Двойники и оппоненты Ивана Карамазова

Двойники Ивана Карамазова: Смердяков, Ферапонт

В «Братьях Карамазовых» Достоевский использует такой художественный прием как «двойничество». Этот прием позволяет раскрыть внутренний мир героя, произвести глубокое познание его психики. Двойничество является следствием разрушающей действительности, в которой главный герой под воздействием общества раздваивается и порождает своего двойника.

Идея Ивана Карамазова не совпадает с его образом, и это основная причина его раздвоения. Отрицая общепринятые законы нравственности и закон свободы личности, Иван неосознанно отрицает и самого себя. Его идеи, все темные стороны его души, противоположные настоящей его личности, воплощаются в образе черта. Его атеизм — это неверие отчаявшегося человека. «Я не бога не принимаю, пойми ты это, я мира, им созданного, мира-то божьего не принимаю и не могу согласиться принять» (с. 288).

Для всестороннего раскрытия образа Ивана Карамазова в романе важен не только сам образ Ивана, но и образы других персонажей романа, каждый из которых имеет непосредственное отношение к «русскому Фаусту». Этих персонажей мы разделяем на двойников и оппонентов Ивана Карамазова.

Итак, двойники Ивана Карамазова: Смердяков, Ферапонт.

1. Смердяков.

Идея Ивана сопровождается его внутренними противоречиями. Но Смердяков, отбросив все то, что переживается Иваном, осуществляет идею на деле без всяких сомнений и доводит ее до конца. На смердяковскую формулу «все дозволено» повлияла мещанская среда и воспитание циника Федора Павловича. Смердяков готов реализовать на практике идею Ивана, которая родилась в нем с сомнениями и страданием.

Смердяков не возьмется за дело, если оно не принесет ему пользу. Презрение к людям, к народу говорит о том, что он не понесет ответственность перед людьми за свои поступки. Все его действия направлены на осуществление мечты, цель которой — обогащение. Мечтая в Москве, а еще лучше в Европе открыть личное предприятие, Смердяков решается на убийство отца. Чтобы воплотить в реальность свою мечту, Смердяков использует философию Ивана в качестве оправдания для своего демонического поступка. А идеи об отсутствии Бога и бессмертия, дают ему право на абсолютную безнаказанность после смерти.

Иван, отрицая небесное возмездие, считал, что справедливым возмездие будет на земле для таких людей, как помещик, затравивший ребенка псами. Смердяков же просто мечтает о злодеяниях на земле, зная, что после смерти за это ему ничего не будет, ибо «все позволено».

Смердякову не знакомо чувство сострадания, жалости к народу. Его только гложет обида за свое происхождение от Лизы Смердящей, за приниженное положение среди братьев Карамазов, за лакейство, которое в нем присутствует с самого его рождения. Он ненавидит всю Россию за то, что не может полностью удовлетворить запросы и прихоти своего эго.

Схожесть Ивана Карамазова со Смердяковым автором дается не только в антирелигиозных взглядах, но и в, казалось бы, случайно сказанных фразах.

В пятой книге «Pro и contra», во второй главе «Смердяков с гитарой» Алеша Карамазов осведомляется у Смердякова о Дмитрии Карамазова, на что Смердяков ему отвечает: «- Почему ж бы я мог быть известен про Дмитрия Федоровича; другое дело, кабы я при них сторожем состоял?» (с. 277). И уже в следующей главе на Алешин вопрос «Что же Дмитрий и отец? Чем это у них кончится?», Иван отвечает: «- А ты все свою канитель! Да я-то тут что? Сторож я, что ли, моему брату Дмитрию? — раздражительно отрезал было Иван, но вдруг как-то горько улыбнулся. — Каинов ответ Богу об убитом брате, а?» (с. 283). Автор неслучайно вкладывает в уста Смердякова и Ивана Карамазова фразу библейского братоубийцу Каина. Каин совершил преступление как в сердце своем, так и на деле. Иван Карамазов совершает преступление только в своем сердце и в голове, а Смердяков на деле.

О будущем убийстве Федора Павловича в этих эпизодах нет и речи, но автор предупреждает читателей о возможных соучастниках преступления именно этой знаменитой каиновой фразой.

Неспроста у Ивана самое обостренное чувство презрения к Смердякову, чем у остальных братьев. Ведь в Смердякове он видит самого себя, все самое низменное и презренное, что есть в философии и мировоззрении Ивана, впоследствии исказившие и помутившие его рассудок и которые были в Смердякове с его самого рождения.

«На скамейке у ворот сидел и прохлаждался вечерним воздухом лакей Смердяков, и Иван Федорович с первого взгляда на него понял, что и в душе его сидел лакей Смердяков и что именно этого-то человека и не может вынести его душа» (с. 325).

Удивительно еще и такое совпадение: изначально мы видим уверенного в себе Ивана и в своих убеждениях, находящегося в абсолютном согласии с собой. В это же время отношения Ивана и Смердякова были близки к приятельским, но впоследствии все более ухудшающиеся: «Смердяков все выспрашивал, задавал какие-то косвенные, очевидно надуманные вопросы, но для чего — не объяснял того, и обыкновенно в самую горячую минуту своих же расспросов вдруг умолкал или переходил совсем на иное» (с. 326). Одновременно мы замечаем некоторое беспокойство в самом Иване, доходящее до чувства самопрезрения.

Находясь в неприятельских отношениях со Смердяковым, Иван тем самым бросает вызов самому себе; оттого и неведомо откуда чувства смятения и раздражения, так часто одолевающие Ивана.

«…Смердяков видимо стал считать себя бог знает почему в чем-то наконец с Иваном Федоровичем как бы солидарным, говорил всегда в таком тоне, будто между ними вдвоем было уже что-то условленное и как бы секретное, что-то когда-то произнесенное с обеих сторон, лишь им обоим только известное, а другим около них копошившимся смертным так даже и непонятное» (с. 326).

«Секретное» и есть сговор об убийстве отца. Смердяков, как искаженная часть Ивана, искаженно и понимает все его слова. И весь диалог в шестой главе «Пока еще очень неясная» есть хорошо замаскированное обсуждение убийство, ведь об этом говорит название главы.

И, наконец, последнее решение Ивана «- Я завтра в Москву уезжаю, если хочешь это знать, — завтра рано утром — вот и все! — с злобою, раздельно и громко вдруг проговорил он, сам себе потом удивляясь, каким образом понадобилось ему тогда это сказать Смердякову» (с. 335) не что иное, как добро на совершение преступления. «- Самое это лучшее-с, — подхватил тот, точно и ждал того» (с. 335) — Смердяков словно дает обещание, что все выполнит безупречно.

Неслучайно в диалогах со Смердяковым, у Ивана фразы вылетают случайно, «вдруг»; Иван словно говорит с самим собой — отсюда и фамильярное отношение Смердякова к Ивану, которое складывается за счет таких неосторожно брошенных слов: «- Видишь… в Чермашню еду… — как-то вдруг вырвалось у Ивана Федоровича, опять как вчера, так само собою слетело, да еще с каким-то нервным смешком. Долго он это вспоминал потом.

— Значит, правду говорят люди, что с умным человеком и поговорить любопытно, — твердо ответил Смердяков, проникновенно глянув на Ивана Федоровича" (с. 341).

А уже по приезду в Москву, Иван, очнувшись, называет себя подлецом, тем самым подлецом, которым неоднократно называет и Смердякова.

Иван подозревает свою причастность к убийству, но не хочет верить в то, что его философия могла вылиться в грязное уголовное дело. Достоевский такими кровавыми последствиями дает понять Ивану о ложности и безнравственности его идеи.

Теория Ивана «все позволено» в низменной лакейской душе Смердякова извращается до убийства и ограбления. Иван всего лишь мыслит, но не заостряет на этом внимание, а Смердяков действует ради практической выгоды. «Вы убили, — обвиняет он своего учителя, — вы главный убивец и есть, а я только вашим приспешником был, слугой Личардой верным и по слову вашему дело это и совершил» (с. 746).

«Лакейство на то и лакейство, чтобы немедля делать преподлые „земные“ выводы из умозрительной философии». Смердяков искажает мысль Ивана, рассматривая в ней как приглашение к убийству. Но удивительно то, что Смердяков выбрал из всех гуманных и светлых мыслей Ивана только самую жестокую и бесчеловечную. И в этом вина не Ивана, в этом вина Смердякова: он сам выбирает все самое низменное и подлое, но тем не менее умудряется взваливать всю вину на Ивана. При этом совесть его абсолютно не беспокоит, ведь он уверен, что ему «все позволено». Позволено и бессовестно и нагло всю ношу ответственности вручить Ивану.

Благодаря внушениям Смердякова, читатели смотрят на Ивана как на главного палача, хотя роль его в этом деле очень неоднозначна. Потому что Смердяков всю свою вину взвалил на Ивана и остался только «исполнителем».

«…Смердяков хотел бы, чтобы в нем видели лишь исполнителя. И каков парадокс: кто первым обвиняет Ивана в убийстве отца? Смердяков, Смердяков конечно! В то время, как Алеша твердит: „Не ты, не ты“ — Смердяков, нагло подмигивая, доверительно обращается к Ивану, как сообщнику: „Главный убивец во всем здесь вы-с, а я только самый не главный, хоть это я и убил“».

Смердякову легче всего обвинить Ивана в убийстве, потому что ему «все позволено»: совесть, как Ивана, его не мучает.

Но Смердяков не «исполнитель». Он несет свою идею, которая отражается в презрении к людям и их страданиям, в ненависти к России. Иван, в отличие от Смердякова, испытывает жалость к безвинным страдающим людям, в его словах о русских мальчиках читается любовь к России, его идея лишена злого умысла. «Если Смердяков для Достоевского — род пародии на Ивана Федоровича, то уж слишком злой. Вместо пылающей и разверзающейся безднами диалектики Ивана — прагматическая увертливость, мелкая софистика. Смердякова питает не мысль, воспитанная „высшим сердцем“ Ивана, а некая „усередненная“, но агрессивная идея: нечто полуподслушанное, полупонятное, но, главное, приспособленное к своим вожделениям».

Обвинив Ивана в убийстве отца, Смердяков старается оттенить свои злые и ничтожные помыслы от окружающих, пытается оправдать себя, свою дьявольскую сущность, которая зрела в нем еще с самого рождения.

Во время свиданий со Смердяковым происходит борьба между идеей возвышенной и идеей практической. Смердяков, ранее уверенный в абсолютном двойничестве, откровенно удивляется терзаниям и мучениям Ивана. Он и не предполагал, что Иван совершенно другой, страдающий, и отличный от него. Смердяков все думал, что они одинаково подлы и низменны. Но поняв, что это далеко не так, что Иван гораздо лучше, чище и возвышеннее него, Смердяков осознает, что лакейство живет только в нем одном. И не может у него быть союзников в подлых действиях.

Смердяков разочаровывается в Иване: он не «сверхчеловек», он не может все себе позволить. Ему мешает возвышенное сердце. А Смердяков может. Поэтому он покончил с собой и оставил записку: «Истребляю свою жизнь своею собственной волей и охотой, чтобы никого не винить» (с. 780), уверенный в том, что за это ему «там» ничего не будет.

2. Ферапонт.

Казалось бы, что общего может быть у великого молчальника и постника Ферапонта и рационалиста Ивана Карамазова? Но, тем не менее, имеются весомые аргументы, доказывающие это двойничество.

Ферапонт — самый престарелый монах, великий постник и молчальник, известный более всего как противник старца Зосимы.

Как и Смердяков, и Ракитин, Ферапонт вызывает некоторое подозрение при первом знакомстве, казалось бы, ничем не обоснованное. Ведь его очень многие чтили как великого праведника, несмотря на то, что множество братии сочувствовало ему и боялось.

«Старец этот, отец Ферапонт, был тот самый престарелый монах, великий постник и молчальник, о котором мы уже и упоминали как о противнике старца Зосимы, и главное — старчества, которое и считал он вредным и легкомысленным новшеством. Противник этот был чрезвычайно опасный, несмотря на то, что он, как молчальник, почти и не говорил ни с кем ни слова» (с. 205).

Чем может быть опасно молчание Ферапонта — неизвестно. Достоевский не сразу раскрывает эту тайну. Но при внимательном разборе, невольно оглядываешься на скромно и тихо стоявшего Ракитина в келье старцев, на странный приезд Ивана в Скотопригоньевск — зачем и почему он приехал было неизвестно.

«К старцу Зосиме этот отец Ферапонт никогда не ходил. Хотя он и проживал в скиту, но его не очень-то беспокоили скитскими правилами, потому опять-таки, что держал он себя прямо юродивым. Было ему лет семьдесят пять, если не более, а проживал он за скитскою пасекой, в углу стены, в старой, почти развалившейся деревянной келье» (с. 205).

Ферапонт в прямом смысле закрывается от всего мирского и земного; он живет отшельником, чтобы демонстративно показать свою закрытость. Обычно Ферапонт в беседы не вступал, а больше отмалчивался — еще раз доказывая о своем затворничестве.

«Если же и вступал когда с ними в беседу, то был краток, отрывист, странен и всегда почти груб. Бывали, однако, очень редкие случаи, что и он разговорится с прибывшими, но большею частию произносил одно лишь какое-нибудь странное слово, задававшее всегда посетителю большую загадку, и затем уже, несмотря ни на какие просьбы, не произносил ничего в объяснение. Чина священнического не имел, был простой лишь монах. Ходил очень странный слух, между самыми, впрочем, темными людьми, что отец Ферапонт имеет сообщение с небесными духами и с ними только ведет беседу, вот почему с людьми и молчит» (с. 206).

Если в православии молчание воспринимается как высокая степень воздержанности и духовности просвещенных людей, защищаясь от пустословия и суеты, то у Ферапонта молчание как показатель надменной возвышенности над людьми, исходящей от гордыни.

Нарочитое стремление Ферапонта превзойти отцов монастыря в подвижничестве, нарочитое молчание с обычными людьми и общение с духами, то есть с высшими существами, люди которым равней никак считаться не могут — все это путь к так называемому «сверхчеловечеству».

«Сторонитесь всех этих безусловных! Это бедный, больной род, род толпы — они дурно смотрят на эту жизнь, у них дурной глаз на эту землю.

Сторонитесь всех этих безусловных! У них тяжелая поступь и тяжелые сердца — они не умеют плясать. Как могла бы для них земля быть легкой!".

«Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его?».

Если Ферапонт закрывался в своей старой, почти развалившейся келье и молчанием отгораживался от людей, то Иван, всегда находясь в обществе, без труда создавал невидимые стены вокруг себя, не позволяя никому пройти внутрь бездны его души, и до откровенного разговора с Алешей оставался для всех загадкою. Неизвестно, когда Ферапонт стал молчальником, но известно, что Иван закрылся от всех еще с детства: «…он рос каким-то угрюмым и закрывшимся сам в себе отроком, далеко не робким…» (с. 23).

Ферапонт больше уделяет внимание телесному истязательству: он почти не интересуется деятельностью монастыря; его больше интересует то, как отцы соблюдают пост. А услышав, что братия позволяет себе в пост масло, рыбу и сладкое, немедленно пускается в осуждения: «- А грузди? — То-то. Я-то от их хлеба уйду, не нуждаясь в нем вовсе, хотя бы и в лес, и там груздем проживу или ягодой, а они здесь не уйдут от своего хлеба, стало быть, черту связаны» (с. 208). «Великий инквизитор тоже был святым, он жил в пустыне, питаясь акридами и кореньями, и его аскетизм пародируется тем, как Ферапонт наслаждается постом».

Такая страсть к телесным истязательствам является не иным как пародией на душевные истязания Ивана Карамазова, которое в нем верно угадывает старец Зосима: «- Блаженны вы, коли так веруете, или уже очень несчастны!

• — Почему несчастен? — улыбнулся Иван Федорович.
• — Потому что, по всей вероятности, не веруете сами ни в бессмертие вашей души, ни даже в то, что написали о церкви и о церковном вопросе.
• — Может быть, вы правы!.. Но все же я и не совсем шутил… — вдруг странно признался, впрочем быстро покраснев, Иван Федорович.
• — Не совсем шутили, это истинно. Идея эта еще не решена в вашем сердце и мучает его. Но и мученик любит иногда забавляться своим отчаянием, как бы тоже от отчаяния. Пока с отчаяния и вы забавляетесь — и журнальными статьями, и светскими спорами, сами не веруя своей диалектике и с болью сердца усмехаясь ей про себя… В вас этот вопрос не решен, и в этом ваше великое горе, ибо настоятельно требует разрешения…
• — А может ли быть он во мне решен? Решен в сторону положительную? — продолжал странно спрашивать Иван Федорович, все с какою-то необъяснимою улыбкой смотря на старца.
• — Если не может решиться в положительную, то никогда не решится и в отрицательную, сами знаете это свойство вашего сердца; и в этом вся мука его. Но благодарите Творца, что дал вам сердце высшее, способное такою мукой мучиться, «горняя мудрствовати и горних искати, наше бо жительство на небесех есть»" (с. 90).

Удивительная особенность Ферапонта — видеть нечистую силу. Еще удивительнее то, как он об этом увлеченно рассказывает, искушая при этом молодого монашка. То, как Ферапонт изгоняет чертей, защемив дверью хвост, а после, закрестив крестным знамением, напоминает то, как Иван бросается в черта стаканом и угрожает его убить, что и наводит на мысль об обращении этих двух персонажей к чертям как к материальным существам, в то время как Lise и Алеша во сне изгоняют чертей лишь крестным знамением. Ферапонт со злорадством явился к «пропахшему» старцу, чтобы в очередной раз обвинить братию, а главное старца Зосиму, в праздной жизни, в неумении жить «свято» как живет сам Ферапонт.

«- Сатана, изыди, сатана, изыди! — повторял он с каждым крестом. — Извергая извергну! — возопил он опять. Был он в своей грубой рясе, подпоясанной вервием. Из-под посконной рубахи выглядывала обнаженная грудь его, обросшая седыми волосами. Ноги же совсем были босы. Как только стал он махать руками, стали сотрясаться и звенеть жестокие вериги, которые носил он под рясой» (с. 407).

Босые ноги, обнаженная грудь, жестокие вериги под рясой — неспроста Достоевский детально описывает внешний вид Ферапонта, так мало уделяя его внутреннему миру, о котором нам совсем и неизвестно. Может потому, что Господь не дал ему высшее сердце, способное такою мукой мучиться, какою мучается Иван Карамазов? Может потому и истязает свое тело Ферапонт, что нечему истязаться внутри его?

Последние слова Ферапонта «- Мой Господь победил! Христос победил заходящу солнцу!» (с. 409), окончательно заставляют усомниться в истинности веры Ферапонта, у которого «свой» Бог, отличный от Бога остальных христиан, учитывая, что Святодух является ему в образе животного, а не в человеческом, неприятном для Ферапонта, облике.

«Ах, братья мои, этот Бог, которого я создал, был человеческим творением и человеческим безумием, подобно всем богам!».