Традиции парламентского красноречия в России

ПАРЛАМЕНТСКОЕ красноречие — разновидность социально-политического рода ораторского искусства, в котором есть немало «секретов» публичного убеждения аудитории, в частности оригинальность мыслей, основательные наблюдения, яркие описания, юмористические сценки, искренние чувства и т. п. Эти классические постулаты могут не выполняться, а ценность, действенность парламентского красноречия девальвироваться от популистской манипулятивной позиции парламентария, что имело место в парламентской деятельности ряда представителей государств бывшего СССР, а также СНГ.

Парламентская речь представляет собой важнейшую составляющую политической ком-муникации современного общества. Поскольку под парламентом в самом общем смысле понимают «высший выборный законодательный орган, осуществляющий представительство основных социальных и политически активных групп населения», наличие реально функционирующего парламента является одним из основных требований, предъявляемых к современному демократическому государству. Парламент призван осуществлять политический диалог, во-первых, между государством и обществом через систему народных представителей, во-вторых, между различными стратами общества (политическими, имущественными, сословными и т. п.) через депутатов, представляющих интересы данных слоев. Таким образом, можно предположить, что степень развития парламентской коммуникации (конкретнее — риторики парламентского монолога, правил и норм ведения дискуссии в парламенте, способов поиска компромиссного решения проблем) непосредственно связана с уровнем развития политического диалога в обществе.

Под политической коммуникацией мы понимаем «речевую деятельность, ориентированную на пропаганду тех или иных идей, эмоциональное воздействие на граждан страны и побуждение их к политическим действиям, для выработки общественного согласия, принятия и обоснования социально-политических решений в условиях множественности точек зрения в обществе». Так как с 1906 г. Государственная дума являлась политическим институтом, в котором важнейшие для страны и общества решения обсуждались и принимались публично, целесообразно исследовать именно публичную парламентскую коммуникацию, оставив за скобками аппаратно-бюрократическую коммуникацию, которая, безусловно, оказывала определенное влияние на публичное принятие политических решений в Думе. В процессе анализа речевой деятельности в парламенте мы придерживаемся узкого подхода к политической коммуникации, согласно которому политический дискурс образует «совокупность всех речевых актов, используемых в политических дискуссиях, а также правил публичной политики, освященных традицией и проверенных опытом» .

При таком подходе в область политического дискурса включаются лишь те речевые образования, которые были произведены в рамках профессиональных отношений между политиками, а именно в ситуациях официального публичного политического общения. Также мы исходим из того, что политический дискурс является институциональным. Институциональный дискурс — такой дискурс, который предполагает наличие специфических институтов его производства и распространения. При этом под институтами чаще всего понимают «не только такие наиболее типичные структуры, каковыми являются армия или Церковь, но и любой организм, который накладывает ограничения на действие высказывательной функции; это может быть статус субъекта высказывания и статус адресата, это могут быть типы содержания того, что можно и должно говорить, а также обстоятельства акта высказывания, законные для той или иной позиции». Различного рода ограничения, накладываемые институтами на общение, выражаются в типичных хронотопах, символических действиях, трафаретных жанрах и речевых клише. Ведущая роль в институциональном дискурсе трафаретов и масок — принципиальное отличие институционального дискурса от персонального.

Современная публичная политическая деятельность не может осуществляться без опоры на выработанные ранее традиции, правила, рамки политической речи. Речевое поведение современных российских политиков сложно адекватно оценить без соотнесения его со сложившейся в России традицией публичного политического речевого общения. Без такого сопоставления то или иное публичное речевое действие политика не может быть истолковано как новаторское либо продолжающее традицию, имеющее деструктивную либо конструктивную направленность, стремящееся воздействовать на адресата в допустимых рамках либо манипулировать сознанием и волей адресата, в целом приемлемое либо недопустимое в традициях русской политической речи. Необходимость учитывать традиции политической речи требует более серьезной и обширной историко-филологической базы, чем та, которая существует сегодня в политической лингвистике.

Представляется, что исследования, направленные на историю отечественной политической коммуникации, помогут понять особенности современного российского политического дискурса. Проводиться эти исследования должны в первую очередь в русле политической лингвистики и политической риторики — двух актуальных и взаимосвязанных дисциплин.

Нельзя не согласиться с мнением В. И. Аннушкина, заметившего, что, «к сожалению, история русского политического красноречия до сих пор не написана». Данное высказывание, пожалуй, в наибольшей мере применимо к изучению русской парламентской речи: если публичные выступления отдельных выдающихся политических ораторов начала ХХ в., советской эпохи, рубежа XX—ХХI вв. стали в последнее время объектом пристального внимания ученых, то современной парламентской речи в аспекте ее преемственности по отношению к сложившимся традициям отечественного парламентского красноречия посвящено лишь несколько работ.

Думская дискуссия 1906 г. Ознаменовала собой рождение новой для России отрасли светского красноречия — парламентской риторики. Более того, многие специалисты в области истории риторики связывают с I Государственной думой возникновение либо интенсивное развитие в России не только парламентского красноречия, но и устной публичной политической речи в целом. До 1906 г. в России не было системы институтов демократического народного представительства, следовательно, не были выработаны принципы и механизмы публичной дискуссии в рамках политических институтов.

В 1906 г. впервые в истории России был сформирован политический институт, в котором равные возможности выражения своих позиций были предоставлены и дворянам, культура слова которых воспитывалась лучшими произведениями отечественной словесности, и рабочим, речь которых оттачивалась в производственном общении, отчасти на митингах, и представителям духовенства с их познаниями и умениями в области духовной риторики, и крестьянам, которые, казалось бы, в искусстве красноречия должны были уступать остальным депутатам.

Одна из главных черт думской коммуникации начала ХХ в. — наличие сословных дискурсных формаций, их взаимопроникновение и взаимообогащение. Парламент как инструмент идеологического, политического, социального компромисса подразумевает наличие групп с несовпадающими точками зрения на пути решения наиболее актуальных на данный момент для общества проблем. Как правило, каждая из этих групп вырабатывает свой «стиль» участия в официальной парламентской дискуссии, который кажется агентам, входящим в данную группу, наиболее приемлемым и эффективным для развертывания дискурса в нужном направлении. Таким образом, политическая и социальная борьба в парламенте обусловливает и борьбу речевых средств, используемых депутатами. Дискурсные формации определяют не только то, что может быть и должно быть сказано, но и то, как это может быть и должно быть сказано с определенной позиции в данных обстоятельствах с учетом наличествующего опыта коммуникации в подобных обстоятельствах.

В современном парламенте дискурсные формации выделяются чаще всего на основании идеологических, политических оппозиций. Члены «правых» и «левых» партий свои различия стремятся выразить в том числе и в языке: при подготовке публичного выступления или даже в процессе спонтанной речи подбирается определенная лексика, фразеология, стилистика, структура всего выступления в целом.

Эмоциональность думских выступлений начала ХХ в. связана с одной интересной деталью. С первого же заседания первого российского парламента проявилось стремление депутатов не столько к обсуждению конкретных законов, сколько к формулированию политической повестки дня. Для Думы был актуален не политический дискурс как таковой, а дискурс о дискурсе. По-видимому, это было связано с несколькими причинами. Во-первых, Дума имела не законодательный, а законосовещательный статус и парламентарии были ограничены в своей правовой инициативе. Во-вторых, депутатам было важно правильно сформулировать проблему, расставить акценты, договориться о терминах, тем более что до созыва парламента делать это разнонаправленным политическим силам публично и глядя друг другу в глаза было невозможно. Поэтому целые заседания были посвящены эмоциональному, дискуссионному оттачиванию формулировок.

На первом же заседании Государственной думы рассматривался вопрос о включении в ответный адрес на Тронную речь требования об амнистии политических заключенных. Открывал дискуссию Ф. М. Родичев, для которого амнистия — это «желание и мольба народа», и пока еще есть возможность высказать эту мольбу народа именно в форме пожелания.

Кроме того, амнистия — это еще и всепрощение, которое может быть даровано щедрой рукой, «акт высшей политической мудрости». Амнистия, всепрощение — лучшее наказание для политических преступников, которыми руководило «…не низменное своекорыстие, а увлечение». От этого выступления отталкивается следующая речь, в которой амнистия понимается не как всепрощение, а как акт справедливости. Аникин: Вы слышали здесь блестящую речь. Вы слышали призыв к милосердию, я не буду так говорить, я не буду говорить о милосердии, я буду говорить о справедливости. Здесь говорили о том, что нужно простить заблудших, а я скажу — нужно освободить невинных. Может быть, там и есть заблудшие…, но там невинных больше. Следовательно, необходимость амнистии должна быть высказана не в форме пожелания, а в форме требования. Следующее выступление связано с обеими предшествующими речами. Аладьин: Господа народные представители! Я не буду говорить вам ни о прощении, ни о справедливости. Я обращаюсь не к вам, я знаю, что среди вас не найдется ни одного, который осмелился бы подумать о том, что мы не должны дать так называемой амнистии. Для Аладьина амнистия — не прощение и не справедливость, а «последний случай, последняя возможность понять нас и примирить» .

Ещё одна речь отталкивается от предыдущих. В скрепе явственно прослеживается негативная оценка оратором предыдущих выступавших. Ершов: Господа народные представители! Я обращаюсь к вам как депутат от рабочих. Я не обладаю тем красноречием, которым иногда пользуются для того, чтобы завоевать симпатии… Ершов в своей речи акцентирует внимание депутатов на том, что амнистия, помимо всего прочего, должна быть немедленной. В следующем выступлении оратор подчеркивает, что необходимость амнистии должна быть высказана в ответном адресе исключительно в форме требования. Жилкин: Я стыжусь обращаться к вам с такой просьбой и требованием, с каким обращались все предыдущие ораторы. Я никак не могу допустить, чтобы громадное подавляющее большинство единогласно не потребовало бы амнистии!

Подобное формулирование в Государственной думе почти всегда носило тавтологический характер: депутаты повторяли точку зрения друг друга, переформулировали ее, приводили одни и те же аргументы, но дискуссию не прекращали. При чтении стенограмм складывается ощущение нерационального использования депутатами времени и возможностей. Скорее всего, депутаты нередко просто наслаждались возможностью публично высказаться о проблемах государства и власти. Чаще всего эти высказывания носили негативный по отношению к правительству характер. За 72 дня работы Первой Государственной думой был принят 391 запрос о незаконных действиях правительства, а одобрено всего лишь 2 законопроекта. Публичное обсуждение власти в сознании депутатов было выше и полезнее, чем публичное осуществление власти.

В этом плане интересны результаты наблюдения за функционированием в I Думе ключевого слова «власть». Относительно новым является наличие в сознании ораторов разделения властей на верховную (Император), исполнительную (Совет министров) и законодательную (Дума). При этом депутаты требовали изменения существующей иерархии властей в связи с появлением Думы: исполнительная власть да покорится власти законодательной. Однако чаще всего слово власть произносилось именно по отношению к исполнительной власти, т. е. к министрам. Сами депутаты предпочитали называть себя не представителями власти (это словосочетание обозначало министров), а представителями народа, соответственно власть мыслилась как нечто далекое от Думы. Понятно, что при таком понимании власти депутаты в своих речах стремились от нее дистанцироваться. Схожая ситуация была со словом правительство, которое в строго юридическом смысле обозначало как Совет министров, так и Думу. Однако в парламентской дискуссии это слово изначально закрепилось только в значении «Совет министров», так как депутаты не желали называть свой орган власти правительством. Отсюда именования типа продажное правительство, преступное правительство.

Интересные явления можно наблюдать и в области синтаксиса высказываний депутатов: обилие риторических вопросов, их использование в особой функции катализатора дискуссии, использование бинарных синтаксических конструкций, побудительных высказываний создают особый эмоциональный фон дискуссии. В целом же можно сказать, что российская парламентская коммуникация начала ХХ в. дает представление об истоках русской парламентской речи, механизмах ее формирования, основных тенденциях развития и устойчивых моделях речевого общения, повторяющихся из парламента в парламент. В качестве специфических черт парламентской коммуникации в начале ХХ в. следует назвать наличие сословных дискурсных формаций, митинговость, ключевую роль речевой агрессии, доминирование публичного обсуждения власти над публичным ее осуществлением.