка»). Но в этом объяснении, на наш взгляд, не хватает существенного звена, а именно — анализа самой структуры фиксированного действия (повторение одного и того же способа в неадекватной ситуации).

Помимо мотивационного объяснения ригидности, в ряде работ последняя объясняется через понятие «установки». Так, американские психологи А. Лачинз и И. Лачинз в своей монографии, посвященной ригидности, пишут, что они, «проанализировав различные подходы к ригидности и убедившись в их противоречивости, решили перейти к иному подходу: выбрали специфический случай поведения — „решение арифметических задач“ (Water-jar problems) и подвергли ее интенсивному экспериментальному изучению» (Luchins and Luchins, 1959, р. 108). В результате такого интенсивного изучения они приходят к следующему выводу: «…опыт решения первых немногих задач формирует у субъекта Einstellung — определенный вид установки, которая непосредственно предрасполагает индивидуума к одному типу умственного или моторного реагирования» (там же, р. 110).

Многие авторы не согласны с пониманием установки как механизма только лишь ригидного поведения, с отождествлением ригидности и установки. «В противоположность такому пониманию, — пишет Е. Д. Герсамиа, — установка в концепции Узнадзе служит объяснению, в первую очередь, именно адаптированного, целесообразного поведения субъекта; психологическим содержанием ее является отражение действительности в неразрывном единстве с потребностями субъекта» (Герсамиа, 1966, с. 11). По ее мнению, условием возникновения ригидного поведения является неспособность к «переключению установки», которая может обусловливаться, например, в случае ригидного поведения олигофренов, такими свойствами их установки, как статичность, стабильность, «грубость», а также константность. Кроме того, такие ее свойства, как генерализованность, иррадиированность, легкая возбудимость, создают благоприятные условия для возникновения этой труднопереключаемой установки даже и при несоответствующих ей объективных условиях.

Остановимся кратко на эксперименте, который был использован Герсамиа для изучения природы известного факта «парадоксальной флексибильности», или «легкой переключаемости установки» олигофренов. Испытуемым детям — олигофренам и здоровым — тахистоскопически показывался ряд картинок с изображением разных животных (установочные опыты). После этого им экспонировалась критическая картина — ремень, напоминающий своим изгибом змею. Предполагалось, что если в установочных опытах, в результате многократного предъявления картинок с изображением животных, фиксировалась установка на восприятие изображения животного, то, возможно, что критическая картинка будет ассимилирована этой установкой и возникнет иллюзорное восприятие: ремень будет восприниматься как змея. Так как фиксация такой установки требовала объединения предъявляемых картинок в один класс (класс животных), то предполагалось, что олигофрен, восприятие которого носит менее обобщенный характер, менее «категориально», окажется менее способным к объединению материала и поэтому даст меньше иллюзорных ответов, чем нормальный субъект. Эксперименты подтвердили это предположение: 31% иллюзорных ответов против 82% у здоровых детей. Но у олигофренов, по сравнению со здоровыми детьми, больше иллюзорных ответов, возникших не на основе обобщения предметов по внутреннему содержанию, а на основе характерных для олигофрена наглядных ситуационных обобщений. Иначе говоря, у олигофрена не возникает установка, фиксирующая «логически общее», и, следовательно, ему нечего переключать. Если же у него фиксируется установка на какой-либо ситуационный момент, то он проявляет в данном случае ригидное поведение. Автор исследования делает вывод, что «именно низкий уровень интеллекта олигофрена обусловливает своеобразное отражение объекта в его установке и делает понятным парадоксальность его «легкой переключаемости» (там же, с. 17).

По-видимому, между точками зрения Е. А. Герсамиа и А. Лачинз и И. Лачинз нет существенных расхождений. Их объединяет, по нашему мнению, вынесение объяснительного принципа за пределы самого действия. Объяснение поведения идет фактически также лишь на мотивационном уровне, не затрагивая структуры самого фиксированного действия, не учитывая изменений в структуре действия в случае фиксации установки.

Как бы промежуточное, или переходное, положение в объяснении ригидного поведения между вышеизложенными подходами к этому явлению и предполагаемой нами объяснительной схемой занимают концепции, использующие такие понятия, как «функциональная фиксированность» и «связанность с полем». Надо отметить, что оба эти понятия родились и развивались в лоне гештальтпсихологии. Первыми на явление функциональной фиксированности обратили внимание, по-видимому, М. Вертхаймер и его ученики, в частности К. Дункер (1935/1965). Что касается «связанности с полем», то, как мы уже отмечали, это понятие ввел в психологию К. Левин (Lewin, 1935), разрабатывалось оно и в некоторых работах Л. С. Выготского с сотр. (1934, 1956).

Явление функциональной фиксированности заключается в том, что людям очень трудно бывает использовать предметы в необычной для них функции. Многочисленные примеры таких ситуаций можно найти в уже упоминавшейся работе К. Дункера «Психология продуктивного мышления» (1935/1965). Здесь можно хотя бы вспомнить один из его экспериментов, в котором предлагаемая задача могла быть решена при условии использования коробки со спичками не в функции «зажигания спичек», а в несколько необычной функции «подставки»; сверла — в качестве гвоздя и т. д. Известна и так называемая «задача Н. Маера», в которой требуется использовать клещи в качестве маятника. Аналогичные задания, но только на вербальном, а не на инструментальном уровне, давали своим испытуемым Гилфорд и его сотр. для изучения «способности мыслить сразу в нескольких направлениях, предлагая найти как можно больше необычных употреблений ключа, газеты или ботинка» (цит. по: Laycock and Munro, 1966, р. 218). Эту способность они определяли как «спонтанную флексибильность».

Особенностью исследований этого плана является, на наш взгляд, то, что их авторы, как и сторонники мотивационного объяснения ригидности, объясняют ригидное действие через нечто, что лежит вне самой структуры действия. Объяснение идет через внешний по отношению к самому действию объект, в котором в результате преобретения жизненного опыта складывается специфическая для него система употреблений — его функция. Нельзя отрицать возможность такого объяснения, и оно тем более правомерно в тех случаях, когда субъект имеет дело со значимыми для него объектами.

Через внешнее по отношению к самой структуре действия объясняют фиксированное поведение К. Левин (Lewin, 1935, 1936), азатем и Л. С. Выготский (1934,1956). Но теперь этим «внешним» являются уже не функциональные значения объекта, а его Aufforderungscharacter — «побудительные значения». Побудительные значения, по Левину (с этим солидаризуется и Выготский), — это места, занимаемые различными элементами внешней ситуации в «психологическом поле»; последнее, в свою очередь, обусловливается потребностями и аффективными побуждениями, имеющимися в данный момент у личности. Бывают случаи, писал Л. С. Выготский, когда полевые ситуационные моменты являются решающими и направляющими деятельность человека, личность оказывается предоставлена силам поля, и тогда мы говорим о «связанности с полем» (Выготский и др., 1934, с. 115). Следствием этого является неспособность человека произвольно изменить ситуацию и тем самым становиться над ней (fiber Situation stehen), он превращается в ее раба. «Связанность с полем» наступает в тех случаях, говорит далее Выготский, когда отсутствует возможность переключения потребностей, когда реализация имеющихся аффективных побуждений возможна только по одному пути и когда тем самым в поле существует полная адекватность между тем, что приобретает побудительное значение в поле, и данной потребностью.

На основании экспериментально-психологического исследования двух случаев болезни Пика (больной К. и больная 3.) Выготский с соавт. (1934) выделяют два вида «связанности с полем»: «связанность с полем в действии» и «связанность со смысловым полем».

Остановимся на приводимых авторами примерах связанности с действенным полем (Handlungsfeld) обоих больных и их интерпретации. Например, когда больного К. просят отсчитать 8 кружочков из 10, то он считает все десять, а затем, не в силах остановиться, переходит к их называнию. Если К. просят поднять один раз руки вверх и опустить вниз, он продолжает это делать до тех пор, пока врач его не остановит. Как мы помним, это явление «персеверацией на выходе» называл А. Р. Лурия, а М. С. Лебединский и В. Н. Мясищев — «симптомом непрекращения». Выготский объясняет этот вид поведения больного К. двумя моментами: 1) невозможностью ограничить аффект (побуждение) от перевода его в моторику и 2) длительностью и стойкостью возникшего напряжения (отсюда — автоматическое выполнение одного и того же действия). А. Р. Лурия объяснял те случаи, когда больные с лобным синдромом, рисуя кружок по просьбе экспериментатора, никак не могли остановиться, патологической инертностью раз начавшегося возбуждения. То же самое мы наблюдаем у больной 3. Когда ее просят сосчитать, сколько у нее пальцев, начинает считать — пересчитывает те же пальцы по нескольку раз, указывает случайные части руки, доходит до 20 и сама заявляет: «без конца»; при другой просьбе — установить на часах (из картона) определенное время — начинает вертеть стрелку, не может остановиться. Выготский же объясняет эти случаи тем, что у больной 3. связанность с полем выражается чаще всего в слиянии отдельных, не связанных между собой, полевых тенденций внутри одного сложного действия (Выготский и др., 1934, с. 128).

Перейдем теперь к примерам связанности больных К. и 3. со смысловым полем и связанности с полем в речи и мышлении. На наш взгляд, те случаи, которые авторы определяют как связанность с полем в речи и мышлении, еще более демонстративны в плане их истолкования как нарушения структуры действия. Авторы анализируемого исследования подходят к особенностям речи и мышления этих больных, как и при анализе действия, с рассмотрения особых видов структуры и динамики смысловых полей. Остановимся для примера на одном виде, характерном для речи и мышления больного К., — «соскальзывании в смежные смысловые поля». К. пытается объяснить врачу, где он работал в качестве зубного врача: «Я хочу вспомнить, потому что я относительно Дворца труда, значит так выходит, что я, значит, Дворец труда, там имеются всякие деревообделочные, потом имеются всякие металлисты, медперсонал, потом там, значит, почтовики, деревообделочники, что там еще было — не помню, я так хорошо знал, но всетаки забыл… почтальоны». Выготский и др. опять же объясняют это тем, что К. от темы (цели) уводят смежные поля, как и в случае при укладывании из кружков креста К. переходил из-за случайных структурных моментов к укладыванию круга. Соскальзывания в смысловые поля наблюдаются и в речи больной 3. Эти смысловые поля чаще всего не насыщены каким-либо конкретным содержанием. Отклонения вызываются звуковыми моментами, независимо от смысла или содержания слова, например: «dreizehn — drei Zahne»^[3] или смекалка — Wasserskalka^[4] и т. д. (там же, с. 129).

Как мы видим, и в том и в другом случае объяснения идут не в плане структуры самого действия, хотя в приводимых примерах фиксированного поведения бросается в глаза нарушение структуры действия — цель действия как бы смещается на само действие. Приведенные примеры в какой-то мере дают представление о главном в нарушении речи и мышлении обоих больных — речь для них перестала существовать как средство достижения цели определенного действия — обобщения и общения. Тот же Выготский пишет в работе «Мышление и речь»: «Речь есть прежде всего средство социального общения, средство высказывания и понимания» (Выготский, 1956, с. 50). И далее: «Общение, основанное на разумном понимании и на намеренной передаче мысли и переживаний, непременно требует известной системы средств, прототипом которой была, есть и всегда останется человеческая речь, возникшая из потребности в общении в процессе труда» (там же, с. 51).

Л. С. Выготским очень ясно осознавалась роль проблемы средств: «Главной и основной проблемой, связанной с процессом образования понятия и процессом целесообразной деятельности вообще, является проблема средств, с помощью которых выполняется та или иная психологическая операция, совершается та или иная целесообразная деятельность» (там же, с. 109—110).

В известном смысле, речь, речевая деятельность, говорит А. А. Леонтьев, крайне редко выступает в качестве самостоятельного, законченного акта деятельности; обычно она включается как составная часть в деятельность более высокого порядка (Леонтьев, 1970, с. 326). Под «составной частью» надо, прежде всего, понимать то, что речь включается в деятельность как средство, обладающее, в свою очередь, сложной иерархической структурой. Ведущим уровнем этой структуры или основной функцией речи является сигнификативная, или семантическая, функция. В результате каких-либо причин, например патологических изменений, как это имеет место при болезни Пика, структура речевой деятельности может нарушаться как следствие нарушения какого-либо ее уровня, чаще всего именно ведущего, т. е. семантического, смыслового. На первый план в нарушенной речи описываемых больных К. и 3. выступает как раз распад сигнификативной функции, ее семантического строения. При распаде ведущего уровня, как уже отмечалось, доминирующим в структуре действия становится тот или иной низший уровень. В речи описываемых больных ведущими стали разные фоновые уровни: у больного К. место ведущего сигнификативного уровня занял индикативный уровень (предметная отнесенность слова — индикативная функция речи), а у больной 3. — экспрессивный уровень (экспрессивная функция речи — она не выражает ничего объективного, но только субъективные аффективные состояния; ей доступны только выражения, но не описания и суждения). А раз так, то в том и в другом случае речь имеет тенденцию терять статус средства. В меньшей мере это обнаруживается в деятельности больного К., поскольку в его речи сохранным остался индикативный уровень, хотя и подчиненный сигнификативному, но являющийся более высоким, чем экспрессивный. Отсюда становится понятным поведение больных, которое Выготский, Биренбаум и Зейгарник обозначают как «связанность со смысловым полем» или «связанность с полем в речи и мышлении». Не являясь адекватным средством того более общего действия, в которое она включена, речь становится причиной искажения этого действия, искажения его структуры. Особенно ярко это наблюдается в действиях больной 3.: соскальзывание в смысловые поля, не наполненные каким-либо конкретным содержанием, вызванные только звуковыми моментами и т. д.; часто выступающие «stehende Symptome» — бесконечное повторение одной и той же фразы с различным аффективным тоном, обычно усиливающимся; направление речи больной случайно сказанными словами и т. п. Больная оказывается неспособной достичь требуемой цели действия, сама цель как бы переходит на совершенное средство — речь, и последняя становится самоцелью — активностью, не являющейся целенаправленным актом.

Теперь мы перейдем к анализу данных собственных исследований под углом зрения выдвинутой нами объяснительной схемы.

Суть нашей гипотезы, как уже говорилось, в том, что психологические механизмы фиксированных форм поведения могут быть раскрыты при анализе их структуры. Сам факт изменения структуры действия при фиксированных формах поведения хорошо известен из работ знаменитой школы этологов (К. Лоренц, Н. Тинберген, Р. Шовен и др.). Давно известно, что инстинктивные действия обладают, по существу, неизменяемой структурой. Выше мы уже приводили пример, заимствованный у Д. Вулдриджа (1985, с. 118), с осой Sphex, которой «не приходило в голову» сразу втащить парализованного ею сверчка в норку, когда экспериментатор бесконечное количество раз отодвигал его от норки. Она вновь и вновь приносила сверчка к норке, оставляла его у входа, проверяла свою норку, а затем только выходила за сверчком. Однако этологи открыли, что в некоторых особых условиях структура инстинктивного действия претерпевает своеобразную трансформацию. Мы имеем в виду своеобразное переключение одного инстинктивного действия на другое, названное И. Тинбергеном (1969) «замещающей активностью» или «замещающим действием». В некоторых инстинктивных ситуациях, особенно конфликтных (например, если налицо некая инстинктивная деятельность, высвобождаемая обычно свойственными ей врожденными пусковыми механизмами, а затем подключается другой — конфликтный — инстинкт, который препятствует обычному осуществлению этого первого действия) или в случаях, когда стимулированное стремление не находит обычного для него пути реализации, происходит весьма странное явление: животное выполняет движения, не соответствующие ни одному из наличных инстинктов, а свойственные какому-нибудь третьему инстинкту, независимому от первых двух. Так, если стимулировать агрессивное поведение у рыбы-колюшки и если налицо в то же время реакция ухода от опасности, что случается обычно тогда, когда рыба, хотя и находится в состоянии ярости, все же опасается своего противника, то она после некоторого периода колебаний между нападением и отступлением начинает рыть песок, выполняя в точности те же движения, что и при постройке гнезда. Два петуха, находясь в той же конфликтной ситуации, начинают клевать, как бы подбирая разбросанный по земле корм. При всех движениях обычно реализуется очень примитивное, привычное действие. Наиболее часто проявляются успокаивающие действия (comfort activities) — чистка перьев, клювов, почесывание, у млекопитающих — сосание конечности. Некоторые зарубежные авторы, в частности Э. Армстронг (см.: М. С. Роговин, 1964, с. 784), пренебрегая различиями лежащих в основе инстинктивных и невротических действий физиологических механизмов, очень легко сближают их лишь на основании общности структуры. Армстронг цитирует 3. Фрейда, согласно которому «при истерии отмечается усиленная иннервация иногда сенсорного, иногда моторного характера, проявляющаяся либо как состояние возбуждения, либо заторможенности». Он понимает это таким образом, что как при замещающих действиях, так и при истерии «имеет место разрядка — средство избавиться от напряженности. Как в том, так и в другом случае действие не имеет характера завершенного, по-видимому, не отличается принципиально от действий, порождаемых просто аффективной ситуацией». Хотя, как подчеркивает М. С. Роговин (1965), к такого рода сопоставлениям следует подходить осторожно, сам факт фиксации при изменении уровня действия подмечен правильно.

Конкретному анализу мы подвергам схему, которая, на наш взгляд, отражает структуру адекватного действия, динамику отношений между ее элементами и, соответственно, уровнями в процессе решения ряда подобных задач. На этой схеме отражается также и то, что, по нашему мнению, репрезентирует фиксацию форм поведения — сращение цели и средства (рисунок 9).

При сохранении отношений между структурными уровнями действия оно оценивается как действие адекватного акционального уровня, что является обычным для нормы. Но в психологии и особенно в психиатрии известны случаи, когда отношения между уровнями действия могут нарушаться. При этом возможны два варианта этих нарушений: 1) нижний уровень — уровень средств сращивается с высшим и подавляет его.

Рис. 9. Акциональный анализ фиксированных форм поведения.

При возможной адекватности целей выбираются неадекватные (привычные, автоматизированные, ранее эффективные) средства. В этом случае фиксированным элементом структуры действия выступает уровень средств; 2) высший уровень — уровень цели, трансформируясь, опускается до уровня средств, как бы подменяя его. Цель выступает как фиксирогенный элемент структуры действия, становится самоцелью. Эта структура может упрощаться — от перебора многих средств при неизменяемой цели до отношения: одна цель — одно средство (сверхценные идеи, бред, аддикции).

В том и другом случае происходит снижение акционального уровня цели на низший уровень средств. Любой вариант снижения акционального уровня действия служит индикатором снижения уровня личности, что свидетельствует о наличии в ее структуре психической ригидности.

Первый вариант нарушения структуры действия и снижения его акционального уровня моделируется в психологических экспериментах: «решение арифметических задач», «вербальный и невербальный лабиринт», «унификация».

Каждый из указанных экспериментов осуществлялся в три этапа (блока), при разном количестве заданий в каждом. В «решении арифметических задач» и в «лабиринте» в первом блоке предъявлялись пять задач, которые решались одним и тем же способом (В — 2С — А), или пять лабиринтов, которые проходились одним способом («вверх с несколькими поворотами»). В эксперименте «унификация» (см. рисунок 9) таких заданий 10, они решались с нахождением «общего внутреннего признака унификаций изображенных предметов». Задания второго блока (по два в первых экспериментах и три в последнем — «унификации») решаются не только привычным, но и новым способом. Задания третьего блока (в первых двух методиках по 3 задания, а в «унификации» — 7) решаются только новым способом.

Найденный способ решения первой задачи, прохождения первого лабиринта и «унификации» первого задания является адекватным средством достижения цели и при решении последующих заданий первого блока. Как известно, при многократном использовании одного и того же средства для достижения одной и той же цели действие может превращаться в навык. Если рассматривать этот процесс с точки зрения структуры и уровней действия, то здесь имеет место тенденция к сближению средства и цели и дальнейшему слиянию, все большему доминированию в структуре действия уровня цели, благодаря тому, что уровень средств как бы уходит из-под контроля сознания. Процесс сближения и затем слияния цели и средства изображен на рисунке 9, блок 1. О том, что произошло слияние средства «А» с целью «х», свидетельствует решение испытуемыми заданий блока 2 способом, успешно работавшим при решении заданий первого блока. Еще более иллюстративным в этом отношении является поведение испытуемых, когда они оказываются в ситуации с «возросшей неопределенностью» — при необходимости решать задания блока 3, которые привычным способом не решаются принципиально.

Вся фигура рисунка 9 дает представление о динамике отношений между структурными элементами задач (действий) по мере их решения — сближения (задания 1-го блока) и слияния средства и цели (задания 2-го и 3-го блоков). Объективная необходимость изменить способ решения задается при предъявлении задач третьего блока, поскольку для их решения необходим новый способ и отказ от старого, привычного. В этом случае имеют место, главным образом, два типа действий испытуемых: флексибильное (блок 2) и ригидное, или фиксированное (блок 3).

В случае флексибильного действия испытуемые полностью объективируют ситуацию: на первом уровне объективации возникает вопрос «Что такое?» (объективация на уровне вопроса); на втором — «расщепление» слитого «единства», т. е. дифференциация средства и цели, а на третьем — смена средства «А» на средство «Б» для достижения цели «х». Теперь уже средство «Б» и цель «х» проявляют тенденцию к сближению и слиянию (блок 2).

При ригидном же действии, хотя объективация и происходит, она является как бы неполной, остается лишь на уровне вопроса. Испытуемые не идут дальше вопроса, не дифференцируют цель и средство и не меняют ставшее неадекватным средство на новое. Они снова и снова применяют старую схему решения задач (В — 2С — А) или прохождения лабиринта «с несколькими поворотами», или унификацию изображенных предметов по «внутреннему принципу»; они ищут, например, ошибку в своих арифметических подсчетах, но не ищут нового способа решения соответствующей задачи. Психологическая структура действия оказывается полностью деформированной. Действие, которое в силу объективных условий должно быть изменено, остается неизменным. В этом неизменяющемся — ригидном — действии доминирующим оказывается не высший уровень цели, а более низкий уровень средства. Так, в приведенном нами примере из эксперимента «решение арифметических задач» при решении 8-й задачи доминирующим оказывается уровень средства В — 2С — А, который подменяет уровень цели. Аналогично поведение испытуемых и при решении экспериментального задания «прохождение словесных лабиринтов», когда им предъявляется восьмой лабиринт (чтобы найти выход из лабиринта, не нужно делать несколько поворотов, а только один) (см. приложение 2). Вместо того, чтобы идти к выходу, проходя от буквы «п» (вход и начало слова) до конца вверх до буквы «т», а затем, сделав только один поворот, к букве «т» (выход из лабиринта и конец слова «пролетариат»), ригидный испытуемый не доходит до самой верхней буквы «т» (поворот), а поворачивает уже на второй, на третьей или на четвертой букве от входа и оказывается в тупике. У испытуемого уже было средство прохождения лабиринтов (семь предыдущих он уже прошел) — «чтобы выйти из лабиринта, надо поворачивать, не доходя до самой верхней буквы — правого угла, и делать не меньше двух поворотов»; и он продолжает безуспешно применять его и в восьмом лабиринте, хотя это средство уже стало неадекватным. Произошло полное (или фиксированное) «сращение» цели со средством; в структуре действия доминирующим стал уровень средства, субъект оказывается не в состоянии дифференцировать средство и цель и найти новое средство достижения данной цели.

В эксперименте «унификация изображений объектов с переключением» в результате предъявления ряда идентичных задач (объединить группу предметов, изображенных на карточке, на основании общего признака) у испытуемых формировалось средство решения этих задач — «внутренний признак» (1-я группа из трех предметов разного цвета: грузовая машина, легковая машина и трамвай — это «транспорт»; 2-я группа: козел, кошка, лошадь — это «животные» и т. д. Начиная с 13-й группы предметов и до 18-й (включительно), испытуемые должны переключиться с объединения объектов на основании «внутреннего» признака на объединение их на основании «внешнего» признака: цвет или форма (например, 13-я группа: белка, шапка и чулки — все одного цвета; 18-я группа: арбуз, мяч и шар — все круглой формы). Таким образом, в этом эксперименте средством для достижения цели действия — объединения предъявляемой группы объектов — вначале является «внутренний» признак, который затем необходимо изменить на «внешний». Но в результате фиксированного «сращения» первого средства с целью ригидные испытуемые затруднялись при дифференцировке их и поиске нового средства. Типичными ответами испытуемых, например, на предъявление 1-й группы были: «ничего нет общего», «из белки шапку можно сделать, а чулки… не знаю»; на 14-е (дом, трактор, чайник — все синего цвета): «ничего», «не знаю», «из дома и трактора — у них трубы — идет дым, а из чайника пар» и т. д.

Таким образом, приведенные нами экспериментальные данные, а также, как мы видели, многие клинические данные вполне допускают интерпретацию фиксированных форм поведения в плане анализа структуры действия и взаимоотношения его различных уровней. Как мы уже отмечали, в отличие от ранее предложенных объяснительных схем, такого рода анализ ближе подводит нас к собственно психологической природе как флексибильного, так и ригидного действия, поскольку при нем нет необходимости прибегать к факторам, внешним по отношению к самому действию. Последнее, однако, ни в коем случае не снимает ранее предложенных объяснений, но в определенном отношении дополняет их.

Итак, психологический эксперимент явился моделью тех реальных форм поведения человека, которые мы наблюдаем в норме и особенно часто при нервно-психической патологии. Механизм нарушения структуры действия, лежащий в основе психической ригидности и развернуто показанный в психологическом эксперименте, в «свернутом» виде моделируется и во всех остальных использованных нами экспериментальных методиках, а также в Томском опроснике ригидности.

Так, в «теппинг-тесте» необходимо изменить психомоторный темп, в «навыке» — способ обводки фигуры в условиях ее зеркального изображения, в «лабиринте» — способ (путь) выхода из него. В каждой из предложенных экспериментальных ситуаций необходимо было фактически изменить привычное средство достижения цели действия. Еще более широко это иллюстрируется включенными в ТОРЗ ситуациями, отражающими практически все сферы структуры личности. При этом в данных ситуациях обнаруживает себя нарушение структуры действия как в доминировании уровня средств (фиксирогенность средств, неадекватные средства), так и в фиксирогенности цели — неадекватная («нелепая») цель. Примером первого могут служить ситуации типа: «Остается ли у Вас надолго чувство обиды, досады и т. п.?»; «Я обычно легко меняю свой привычный темп и ритм работы и жизни»; «Я предпочитаю решать те или иные проблемы привычным способом»; «Я обычно легко меняю свое отношение к людям» и т. д. Иллюстрацией второго может служить ситуация типа: «Можете ли вы отказаться в последний момент от давно задуманного (от поставленной ранее цели и т. п.)?».

В концентрированном виде оба варианта нарушения структуры действия — ригидного действия — представлены при нервно-психической патологии, с одной стороны, навязчивостями (преимущественно фиксирогенностью средств), а с другой — сверхценными идеями и бредом (преимущественно фиксирогенностью целей). Разумеется, такое деление является условным, поскольку, во-первых, вне экспериментальной ситуации любая цель действия (в том числе и «нелепая») является в то же время и средством в структуре другого действия (деятельности), а во-вторых, в связи с отсутствием жестких границ между навязчивостями, сверхценными идеями и бредом. Практически все исследователи сходятся на том, что в случае бреда личность не способна найти рациональный выход из трудной конфликтной ситуации, поскольку для нее характерны «мышление в шорах», «утрата критерия практики», «спаянность бреда с личностью» (Шевалев, 1940; Кербиков, 1971; Блейхер, 1983).

Убедительной иллюстрацией нарушения структуры действия (деятельности и поведения), а также условности деления ригидных действий в зависимости от доминирования цели или средств является «алкогольная активность» (Залевский, 1986). В такой оценке были единодушны участники «круглого стола», посвященного психологическим проблемам алкоголизма и организованного редакцией «Психологического журнала» в 1986 г. (Б. С. Братусь, И. А. Кудрявцев, О. В. Лишин, П. Н. Ширяев и др.). Человек все чаще прибегает к алкоголю как к наиболее «легкому» средству мнимого решения своих проблем. Алкоголь как средство иллюзорного разрешения жизненных противоречий личности со временем становится и целью деятельности. Видимо, и «реконструкция» личности больного алкоголизмом должна осуществляться через реконструкцию структуры «алкогольной активности», и, прежде всего, через «изменение жизненных целей», а затем и средств для достижения этих целей.

Тенденция заменять флексибильные формы поведения автоматизмами (Alexander, 1951, р. 168) как действиями более низкого акционального уровня, характерна и для суицидентов (Конончук, Степанченко, Брид, Пациокас, Шотт). Так, Н. В. Конончук говорит о неспособности таких людей отказаться от цели, а Шотт (Schotte, 1982) — вообще об их неспособности решать жизненные проблемы (poor problem solving), особенно в ситуациях негативно действующего стресса. О ригидности как условии и предиспозиции суицида пишут Брид и Пациокас. С этим можно согласиться, хотя среди суицидентов встречаются и люди «творческой инициативы» с присущей им «поисковой активностью» (Ротенберг, Аршавский, 1984), «надситуативной активностью» (Петровский, 1975) или с «эвристическим уровнем интеллектуальной активности» (Богоявленская, 1981). Но, видимо, в таких кризисных ситуациях с «негативно действующим стрессом» (Schotte et al., 1982), в суициде как фиксированной форме поведения проявляется ригидность как состояние. Из этого следует, что акциональный анализ раскрывает то общее, что объединяет проявления психической ригидности во всех ее разновидностях.

Таким образом, анализ литературных данных и результаты собственных исследований свидетельствуют не только о множественности, но и о многоуровневости механизмов психической ригидности. На наш взгляд, они не отрицают, а скорее дополняют друг друга, расширяя и углубляя наше понимание природы такого сложного и преимущественно неблагоприятного психического явления, как психическая ригидность. В обобщенном виде это понимание отражено в схеме (рисунок 10), из которой вытекает следующее.

Психическая ригидность, в зависимости от индивидуальных и групповых (норма, патология — и отдельные ее формы) особенностей может быть представлена в структуре личности по-разному, что отражается в интенсивностных и пространственных характеристиках.

Личность, структура которой в той или иной мере (от парциально до тотально) «поражена» психической ригидностью, вне зависимости от временных ее характеристик (состояние, свойство), реализует свои отношения со средой с помощью преимущественно ригидного действия (фиксированной формы поведения).

Рис. 10. Акциональный структурно-уровневый анализ ПР.

Ригидное действие представляет собой action с нарушенными межуровневыми отношениями при доминировании в его структуре либо неадекватного средства, либо неадекватной цели. Акциональный уровень такого действия снижен, о чем свидетельствует его неадаптивность. И это характерно, прежде всего, для ригидного типа личности. Тем самым ригидное действие выступает в качестве индикатора снижения уровня личности.

Анализ же типологических характеристик психической ригидности показал, что ригидный тип личности чаще всего выступает в действительности, в том числе и клинической, в двух вариантах — «стеническом» и «астеническом», индикаторами которых являются, как это показано на схеме, разные варианты ригидного действия (фиксированных форм поведения).

Все сказанное выше и определяет не только теоретическое, но и практическое значение проблемы психической ригидности и фиксированных форм поведения в целом.

• [1] Еще в начале XX столетия Т. Липпс предпринял попытку анализа действия человекав единстве структурных и мотивационных его компонентов — цели, средства и хотения, посвятив этому вопросу целую главу своего «Руководства к психологии» (1907).Не принимая его методологических позиций в целом, тем не менее нельзя не согласиться с некоторыми соображениями по данной проблеме, хотя последние выводилисьим, главным образом, чисто умозрительно. Теоретические основы нашего объясненияригидности составляют исследования Н. А. Бернштейна (1966) и М. С. Роговина (1969).
• [2] Эмоционально обусловленная оценка способа или критерия действия (например,"радость открытия") ведет к закреплению открытого способа.
• [3] Dreizehn — тринадцать; drei Zahne — три зуба.
• [4] Wasserskalka — ничего не обозначает.