Об истоках агрессивности послевоенного поколения австрийцев в романе Эльфриды Элинек «Перед закрытой дверью»

Об истоках агрессивности послевоенного поколения австрийцев в романе Эльфриды Элинек «Перед закрытой дверью»

И.Б. Смирнов За нетипичным и неординарным трагическим происшествием, описанным в романе австрийской писательницы Эльфриды Елинек, лауреата Нобелевской премии по литературе 2004 года, «Перед закрытой дверью» («Die Ausgesperrten»), постараемся разглядеть причины агрессивности, которая становилась типичной чертой молодого поколения австрийского общества после Второй мировой войны в конце 50-х годов и которую старались не замечать или попросту игнорировать другие австрийские писатели.

Роман базируется на подлинном факте, имевшем место в реальной действительности: главарь молодежной банды, грабившей и избивавшей случайных прохожих в городском парке Вены, вдруг направляет выброс агрессивной энергии на свою собственную семью, зверски убивая сестру, мать и отца.

В центре описания Э. Елинек оказываются четыре героя — члены неформальной молодежной группировки: Райнер-Мария, его сестра Анна, Ханс и Софи, которые представляют разные слои австрийского общества: первые двое — мелкую буржуазию, типичное бюргерство, Ханс — рабочих, пролетариев, а Софи — крупный капитал и преуспевающих предпринимателей, либо уцелевших в перипетиях военного времени и сохранивших свое состояние, либо наваривших богатство во времена «экономического чуда» 50-х годов. Таким образом, в состав этой молодежной группы автор намеренно вводит представителей разных социальных стратов, с целью выявить не только то общее, что объединяет молодежь послевоенного поколения, но и те различия, которые непреодолимо проявляются среди молодых людей даже в таких ситуациях, которые, казалось бы, призваны объединять их в осуществлении общего, хотя и преступного, дела. В настоящей статье мы рассмотрим преимущественно мировоззрение главного героя повествования, главаря шайки — Райнера и остановимся на тех моментах, которые способствовали его формированию.

Райнер-Мария и Анна — двойняшки. Они выросли в мелкобуржуазной семье, родители стремились дать им лучшее образование и всеми силами старались, чтобы их дети закончили гимназию, получив, таким образом, основу для дальнейшего обучения в университете и возможность пробраться в обеспеченный, а возможно, и элитарный круг австрийского общества. Они — гимназисты последнего года обучения. В романе описывается школьный праздник, посвященный окончанию учебного года, на который приходят все выпускники со своими родителями. Казалось бы, в представлении выпускников окончание школы должно быть связано с началом новой — взрослой и независимой — жизни, с осуществлением давно лелеемых планов, с реализацией свих талантов и способностей, с учебой в университете, куда стремится подавляющее большинство гимназистов. Но это не коснется ни Райнера, ни Анны, интуитивно чувствующих враждебность надвигающегося реального мира и невозможность собственной реализации в строго регламентированном капиталистическом обществе.

Райнер, полное имя которого Райнер-Мария (намек автора на выдающегося австрийского поэта Райнера-Марию Рильке), считает себя выдающимся поэтом, высоко возвышающимся над ординарной, «вонючей» толпой, в том числе и своими одноклассниками — «серым стадом баранов, невежественным и незрелым» [2, с. 24], которые, однако, совершенно не ценят его и даже сторонятся, стараясь избежать общения с ним даже в неформальной обстановке венского молодежного кафе. Райнер неимоверно раздражает их фантазиями о принадлежности своих родных и родственников к миру сытых и обеспеченных, хотя большинство из них догадывается, что это всего лишь его выдумки и желание показать себя с лучшей стороны. Его притязания стать главой ученического совета также не оправдываются: на эту должность одноклассники его не избрали.

Особое положение Райнер старается завоевать философскими рассуждениями об избранности и неординарности личности, которой позволено все и которая может перешагнуть границы дозволенного, что, на его взгляд, совершенно не по плечу ординарному человеку из серой массы. Данные убеждения юный поэт, как в свое — студенческое — время и радикально настроенная автор романа, черпает у де Сада, Жана-Поля Сартра, А. Камю и Ж. Батая. В уста юного гимназиста Елинек вкладывает многие высказывания молодежи периода политических бунтов конца 50-х — начала 60-х гг. в Европе, периода сексуальной революции, конфликта поколений и отречения от идеалов истеблишмента.

Так, рассуждения де Сада должны оправдывать преступные нападения гимназистов на одиноких прохожих в городском парке, без совершения которых молодые люди не смогут обрести подлинную свободу: «Де Сад говорит, что нужно совершать преступления. Слово „преступление“ употребляют, придерживаясь общепринятых условностей, но между собой мы не будем обозначать таким образом ни одного из наших действий», — считает Анна [3, с. 73].

Влияние философии Камю сказывается на формировании взглядов молодого Райнера. Как и французский философ, Райнер убежден, что он обречен вести постоянную борьбу против сил, с которыми не может справиться («Миф о Сизифе» А. Камю): «Райнер, который в настоящий момент читает „Постороннего“ Камю, говорит, что он хотел бы оставить этому миру враждебность. Когда у тебя отнята надежда на лучшее, лишь тогда день сегодняшний полностью оказывается в твоей власти» [2, с. 74].

Постигая абсурдность мира, бессмысленность человеческого существования, Райнер, тем самым, стремится обрести свободу: «Сейчас я вместе с Софи читаю „Постороннего“ Камю. Там герою на все наплевать, ему ни до чего дела нет, точно так же, как и мне. Ему известно, что ничто не имеет смысла и рассчитывать он может лишь на собственную смерть, которая его поджидает» [2, с. 164].

Путь преодоления абсурдности бытия Райнер ищет и у Сартра, так же как и его сестра Анна. Он пытается освободиться от груза прошлого — от памяти прошлых поколений, от воспоминаний о войне, которые еще так живы в сознании старшего поколения, освободиться от чувства вины за содеянное родителями, освободиться от мук и терзаний совести и убедить себя, что человек должен жить только настоящим: «Райнер, как и Сартр, постиг, что прошлое не существует. И кости убитых, погибших или умерших в своей постели существуют исключительно лишь сами по себе, в абсолютной независимости, ничего, кроме толики фосфата, извести, солей да воды. Лица их суть отображения внутри самого Райнера, сплошной вымысел. Как раз сейчас он ощущает это очень остро, ощущает как утрату. Он никому не говорит, что до него эту утрату точно так же ощущал Жан-Поль Сартр. Он выдает ее за свою собственную утрату» [2, с. 150].

В связи с этим стоит отметить, что Альбер Камю, которым была так увлечена Э. Елинек, получил Нобелевскую премию по литературе в 1957 году с формулировкой «за огромный вклад в литературу, высветивший значение человеческой совести». С тех пор изображение угрызений совести, внутренней разорванности человека, находящегося не в ладах со своей совестью, становится одним из навязчивых мотивов в ее художественном творчестве.

Другим философом, которым увлечен молодой человек, является Жорж Батай (1897−1962). Согласно рассуждениям Батая, «чтобы быть собой, нужно каждую минуту быть готовым стать другим, чтобы приблизиться к подлинности мира, нужно подвергнуть его мучительной экзекуции; чтобы устоять в горниле откровенности и жизненной непредсказуемости, нужно иметь силу отказываться от самого близкого и уметь вслушиваться в признания Ничтожного» [1, с. 1]. Французский философ «не боялся сбрасывать с мира всю чешую скрывающих его вывесок, чтобы прийти к неприкрытой подлинности, даже если от нее веет ужасом неопределимого Ничто» [1, с. 1].

Батая так же, как и автора австрийского романа, занимала проблема достижения свободы. На ее решении существенно сказалось влияние Ницше и Достоевского. Проблема свободы оказывается затушеванной, если жизнь человека начинает опираться на такие представления, как законченность, постоянство, абсолютные ценности (и вообще признание чего-либо, скажем, порядка — абсолютным), подчиненность опосредованным формам убеждения, (например, логическим), застывшая предсказуемая оседлость в сознании и существовании.

«Возможность быть свободным в мире неотъемлемо связана с возможностью быть свободным ОТ мира. Уникальность человека, являющаяся основой его свободы, как раз и заключается в том, что он, и только он, будучи вовлечен, „заброшен“ в мир, не определяется им. Поэтому, собственно, то, что неопределимо миром в человеке, и есть свободная человеческая личность в ее стихийности, спонтанности, непосредственности, преодолевающая любую догматичность и схематичность (а угроза их подчинению в мире повседневного существования всегда реальна, неся в себе соблазнительную привлекательность надежности и предсказуемости жизни), являясь непредсказуемо открытой в своих порывах, не нуждаясь в любых опорах, основаниях и авторитетах» [1, с. 2]. Райнера занимает решение вопроса достижения свободы не только в поэтическом творчестве, когда мучительные поиски главного слова приводят его только к слову «смерть»: «Он в бешенстве наносит несколько ударов по стволу голубой ели, потому что ему никак не приходит на ум нужное слово, ну совсем никак, но когда он в пятый раз обрушивает свой гнев на безвинное дерево, то вот оно, слово, тут как тут, — конечно же, это слово — смерть, и от него расходится кругами мрачное настроение» [2, с. 172].

Вопрос освобождения от мира, от общества мучает его и приводит в реальной жизни к подлинной трагедии в духе Ф. М. Достоевского. Райнер действительно талантливый юноша, которому тесно в узком и интеллектуально убогом домашнем мирке родителей — типичных бюргеров, которых он стесняется перед своими сверстниками, стеснение же перерождается затем в стойкое неприятие, а затем и в ненависть, связанную с невозможностью преодолеть ограниченное пространство, навеки предопределенное судьбой для человека, родившегося в этом окружении: «Родители и не подозревают, что в их спертом мирке подрастает гений — сын Райнер. Он почти до колен выкарабкался из липкой грязи отчего дома, пытается вытащить ногу и опереться на нее, но снова и снова проваливается в жижу, как увязший в трясине носорог. голова Райнера, в которой гнездится неприглядный червь его литературного дарования, торчит сверху, и он взирает на груды изношенного и затхлого белья, на уродливую мебель, на рваные газеты, растрепанные книжонки, на громоздящиеся в углу картонки из-под стирального порошка, на кастрюльки с пригаром и плесенью и на кастрюльки с пригаром, на котором плесень еще не завелась, на чайные чашки, покрытые невообразимым налетом, на хлебные крошки, карандашные огрызки, катышки от ластика, исчерканные кроссворды, заскорузлые носки, — взирает на все и ничего не замечает, ненароком вперяя взгляд в высокие сферы искусства, в то царство, которое открыто редкому счастливчику» [2, с. 16].

Приписывая себе исключительную роль интеллектуального вожака группировки, Райнер уверен в собственном таланте, избранности и необходимости остальных подчиняться его воле и исполнять все его приказы и распоряжения. Однако, реализовать этот талант в реальной жизни у него до сих пор не получалось, то есть быть сильным и подчинять себе других он может только в своих литературных опусах: «Есть, правда, и такие, кто считает ее (литературу) собственной вотчиной, потому что подняться над своим окружением иным способом у них не вытанцовывается. И Райнер — этого поля ягода. Кроме литературы он не смог подчинить себе ничто и никого. Зато литература вполне подходит для выполнения его желаний» [2, с. 23]. Поэтому его усилия направлены на Ханса, паренька из рабочей среды, полного комплексов собственной социальной неполноценности и желаний преодолеть посредством образования отведенные ему социальные границы: Ханс говорит, что хочет продвинуться вперед в смысле образования. Анна объясняет, что для этого ему нужно больше читать. По мнению Райнера, не читать ему нужно, а его, Райнера, слушать и ему подчиняться. Он здесь интеллектуал, а не Ханс. Если интеллектуал не в состоянии подчинить мир исповедуемой им идеологии, то есть если в действительности ему (как, скажем, Хансу) приходится выполнять грязную ручную работу лишь для того, чтобы прокормиться, то тогда он в какой-то момент принимается защищать ложный, чуждый ему мир вместо своего собственного: — Защищай свой маленький мир, Ханс. Не пытайся стать больше, чем ты есть на деле, потому что существует человек, который тебя перерос, и этот человек — я" [2, с. 93].

Райнер — «мозг шайки» [2, с. 11] - обдумывает предстоящие нападения, взвешивает каждый шаг планируемого преступления, определяет порядок действий всех членов банды, оставаясь, однако, в стороне от совершения преступления во время нападения на беззащитную жертву, словно пытаясь остаться с незамаранными руками. В соответствии с его взглядами, нападения планируются не ради выпотрошенных денег, это несущественно и вторично. Главный смысл для него и его сообщников — в другом: «Людей нельзя бить из ненависти, это следует делать без всякой причины, насилие должно быть самоцелью» [2, с. 11].

Таким образом, в тугой узел противоречий связываются неразрешимые для Райнера проблемы: чувствительный, талантливый юноша-поэт — пошлая затхлая действительность, в которой нет места искренним чувствам; стремление к свободе — строгая классовая детерминированность в обществе и невозможность преодолеть классовые границы; мечты об обеспеченной жизни в условиях «экономического чуда» — «мурло грозящей нищеты» в отчем доме; ненависть к родителям — невозможность в настоящее время стать экономически независимым и покинуть родительский дом; желание реализовать собственные амбициозные планы, быть принятым в кругу сверстников-однокашников — неприятие ими его философствований и скучных размышлений с претензией на элитарность и интеллектуальность; тяга к настоящему любовному чувству — неумение расположить к себе Софи, которая не признает его притязаний не только как неопытного любовника, но и человека не из ее социального круга; ощущение собственного героизма и полное одиночество; мечта подняться над серой обыденностью посредством совершения преступления, чтобы доказать себе и остальным собственную исключительность и неординарность — внутреннее опустошение и бесплотность жизненных идеалов, банкротство личности.

Весь этот сонм противоречий, из пут которых так и не смог выбраться талантливый, неординарный молодой человек, подкрепляется невыносимой обстановкой в родном доме героя, которая, по мнению автора романа, обусловлена характерами, судьбой и поведением родителей Райнера. Э. Елинек продолжает в этом смысле обвинения относительно старшего поколения, впервые сформулированные другим выдающимся австрийским писателем и драматургом Томасом Бернхардом: «In jedem Oesterreicher steckt ein Massenmoerder» [3, с. 4]. Полемизируя по вопросу об ответственности старшего поколения за пособничество гитлеровскому фашизму, участие в преступлениях национал-социализма против человечества в собственной стране, в развязанной германским фашизмом мировой войне на стороне Третьего рейха, официальная Австрия с большим удовлетворением приняла на себя тогу «жертвы», предложенную ей еще в 1943 году «Московской декларацией», принятой министрами иностранных дел стран-участниц антигитлеровской коалиции. Таким образом, страна приняла на себя «роль жертвы» нацистского режима, отстранившись от проведения широкомасштабной денацификации в стране после ее освобождения союзниками, что позволило огромному числу палачей избежать наказания и общественного осуждения: «Жертва всегда лучше, она невиновна. Правда, вокруг полным-полно невиновных преступников. Облокотившись на уставленные цветами подоконники, они приветливо посматривают на публику, тешатся воспоминаниями о фронтовом прошлом, машут ручкой и занимают высокие посты. Торчат меж кустами герани. Пора наконец-то все простить и забыть, чтобы начать совсем уж заново» [2, с. 6].

Таким «невинным преступником» выступает и отец Райнера и Анны господин Витковски: «Господин Витковски вернулся с войны без одной ноги, но с чистой совестью; на войне он был хоть куда, не то что теперь, а именно был невредимым, двуногим и в войсках СС» [2, с. 16]. Сейчас же он — пенсионер по инвалидности, по ночам — портье в гостинице. Своим хобби он избрал художественную фотографию, которой занимается «с тем же рвением, с каким он прежде исполнял свой профессиональный долг», правда, это порнографические снимки, которые он получает, производя ежедневное насилие над собственной женой, испытывая истинное наслаждение от садистских издевательств и самоутверждения хотя бы в маленьком мирке собственной квартиры: «С моим увечьем мне только и осталось, что заниматься порноснимками, моим хобби. Для людей зрелых порнография не существует, она для тех, кем надо управлять» [2, с. 17]. Это насилие, называемое управлением, развращает Витковского настолько, что он уже не осознает границ дозволенности и морали. Снимки, которые он хочет заполучить, используя в качестве модели свою жену, должны воспроизводить испуг, страх, страдание, которые испытывает жертва сексуального насилия, что, однако, лишь повторяет и воспроизводит те эмоции и ощущения жертв военных действий, свидетелем которых он являлся, будучи на добровольной службе в СС, получая при этом полное удовлетворение. При проведении съемки он говорит своей жене: «Сделай испуганное лицо. Ломать сопротивление — это сильно возбуждает. На войне я многих сломал самолично, многих личностей собственноручно ликвидировал. Нынче на одной ноге маюсь, а в ту пору бабы мне на шею вешались, вот что значит обаяние военной формы. Шикарный был мундир. Как сейчас помню, шагали мы по польским деревням в высоких сапогах, а кровь аж до щиколоток доходила» [2, с. 19].

При этом жена должна беспрекословно ему подчиняться, выполнять все его требования, однако, у нее, как у неискушенной модели, не совсем получается так, как требует того фотограф, который «швыряет ей в плечо чем-то твердым, так что она вздрагивает всем телом. Наверняка опять синяк будет.

Ах ты, шлюха, я же по-хорошему прошу. Не бог весть что от тебя требуется. Вот двину костылем, с копыт свалишься" [2, с. 20].

«Солдатом он был, солдатом и остался», — говорит мать о Витковски, как бы оправдывая садистское поведение своего мужа, — «грубый и сам не свой до дешевых развлекательных фильмов. Не будь он таким грубым, он не смог бы убивать. Эта грубость была ему необходима. Мягкость была бы неуместна, она противоречила бы его служебным и профессиональным обязанностям» [2, с. 55].

Отношение Райнера к отцу, к его нацистскому прошлому — явно негативное, по-видимому, в чем-то даже совпадающее с позицией автора романа. Чего нельзя сказать об отношении Ханса, другого члена группировки, к вопросу о преодолении национал-социализма в недавней истории страны. Его позицию автор подвергает критике имплицитно. Ханс учится на монтера силовых установок в одной из крупных энергетических компаний, однако, принадлежность к рабочему классу тяготит его, он изо всех сил, усердно занимаясь спортом, стремится к тому, чтобы «стать учителем физкультуры, а может, кто знает, кем-нибудь и почище» [2, с. 32]. Его мать всю свою жизнь умом и сердцем преданная социал-демократам, которые ее, однако, «частенько разочаровывали», обеспокоена поведением своего сына, его предательством интересов рабочего класса: «Если так будет продолжаться, ты, сам того не заметив, скатишься к предательству рабочего дела» [2, с. 31].

Ханс реагирует на это в соответствии с идеалами конца пятидесятых годов и зарождающегося общества потребления, когда «экономическое чудо» беспрепятственно вступает в свои права: «Насрать на рабочий класс, даешь рок-н-ролл!» [2, с. 31]. Его мало беспокоит судьба убитого на войне отца и вообще старшего поколения, представителей которого он видит лишь инвалидами или стариками, сидящими в скверах, одиноких, выгуливающих своих собак, да и собаки уже не подчиняются бывшим вершителям судеб мира.

«Инвалиды войны, которые в те времена еще оживляли картину города, с интересом наблюдают за собаками, вспоминая былое, когда на территории вражеских государств с ними всем приходилось считаться, а теперь вот не считается никто. Они хлопают поводками, но собачонки и ухом не ведут. Никто больше не слушается отставных вояк, да и они лишились тех, чьему слову могли бы беспрекословно повиноваться. Увы, нет больше порядка и дисциплины» [2, с. 33].

Воспоминания матери о прошлом, забыть которое она не в силах, вызывают у Ханса неприятие и раздражение: «Только не начинай опять свои истории про концлагерь, они скоро у меня из ушей полезут, обрыдло» [2, с. 33]. Мать же испытывает давление тяжелого пласта памяти о забитых до смерти, о повешенных, об отравленных газом, о тех, кому выламывали золотые коронки, однако эти переживания не находят у сына никакого сочувствия.

Райнер, являясь не только свидетелем насилия в семье, но и его жертвой, испытывая отвращение к отцу-насильнику и стыдясь поведения собственной матери, и сам проявляет необъяснимую тягу к жестокости. В разговоре с Софи он вдруг «с жестокой гримасой берет ее за шею, размещая пальцы прямо на сонной артерии:

Я этот приемчик в одном французском фильме видел.

Но ты ведь не станешь людей убивать только потому, что видел это в кино?

Кто знает, на что я способен, — говорит Райнер. — Мне ясно только, что я способен на невообразимо жестокие вещи, просто удерживаю себя от них" [2, с. 27].

Удерживать себя долго ему не удается. Софи просто-напросто и представить себе не может, какие запасы ярости и ненависти накопились у Райнера внутри.

В своих действиях Райнер, как уже отмечалось выше, следует философии маркиза де Сада — «нужно совершать преступления» [2, с. 73], «нужно разрушить все, что досталось от предыдущего поколения» [2, с. 84], «нравственных категорий для нас не существует» [2, с. 91]. Он читает А. Камю, Ж.-П. Сартра и пытается найти обоснования своему поведению и своей складывающейся жизненной философии, близкой позициям модного в то время экзистенциализма. Вынашивая идею самоубийства, он понимает, что «миру свойственно нежное равнодушие» [2, с. 368] и «если тебя лишили последней надежды, то настоящее оказывается полностью в твоих руках, тогда ты сам становишься единственной реальностью, а все остальные — лишь статисты». Статистами оказываются все ненавистные ему члены семьи, когда начитавшись «Абсурдного рассуждения» Камю, пребывая в состоянии рассудительного спокойствия и хладнокровия, Райнер рано утром чинит кровавую расправу со своими родными. «Совершая бессмысленное», — замечает автор, — «Райнер хочет сохранить свое нарциссическое начало, считая, что предпринял нечто незаурядное» [2, с. 378].

Таким образом, Эльфрида Елинек в своем романе «Перед закрытой дверью» («Die Ausgesperrten») обратилась к почти запретной теме в творчестве австрийских писателей — теме вины за преступления фашизма, за участие в акциях национал-социализма многих тысяч австрийцев, теме покаяния и наказания совершивших преступления. Общественную значимость этой темы писательница видит в том, что несостоявшееся разоблачение нацистских преступников продолжает мучить и угнетать современное австрийское общество. Скрытость и непризнание вины преступниками вырывается наружу в агрессивных действиях родителей, старших — бывших нацистов, по отношению к родным и близким в семье. Жертвами их агрессивности становятся дети, которые, в свою очередь, продолжают транслировать эту агрессию в общество, в межличностные отношения, характеризующиеся крайней степенью индивидуализма. В конечном итоге, эта агрессивность возвращается к тем, кто ее и породил, что автор романа ярко продемонстрировала на примере семьи Витковски.

агрессивность австрийский неординарность личность повествование.

• 1. Дорофеев Д. Ю. Жорж Батай. — [Электронный ресурс]: http://anthropology.rchgi .spb.ru/batay/bataiy_dorofeev2. htm.
• 2. Елинек Э. Перед закрытой дверью / пер. с нем. И. Ланина, под ред. А. Белобратова. — СПб., 2004.
• 3. Lutterbeck C. Ein Land nimmt Anstoss. — [Электронный ресурс]: http://www.stern.de/politik/ausland/oesterreich-ein-land-nimmt-anstoss-624 140.html — C. 4.