Рассказ «Чёрный монах»

В 1894 году Чехов нашел путь к воплощению идейной одержимости не в слове персонажа, но в художественном образе, почти зримом, почти реальном. Это был «Черный монах».

Рассказ, как запомнилось мемуаристам, был написан по случайному поводу: вечером в Мелихове говорили о миражах и видениях, ночью Чехову приснился черный монах. Монах, в самом деле, снился, и Чехов рассказал сон младшему брату.

В письмах к М. О. Меньшикову и А. С. Суворину указан другой повод: «Это рассказ медицинский, historia morbi» [10]; «изображение одного молодого человека, страдавшего манией величия» [11]; «Черного монаха» я писал без всяких унылых мыслей, по холодном размышлении" [12].

Мне кажется, что сны, видения и ночные кошмары, вполне возможно, играют свою роль в творчестве больших художников, даже таких уравновешенных и глубоких, как Чехов, предлагая им пищу для размышлений. Беда в том, что у исследователя здесь нет не конкретных ориентиров, ни сколько-нибудь надежной методики для последующего анализа. Трудно что-либо доказать или опровергнуть в темной области снов. Но я думаю, что «Черный монах» не был написан в случайном порыве, под влиянием сна, это подтверждает сам Чехов:

«Чтобы быть покороче, закончу психиатрией: если отрицать в творчестве вопрос и намерение, то нужно признать, что художник творит непреднамеренно, без умысла, под влиянием аффекта; поэтому, если бы какой-нибудь автор похвастал мне, что он написал повесть без заранее обдуманного намерения, а только по вдохновению, то я назвал бы его сумасшедшим» [13].

Тема «Черного монаха» определена в тексте: «Должно быть, везде и на всех поприщах идейные люди нервны и отличаются повышенной чувствительностью. Вероятно, это так нужно». [14].

Это рассказ о психологическом перевозбуждении и нервных расстройствах, порождаемых в русской душе «общими идеями».

Время работы над «Черным монахом» совпало с периодом острого интереса Чехова к психиатрии. В Мелихове Чехов сблизился с доктором В. И. Яковенко, известным психиатром, основателем и директором лучшей в России в конце XIX в. психиатрической лечебницы, находившейся в селе Мещерском Подольского уезда.

«Одно время он очень увлекался психиатрией и серьезно говорил мне:

— Если хотите сделаться настоящим писателем, кума, — изучайте психиатрию, это необходимо" [15].

В сложнейшей структуре «Чёрного монаха», где, кажется, каждое слово противостоит слову, и каждый образ отбрасывает свою тень, есть два повествовательных центра: Черный монах и Коврин; Песоцкие и сад — этот вечный чеховский символ правды и добра, раскрытый в описаниях, полных сдержанной поэтической силы.

Песоцкий и Коврин отмечены, при всем несходстве их натур, общей чертой — ясным сознанием цели и смысла жизни. «Идея» Песоцкого реализуется в непрерывном, напряженном и плодоносном труде. У Коврина она рождена усиленным изучением новейших философов и проявляется в галлюцинациях, в фантастических призрачных видениях, рожденных больным рассудком, в образе чёрного монаха.

Мне кажется, что второй ряд образов «Чёрного монаха», раскрытый в контрапункте с первым и, конечно, не менее важный, — это русская природа в своем сверхличном материальном бытии, в описаниях сада, реки на заре, ржаного поля, цветников, сосен.

Природа, окружающая среда в тексте «Чёрного монаха» — тропинка в молодой ржи, река на закате, обнаженные корни деревьев, пара диких уток и вспугнутые кулики — целая гамма примет, столь простых и привычно русских, что они не останавливают внимания и не принимаются во внимание при анализе. Этот ряд как раз и образует в своем слиянии то, что принято называть поэтическим образом. Он содержателен потому, что раскрыт в контрасте с Черным монахом, тысячелетний призрак которого видели в Аравии, потом в Африке, Индии, Испании, на Дальнем Севере. Я думаю не случайно то, что на всем протяжении рассказа он ни разу не появляется в яблоневом саду, что рожь, тропинка во ржи, утки и кулики составляют скромный, но очевидный контраст с призраком «мании величия».

Сад Песоцких появляется на первой странице «Черного монаха» — Коврин, приехавший после пятилетней разлуки, вспоминает, каким он виделся ему прежде, и исчезает на последней странице — в минуту смерти Коврин тянется к нему, вспоминая, каким он был до болезни и повреждения:

«Таких удивительных роз, лилий, камелий, таких тюльпанов всевозможных цветов, начиная с ярко-белого и кончая черным, как сажа, вообще такого богатства цветов, как у Песоцкого, Коврину не случалось видеть нигде в другом месте. Весна была еще только в начале, и самая настоящая роскошь цветников пряталась еще в теплицах, но уж и того, что цвело… было достаточно, чтобы… почувствовать себя в царстве нежных красок, особенно в ранние часы, когда на каждом лепестке сверкала роса». [16].

В соответствии с традицией, восходящей к до чеховским временам, «идея» и «программа» понимаются обычно как слово персонажах, но не как воплощенные в художественном слове его поступки и деяния. Между тем Чехов принимал во внимание по преимуществу эту сторону дела. Персонаж может ничего не говорить о своих убеждениях, только работать, как работает, например, Песоцкий или Дымов из «Попрыгуньи», но его «общая идея» и программа существуют, материализуясь в художественном слове повествователя.

Песоцкий — человек дела, он — человек созидающий, погруженный в работу, которая не только кажется живой и прекрасной, но действительно является прекрасной:

«Что больше всего веселило в саду и придавало ему оживленный вид, так это постоянное движение. От раннего утра до вечера около деревьев, кустов, на аллеях и клумбах, как муравьи, копошились люди…» [17].

Сад, как он описан в «Черном монахе», мне кажется каким-то особенно сложным и совершенным явлением художественной природы, а не созданием рук человеческих.

«Я хочу спросить: что будет с садом, когда я помру?.. Кто будет смотреть? Кто будет работать? Садовник? Работники? Да?.. Если бы у вас с Таней наладился как-нибудь роман… Если бы у тебя с Таней сын родился, то я бы из него садовода сделал». 18].

Песоцкий знал — и знал ясно и правильно, что «первый враг в нашем деле не заяц, не хрущ и не мороз, а чужой человек» [19], но он не врач и не философ, он всего лишь садовод. Он не понял, что Коврин и есть чужой человек, что даже «ферт со скрипкой», играющий серенаду Брага, был бы род нее и ему, и Тане, и саду.

«- Всего знать нельзя, конечно… Как бы обширен ум ни был, всего туда не поместишь. Ты ведь все больше насчет философии?

• — Да. Читаю психологию, занимаюсь же вообще философией.
• — И не прискучает?
• — Напротив, этим только я и живу". [20]

«Идея» Коврина олицетворена в художественном образе, и то, что Черный монах — эта колоссальная метафора философского наваждения, «придумана и сделана» в контрасте с живым образом великолепного сада — было одним из величайших художественным достижением русской литературы.