Теории ригидности К. Гольдштейна, К. Левина, Г. Вернера

К. Гольдштейн рассматривал ригидность не только с позиции невролога, но и пытался ее анализировать с точки зрения своей теории «конкретного» и «абстрактного» мышления. Он трактует «конкретность» как «неспособность к переключению», как ригидность (Goldstein, Sheerer, 1941). Развивая свою концепцию ригидности, К. Гольдштейн различает «первичную» и «вторичную» ригидность. Первичная ригидность определяется им как неспособность изменить установку (set или Einstellung), она характерна для больных с субкортикальным поражением. Вторичная ригидность связывается Гольдштейном с нарушением высших психических процессов и является, по его мнению, дефектом, наблюдаемым при мозговых травмах, мозговом недоразвитии, сопровождающемся слабоумием, при шизофрении, выступая как ухудшение абстрактного мышления и снижение уровня поведения на более низкий, конкретный уровень. В то время как первичная ригидность, по утверждению Гольдштейна, обусловливает поведение, включающее «механизм установки», вторичная ригидность проявляется в тех случаях, когда субъект сталкивается с «катастрофической ситуацией», требующей от него абстрактного поведения, на которое он не способен. Даже здоровые люди, пишет Гольдштейн, проявляют вторичную ригидность, оказываясь в таких ситуациях; и их ригидность отличается не качеством, а частотой проявления, поскольку здоровый человек значительно реже, чем шизофреник или больной с дефектом мозга, встречается с подобными ситуациями (Goldstein, 1959, р. 792).

Это в значительной мере подтверждается результатами ряда экспериментальных исследований. Так, Б. Мандл (Mandi, 1954), предъявив трем группам испытуемых — больным параноидной формой шизофрении, больным гебефренической формой шизофрении и здоровым — несколько перцептуальных заданий (например, серии рисунков на «постепенное превращение» кошки в собаку и мужчины в женщину и т. п.), установил, что параноики значительно ригиднее здоровых, но не так ригидны, как гебефреники. Две подгруппы внутри шизофрении обнаружили и Н. Камерон (Cameron et al., 1951), и Л. Чэпмен (Chapman, 1958) с помощью так называемой пробы на «исключение понятий» — «гиперисключающих» и «гипервключающих». А. Пикас замечает в этой связи, что, видимо, при дальнейшем изучении этих явлений удастся показать связь между «гиперисключаемостью» (конкретностью, по Гольдшейну) и такими качествами личности шизофреника, как ригидность и жесткая привязанность к заведенному порядку (Pikas, 1965). О том факте, что ригидность больше характеризует больных шизофренией, чем здоровых, свидетельствуют и данные, полученные X. Адамсом (Adams, 1960). В его экспериментах четыре группы испытуемых обоих полов (две группы больных и две здоровых) должны были реагировать на определенные зрительные и слуховые стимулы. Больные оказались значительно ригиднее здоровых. При этом ригидность, измеряемая реакциями на стимулы одной модальности, положительно коррелировала с ригидностью в другой модальности. Статистически значимые положительные корреляции обнаружились и в исследованиях Дж. Бренгельмана (Brengelmann, 1960). Ряд авторов, в частности Дж. Мэкки (Mackie, 1963) и Дж. Мэкки и Э. Бекк (Mackie, Beck, 1966), также следуя за Гольдштейном, сравнивали поведение в тестах на ригидность уже не здоровых и больных шизофренией, а здоровых и травматиков. В результате предъявления группе больных с травмой мозга и группе здоровых испытуемых ряда тестов на ригидность (Schaie, 1958) были получены следующие интересные данные: 1) у травматиков ригидность выше, чем у здоровых; 2) у больных с поражением мозга ригидность увеличивается, если требуется решить проблему, изменяя установившийся способ решения; 3) в отличие от здоровых испытуемых, больные не обнаруживают корреляцию между ригидностью и интеллектом, а поэтому авторы делают вывод, что большая ригидность больных не может рассматриваться как результат снижения уровня интеллекта (что не совпадает со взглядами Гольдштейна); 4) перцептуальные способности как у больных, так и у здоровых не коррелировали с ригидностью, а поэтому, по мнению авторов, последняя не может считаться продуктом плохой (недостаточной) персеверации. Интересно и то, что, несмотря на проявление травматиками большей ригидности, сами они не считали себя ригидными.

Таким образом, экспериментальные данные, полученные как самим К. Гольдштейном, так и другими исследователями проблемы ригидности, подтверждают его положение о том, что больные шизофренией и больные-травматики манифестируют значительно большую ригидность, чем здоровые люди. Что же касается самой концепции ригидности К. Гольдштейна, то она остается уязвимой со многих сторон. Правы, на наш взгляд, А. Лачинз и И. Лачинз (Luchins and Luchins, 1959), которые считают, исходя из своих данных, что иногда ригидность проявляется в одних ситуациях и не проявляется в других и, следовательно, не может интерпретироваться как первичная, а вместе с тем она может проявляться при решении проблем, находящихся в пределах способностей субъектов к абстракции, а поэтому не может быть оценена как вторичная. Некоторые авторы, в частности В. В. Белоус, возражают и по другим пунктам теории Гольдштейна. Так, Белоус считает, что объяснение Гольдштейном ригидности, прежде всего, анатомическим дефектом «малоправдоподобно, благодаря: 1) ее всеобщей распространенности в норме; 2) зависимости от ситуации. Слишком узкое объяснение и вторичной ригидности. Она возникает не только при затруднениях и в абстрактном мышлении, но и при любом затруднении как теоретического, так и практического характера» (Белоус, 1968, с. 52). Аналогично и критическое замечание Е. А. Герсамиа (1966). Другие авторы, как, например, П. Лич, полагают, что «различение между первичной и вторичной ригидностью есть, собственно, дифференциация персеверативного поведения, которое наблюдал еще Ч. Спирмен и его последователи, и защитная реакция, которая так смутила К. Левина в его испытуемых олигофренах» (Leach, 1967, р. 14).

Нам кажется, что вышеуказанные возражения против концепции К. Гольдштейна вызваны неправомерным расширением ее автором понятия ригидности. Он пытается объединить одним понятием явления, хотя и родственные и пересекающиеся, но с разными психологическими механизмами, лежащими в их основе. Ригидность, которую Гольдштейн называет «первичной», выявляется в том, что субъект не изменяет ставшей неадекватной установки, хотя принципиально ему это изменение доступно. Это изменение или, вернее, необходимость изменения, может требоваться в ситуациях как из сферы практических действий, так и мыслительных, во-первых, и, во-вторых, в ситуациях, где требуется переход от менее общего к более общему или наоборот (например, в экспериментах на классификацию со сменой принципа классификации и т. д.). И в том и в другом случае требуется, в общем-то, тоже высокая способность к абстракции. В случае же «вторичной ригидности» субъекту просто нечего менять или изменять, и вообще он принципиально на это не способен (если согласиться с Гольдштейном, что ему нужно изменить конкретное поведение на абстрактное). На наш взгляд, расширительное толкование К. Гольдштейном понятия ригидности приводит к тому, что часть содержания последнего как бы растворяется в содержании понятия мышления, анализируемого по шкале «конкретного-абстрактного», в результате чего понятие недостаточной способности к обобщению или снижения уровня обобщения подменяется понятием «вторичной ригидности». Фактически же отношения между ригидностью и мышлением и вообще интеллектом намного сложнее, чем они выступают в теории Гольдштейна. Об этом свидетельствуют примеры проявления ригидности людьми с высокой способностью к абстрактному мышлению, факт «парадоксальной флексибильности», отмечаемый у олигофренов, и, наконец, случаи проявления ригидного поведения при нарушении «оптимума» мыслительной способности как в сторону патологической конкретности, так и в сторону патологической абстрактности мышления («связанность с полем», проявляемая двумя больными, описанными Л. С. Выготским и его коллегами [1934]).

Здесь мы переходим уже к рассмотрению другой концепции ригидности, принадлежащей К. Левину (1935, 1936). Концепция ригидности, как и другие частные концепции Левина, является ярким примером противоречивого характера творчества этого ученого: сила и богатство высказанных им психологических идей, добытых экспериментальных положений и фактов, установленных психологических понятий, попытка изучения личности как некоторого целого, с одной стороны, и надуманность, искусственность и малоперспективность общей психологической концепции личности (плод американского периода жизни — «бихевиоризация его гештальтпсихологической ориентации») — с другой. Левин рассматривал ригидность внутри своей концепции «топологической психологии» и соответственно в «той, по выражению Л. И. Божович, гипотетической действительности, которая была выдвинута им в понятии локомоции субъекта в „жизненном пространстве“ и которая представляет собой смешение субъекта и объекта, личности и окружения в некий искусственный конгломерат достаточно абстрактных силовых измерений» (Божович, 1968, с. 103).

П. Лич считает, что К. Левин стремился развить идею о возникновении ригидности из некоторых врожденных характеристик психической природы человека (продолжение взглядов Ч. Спирмена, который объяснял персеверацию «психической инерцией», и Р. Кэттела, говорившего о «диспозиционной ригидности» — сопротивлении проторенных нервных путей всякому изменению, которое не может быть изменено поощрением и наказанием) (Leach, 1967, р. 12). По К. Левину, человек есть совокупность различных «психических сфер или систем». Он писал в одной из своих работ, что «эластичность или ригидность систем, по всей вероятности, являются наиболее важными и основными характеристиками всего человека» (Lewin, 1935, р. 187). Если здесь, как мы видим, он относит ригидность к системам, то в другой его работе ригидность — это характеристика границ между этими системами личности: «Ригидность — границы (барьеры, стенки); и человек тем ригиднее, чем больше требуется сил для их преодоления» (Lewin, 1936, р. 218). Для обозначения ригидности систем или границ между ними Левин использует, кроме термина «ригидность», еще множество терминов («психическая ригидность», «динамическая ригидность», «неподвижность топологических систем», «структурная ригидность», «материальная ригидность», «первичная ригидность» и т. п.), но, к сожалению, без достаточных обоснований и объяснений. Мы, вслед за А. Лачинз и И. Лачинз, будем использовать в данном смысле термин «топологическая» или «внутренняя» ригидность. Топологическая ригидность рассматривается Левином как основа различных форм поведения, в том числе «внешней», «феноменологической или поведенческой ригидности». Он не дает четкого определения поведенческой ригидности, заявляя только, что она включает в себя стереотипию, педантичность, негибкость воли и потребностей, интеллектуальную тугоподвижность.

Свои положения К. Левин иллюстрировал рядом разнообразных экспериментов, в частности серией экспериментов с нормальными и умственно отсталыми детьми на «дополнительный эффект насыщения» (co-satiation). В этом эксперименте дети должны были рисовать стандартное изображение луны до тех пор, пока не достигнут «точки насыщения», проще говоря, пока им это занятие не надоест. После этого они могли рисовать, что им захочется, их даже побуждали к «свободному рисованию». Использовав такое структурное задание, Левин нашел, что у олигофренов насыщение наступает позже, чем у здоровых детей, а также, что олигофрены не были склонны переходить к новому заданию. Обратное явление было подмечено у здоровых детей. Хотя у них пресыщение рисованием луны наступало быстрее, они тем не менее охотнее, чем олигофрены, переходили к «свободному рисованию», иначе говоря, у них значительно меньше наблюдался «вторичный эффект насыщения» — влияние выполнения первого задания на выполнение второго. Автор объясняет это явление большей предрасположенностью нормальных детей к переключению от одной деятельности к другой, большей их флексибильностью, позволяющей им полностью дифференцировать задания.

Дж. Кунин (Kounin, 1941, 1943), сторонник топологической психологии К. Левина, также подверг экспериментальной проверке топологическую ригидность, но получил противоположные Левину результаты. Его испытуемые олигофрены были намного меньше подвержены «дополнительному эффекту насыщения», чем здоровые испытуемые. Объясняет Кунин это тем, что олигофрены и нормальные различаются скорее по степени «сегрегации», или «изоляции», своих сфер, чем по степени их дифференциации, как полагал Левин. «Сферы», или «субчасти», личности олигофренов были, по Кунину, настолько изолированы, что те из них, которые были вовлечены в выполнение первого задания, не имели совершенно связи с субчастями, вовлеченными во второе задание, что и обусловило невозможность проявления «дополнительного эффекта насыщения». Таким образом, уровень ригидности устанавливается Куниным через степень взаимопроникаемое™ сферы (их «коммуникации»). Вывод о том, что «степень коммуникации обратно пропорциональна степени ригидности» (Kounin, 1941, р. 271), логически следовал из понимания Куниным ригидности как «сущности функциональной границы, препятствующей коммуникации между соседними сферами», вопреки предупреждению Левина о том, что «относительная неподвижность (ригидность) систем не обязательно означает отсутствие коммуникации между этими системами» (Kounin, 1943, р. 232).

Дискуссия между К. Левиным и Дж. Куниным, как отмечает П. Лич, ввергла исследования ригидности в терминологический хаос, ибо, прежде всего, осталась неясной разница между «дифференциацией» и «сегрегацией» сфер личности (Leach, 1967, р. 12); но, разумеется, имеющиеся сложности выходят далеко за рамки терминологических. Поэтому закономерна попытка Г. Вернера (Werner, 1946, 1957) внести ясность в этот вопрос. Вернер давал компромиссное объяснение противоположным результатам, полученным Левином и Куниным. Он считал, что «критерий дополнительного насыщения» не был адекватным потому, что второе задание Левина («свободное рисование») имело по сравнению с первым совершенно иную психологическую структуру, в то время как у второго задания Кунина она была общей с его первым заданием. Вернер видит причину разногласий в том, что «оба автора, видимо, игнорируют динамическое отношение определенного задания к специфической природе субъекта. В свете этого отношения кажущееся противоречие между результатами обоих экспериментов исчезает» (Werner, 1946, р. 44). Любая монотонная работа, будь то рисование луны или кошки, обычно мало импонирует здоровому ребенку, говорит Вернер, потому что это интерферирует со стремлением ребенка к свободной и спонтанной активности; он рад возможности переключения к «свободному рисованию». Слабоумные же дети положительно относятся к такого рода работе, она им даже нравится. В результате вышеприведенных рассуждений автор приходит к следующему выводу: «В связи с различным отношением здоровых и больных детей к монотонному заданию нельзя на основании экспериментов на насыщение делать какие-либо выводы относительно структурной ригидности; результаты обоих экспериментов могут быть объяснены в терминах не структурной, а функциональной ригидности» (там же, р. 44—45). Для самого Г. Вернера ригидность — феномен скорее функциональный, чем структурный.

Понимая ригидность как «недостаточную вариабельность реакций», он подходит к ее изучению со сравнительно-генетической позиции. Поскольку процесс развития характеризуется усилением дифференциации между организмом и средой, заявляет Вернер, уменьшается и ригидность организмов; недостаточная же вариабельность и адаптабельность является «нормальным состоянием мало развитых организмов» (Werner, 1946а, р. 15). Согласно этой, по существу, биологически линейной концепции, низшие виды ригиднее стоящих на более высоких ступенях эволюции — примитивный человек, дикарь — ригиднее цивилизованного человека, маленький ребенок ригиднее взрослого. Отсюда, согласно Вернеру, и больший эгоцентризм ребенка. В заключение краткого анализа концепции и исследований Г. Вернера следует напомнить о выделении им, на основании собственных экспериментальных данных, «субнормальной ригидности», характеризующей преимущественно слабоумных (ситуации не дифференцируются, что приводит к стереотипии реакций), и «аномальной ригидности», характерной преимущественно для травматиков (результат функциональной изоляции — сенсомоторная активность становится до такой степени независимой, что может повторяться несмотря на свою неадекватность) (Werner, 1946а, р. 49—50).

Проблема ригидности встает и в ряде работ Л. С. Выготского (1956), прежде всего, в связи с выдвигаемой им широкой концепцией умственной отсталости. В центре этой концепции находятся положения о единстве интеллекта и аффекта и об изменении их отношения как основной черты умственной отсталости^[1]. Выготский, подвергая критическому анализу динамическую теорию детского слабоумия, предложенную К. Левином, «коренную, методологическую ошибку» которой он видит в отрыве проблемы динамики от проблемы интеллекта (Выготский, 1956, с. 474), утверждает, что умственно отсталый ребенок отличается от ребенка с нормальным развитием не просто особенностью сферы потребностей и побуждений, как-то полагал Левин, а особенностью отношений между потребностями, побуждениями и мышлением. Как известно, теория Левина была реакцией на крайний интеллектуализм в объяснении природы слабоумия, но последний впал в другую крайность — в постулирование односторонней зависимости мышления от аффекта, произвольности первого от второго. «Косность и тугоподвижность динамических систем, — указывает в этой связи Выготский, — столь же необходимо приводит к полной связанности ситуацией, столь же необходимо обусловливает конкретность и наглядность мышления, в какой мере конкретность мышления, отсутствие абстракции и понятий обусловливает косность и тугоподвижность динамических систем» (там же, с. 475).

Из вышеизложенного теоретического понимания мышления и аффекта исходят Выготский и его сотрудники при объяснении особенностей интеллектуального распада и его связи с аффективно-динамическими системами в случае той или иной психической болезни. Так, Н. В. Самухин, Г. В. Биренбаум и Л. С. Выготский (1934) на примере двух клинических случаев развивают понятие «связанности с полем» (К. Левин), которое объединяет двух больных, казалось бы, с совершенно различным психическим статусом (больной К. — оглушенный, вязкий, аспонтанный и рабски связанный с ситуацией; больная 3. — не ориентирована в окружающем, живет в прошлом, вся заполнена семейными отношениями еще времени ее детства). «Психологическое поле» — это та актуальная ситуация, в которой в данный момент находится личность. Психологическое поле не обязательно совпадает с физикальным, поскольку оно определяется не внешней ситуацией, а тем психологическим значением, которое данная ситуация приобретает для личности: например, люди ждут трамвая, однако для того, кто из-за отсутствия трамвая может опоздать к поезду, это поле получит другой психологический смысл, чем для человека, который никуда не торопится (там же, с. 115). Как и Левин, авторы рассматриваемой работы считают, что динамической причиной «поведенческой ригидности» или «связанности с полем» может быть, наряду с недифференцированностью и напряженностью систем, не только их ригидность, но и слишком большая «текучесть», или «флюидность», какую можно наблюдать у очень старых людей: отсутствие какого-либо напряжения и расплывчатость, диффузность потребностей, легкая отвлекаемость (там же, с. 117). Вместе с тем из постулируемой ими «связанности с полем» следует, что чем разумнее (понятийнее) отношение к ситуации, тем большая свобода будет выявлена в отношении к окружающему и тем больше вероятность того, что личность будет в состоянии «стать над ситуацией» (fiber Situation stehen).

В результате клинического наблюдения и экспериментально-психологического исследования Самухин, Биренбаум и Выготский приходят к выводу, что именно два вышеназванных момента являются причиной одного явления — «связанности с полем»; они выделяют также некоторые формы связанности с «действенным и смысловым полем». На последних мы подробнее остановимся в следующем параграфе.

• [1] Л. С. Выготский использует не термин «ригидность», а слово Starrheit (посколькуон анализирует работы Левина немецкого периода) или русские его эквиваленты: твердость, малоподвижность, косность, застывание, тугоподвижность, жесткость, скованность, связанность. Здесь же необходимо указать на работы ряда других отечественных авторов, в которых приводятся данные с фиксированием поведения олигофренов (см.: Занков, 1939;Лубовский, 1956; Певзнер, 1959; Нудельман, 1965; Герсамиа, 1966; Колбая, 1969).