Проблема жанровой дифференциации несказочной прозы: коммуникативный аспект

ПРОБЛЕМА ЖАНРОВОЙ ДИФФЕРЕНЦИАЦИИ НЕСКАЗОЧНОЙ ПРОЗЫ: КОММУНИКАТИВНЫЙ АСПЕКТ

Одной из актуальных проблем фольклористики был и остается вопрос о критериях разграничения жанров несказочной прозы и прежде всего преданий, легенд и быличек. Вопросам жанровой дифференциации фольклорной прозы посвящены работы С. Н. Азбелева, В. П. Аникина, Э. В. Померанцевой, В. Я. Проппа, К В. Чистова и др. ученых. Предлагались различные классификации по тематическому, структурному, функциональному основанию. Все эти классификации можно рассматривать не как взаимоисключающие, а как дополняющие друг друга. Однако единых, общепризнанных критериев разграничения понятий до сих пор не выработано. несказочный проза фольклор предание Трудности дифференциации имеют объективный характер и обусловлены особенностями воспроизведения данных текстов: для несказочной прозы свойственна тесная связь с речевым и ситуационным контекстами, отсутствие композиционных и стилистических канонов. Как отмечает К. В. Чистов, данные произведения «обычно не рассказываются без внешнего повода и не имеют зачинов и концовок, формально выделяющих их из обыденного речевого потока» [14. С.49].

В настоящей статье рассматривается возможность решения обозначенной проблемы на основе коммуникативного принципа. Материалом для анализа послужили неопубликованные тексты, записанные в ходе фольклорно-этнографических экспедиций уральских вузов, а также публикации местных произведений в научных и публицистических источниках ХХ века.

Каждое воспроизведение фольклорного текста включено в коммуникативный акт, является частью коммуникативного события. Коммуникативные процессы имеют конвенциональную природу, которая не всегда эксплицируется и не всегда рефлектируется исследователями. Конвенции создаются имплицитно, во множестве коммуникативных актов, но они могут быть выявлены, и на их основе возможно разграничение определенных разновидностей текстов.

Мы исходим из того, что жанры несказочной прозы, объединяясь общей установкой на достоверность, реализуют разные интенции носителей фольклора. В одних случаях рассказчик стремится поделиться со слушателем личными переживаниями (занимающими и тревожащими его), тем самым вводит собеседника в свой «ближний» мир, рассказывает о себе или своих близких, используя доверительные интонации. В других ситуациях (как правило, в общении с чужаком) ему необходимо восстановить факты, проливающие свет на местную историю, важную для него самого и составляющую общий интерес для всех жителей данной местности. Иногда обращение к событиям далекого прошлого требуется рассказчику для того, чтобы лучше понять и объяснить настоящее. Подобного рода события не входят в круг ближнего мира конкретного человека, но переживаются им и «связывают» в некий значимый узел информацию о прошлом, настоящем и будущем.

Начнем анализ с жанра былички, поскольку этот жанр оказывается ближе остальных к личной сфере человека. Быличка фольклорный жанр несказочной прозы, повествующий о встрече со сверхъестественным персонажем или явлением. Коммуникативная установка былички удовлетворение потребности человека в необычном и необъяснимом. Чаще всего быличка рассказывается от первого лица и носит характер свидетельского показания: рассказчик или сообщает о пережитом им самим случае, или ссылается на авторитет лица, от которого он об этом слышал.

Рассказывание быличек не является самоцелью, они возникают по случаю, вызванные житейской ситуацией или особой психологической настроенностью фольклороносителя и его слушателей. Так, к примеру, рассказывая о своей жизни, Анна Васильевна Овсянникова, 1935 года рождения, вдруг вспоминает: «Был в моей жизни один случай. Я шла в школу десять километров на заходе солнца одна. Ну, несла книжки да сумочку с едой. Дорогу впереди было далеко видно, шо на ней никого не было. Опустила голову и шла. Когда подняла голову: глядь, передо мной метров на пятьдесят едут три парня на велосипедах, точно один возле другого, як в строю. Ехали тихо. Им было лет по девятнадцать, темно-синие костюмы, белая рубашка, одинаково одеты. Я тихонько своротала с дороги на правую сторону. Опустила голову, шоб не глядеть на их, а сама краем глаза наблюдала, как один крутил педаль эту. Между собой они не разговаривали. Когда они проехали, я вышла на дорогу снова и у меня появилось желание оглянуться на их. Я думаю, шо пять-десять шагов пройду, потом оглянусь. И когда оглянулась, я их не увидела. Дорога показалась мне пустынной: никого нет. На меня напал такий ужас, шо трясло меня, пока шла я до горы, и я еле пришла в себя. А об этом случае я никому не рассказывала. И вот уже под старость я только проанализировала вот это все, шо это мне был показан тот свет» (Записано в 2000 году О. П. Демец в с. Березки Уйского р-на Челябинской обл. Фольклорный архив ЧГПУ, далее ФА ЧГПУ).

Исключительность происшествия, нарушающего обычность жизни, организует композиционные особенности жанра былички. Экспозиция текста, как правило, составляет два-три предложения, описывающих привычную жизнь человека, на фоне которой происходит необычная встреча со сверхъестественным существом или его проявлениями. Реалистичность фона по принципу контраста усиливает эмоциональное воздействие на слушателя при описании столкновения с необычным. Словом «вдруг» или его аналогами, а также интонацией, передающей неожиданность, начинается кульминация повествования главная содержательная часть былички. Рассказ строится так, чтобы как можно сильнее поразить воображение слушателя, поэтому внезапность происходящего принципиально важна. Она может быть подчеркнута сменой ритма повествования: «По полю я шла, шла, домой возвращалась. Темно уже было. Слышу кто-то за мной идет. Оглянулась я никого. Думала, почудилось маленько. А страшно. Шаги слышу, так ведь кругом ни кусточка! Говорили, что здесь человека убили. Может, дух его неспокойный? Так я не пойду больше там. Страшно» (ФА ЧГПУ).

Типичным структурным элементом былички является описание облика сверхъестественного персонажа. Его характеристика часто дается через действия, которые обыкновенно просты: показалось, захохотало, защекотало. Например: «Мужик потерял барана, нашел его в лесу. Взял в сани, а лошадь-то поднялась на дыбы. Выбросил барана и говорит: „Да ведь это бес!“ А он захохотал» (ФА ЧГПУ).

Наличие страшного и непознаваемого в быличке мотивирует преобладание в ней трагического начала. Этим же определяются детали повествования, в частности, характеристики пространства и времени. Место и время встречи с нечистой силой принципиально значимы: в основном события происходят в темноте, вечером, ночью, в тумане, в уединенном, пустынном месте, на кладбище, за горой, в чистом поле: «За горой косили, сенокос был, а бабушка, моей матери старуха, осталась ночевать одна в шалаше» (ФА ЧГПУ). Чаще всего время встречи со сверхъестественным ночь: «Настала ночь и ён на стог залег спать. И только заснул приходить мужик к этому стогу» (ФА ЧГПУ). Ночь предстает как социально неосвоенное время, а потому на смену закономерному реальному приходит мистическое. Приведем еще один пример: «Дид уходил на ночь, а бабка оставалась дома одна. И один раз дид ушел на работу [сторожем], а старуха легла на койку лежит она там, а еще не заснула. Она спала в одной комнате, а там, на кухне, ну як сказать, была русска печка. Над печкой загорелся свет, и он освещал всю кухню бабка-то от страха перекрестилася, но вставать побоялася. Наутро дид пришел с работы, а баба ему все рассказала и попросила его остаться ночевать дома. А дид-то не смог и опять ушел на работу. Бабка легла спать-то, и все опять повторилось. На третью ночь дид остался дома. Опять загорелся свет-то над печкой. Баба с дидом перекрестилися и пошли к печке. Ну там они увидели двух девчонок-то, которы играли и смеялися. А вскоре выяснилось, шо под тем домом было кладбище, а под печкой была могила двух девчушок. Вот они-то и являлися кажную ночь» (ФА ЧГПУ).

Персонажи быличек традиционно представлены антропоморфными (старик, мужик), антропоморфно-зооморфными (старичок с рогами, баба с кошачьим хвостом), зооморфными (коза, свинья, змея) и бесплотными образами низшей мифологии: домовой, леший, русалка, водяной, черт, оборотни, колдуны, мертвецы. Наиболее популярны образы домового, мертвецов и оборотней: рассказчики относят встречи с ними к недавнему прошлому, а с природными демонами к давно прошедшему.

В целом в быличке как элементе коммуникативной ситуации доминирует информативная функция, а эстетическая вторична.

С быличками тесно связаны легенды. Так же, как и былички, легенды обращены к сверхъестественному, они удовлетворяют ту же потребность людей в необычном, выходящем за рамки повседневности, но на другом уровне не бытовом, а сакральном. При этом легенды представляют собой по преимуществу рассказы о далеком прошлом, в то время как былички обычно являются повествованиями о недавно минувшем.

Образ черта, широко распространенный в быличках, в легендах выполняет функции универсального воплощения зла. Так, именно посредством косвенного упоминания данного образа в одном из уральских текстов («чертово яблоко») обозначено отношение старообрядцев к неприемлемому для них продукту картофелю: «брат с сестрой схлестнулись, поимели сношение. И из-за этого умерли. Их вместе в одну могилу схоронили. И говорят: „Как сука с кобелем“. И выросла на этой могиле картофка. Про нее стал народ говорить: „Чертово яблоко“» (ФА ЧГПУ).

Коммуникативная значимость легенд связана с передачей в них сакральной информации. Через образы святых, религиозных святынь в ходе общения устанавливается связь поколений. Воспроизводя легенду, рассказчик стремится преодолеть бытовое осмысление событий, выходит на уровень вечных, вневременных ценностей. Отсюда типичным содержанием легенд является повествование о библейских событиях, толкование христианской символики. Немалая часть текстов повествует о чудесах, творимых Иисусом Христом. Так, в одной из уральских легенд рассказывается о божественном исцелении женщины: «„Раба, вставай, пойдем“. А она ему отвечала: „Не могу батюшка, у меня ноги больные“. А он снова ей сказал: „Раба, вставай“. И она встала и пошла с ним. Три дня водил Христос ее по всему белому свету. Она видела, что солдаты, погибшие на войне, ходят в венцах. Они видела, что грешные люди попадают в ад, к черту, а хорошие люди в рай» (ФА ЧГПУ). Значительное место в легендах отводится загадочным событиям, которые происходят с человеком, когда он попадает в незнакомую ситуацию. При этом в произведениях, явно отражающих христианские представления о черте, часто звучит мотив магической силы креста.

Своеобразие легенд диктуется и их эсхатологической направленностью. Так, мы располагаем целым рядом текстов, записанных в конце 1930;х начале 1940;х годов, в которых содержатся предсказания о трагических событиях ХХ века: войне, жертвах, страданиях. В этих произведениях актуализируется традиционный мифологический комплекс представлений о смерти как начале жизни в новом качестве. В одной из легенд рассказывается о странном случае с неким мужчиной. Старик завел мужчину в подполье, где стояли два гроба: «Он открыл крышку первого и увидел, что гроб полон крови. Старик сказал: „Будет, что вот так станет литься кровь“. Открывает крышку второго гроба. А в нем всякие цветы. Старик говорит: „Вот будет война, и кто переживет ее, тот будет так хорошо жить“». Старик поставил условие запрет: «не рассказывать никому об увиденном, но мужчина нарушил запрет и через два дня умер» (ФА ЧГПУ). Характерно использование в приведенном тексте древнего запрета на распространение сакральной информации. В другой записанной на Урале легенде говорится о «железных птицах», которые «начнут летать», а «земля вся проволокой будет окутана» (ФА ЧГПУ). Еще один вариант подобных произведений повествует о двух звездах, появление которых связывают с началом войны: «Они шли, шли, и одна ушла вверх, а другая вниз и потерялась» (ФА ЧГПУ).

Легенда очень часто имеет локальную привязку. Это места, находящиеся на границе или за пределами освоенного человеком пространства. Обычно это водные локусы (родники, омуты, водовороты) или пещеры. Так, например, в уральской легенде о пещере Изматовка мы встречаемся с оригинальной трактовкой христианских мотивов о святых мощах: «Мы раньше ходили с иконой в нее. Слышали, что там люди жили. Там раньше гробница была. А в гробнице лежали кости какие-то. Не знаю, какие кости там были. Это раньше, как стары старики были, Христа распинали. Вроде его кости там были. Такой вот гроб, он вроде как хрустальный был тогда. Лазили, глядели. Там родничок был возле этой гробницы, вода текла свежая, теперь-то ничего нет» (Архив фольклорно-этнографического кабинета ЧелГУ, далее АФЭК ЧелГУ).

Как видим, в этом тексте звучат отголоски библейской легенды о погребении Христа. По священному писанию, высеченное в скале пространство, в которое был помещен гроб Христа, скорее всего, было пещерой (Евнг. от Матфея 27:60, от Марка 15:46, от Луки 23:53). По другой интерпретации, в апокрифическом евангелии Фомы, пещера место рождения Христа [6. С.311]. Тем самым пещера как локус наделяется семантикой святости, именно поэтому в них скрываются от мира святые и отшельники. Подобная трактовка обнаруживается в записанных на Урале легендах о пещере Игнатия, о святой Елене и других. Например: «Какой-то святой жил. Звали его Игнатий. Ходили с иконами, молились. Как жил там, так и помер там. Так она и называлась Игнатия пещера» (АФЭК ЧелГУ).

Легенда может быть обращена и к образам исторических персонажей, как правило, в текстах, организованных мотивом запрятывания кладов. Однако смыслообразующим фактором в таких текстах оказывается не упоминаемая историческая личность, а утопическая вера рассказчика в возможность обретения счастья через открытие клада, что, собственно, и делает подобные тексты легендами.

В связи с мотивом сокрытия клада могут проявляться магические способности героя: «Сказывают, есть такие места, которые Ермаком закляты. Туда он свои клады хоронил. И пононе пойдет кто туда купаться, его нечисть эта самая за ноги на дно тянет» [8. С. 74]. Помимо образа Ермака, в уральских легендах нередко упоминается Пугачев: «Через эти места в горах проходил Пугачев. Говорят, что он здесь золото церковное закопал, и где эти клады лежат, там, говорят, кресты выходят или живой человек чудится» (Архив кафедры древней литературы и фольклора УрГУ; далее АКДЛФ УрГУ).

Обращает на себя внимание, что в легендах с мотивом кладоискательства часто различим элемент былички: антропоморфные персонажи имеют связь с нечистой силой, с оборотнями. Однако в легендах эти персонажи подробно не характеризуются, не выступают в разносторонних своих проявлениях. О них даются самые смутные, но вместе с тем будоражащие воображение сведения. Таков, например, клад, спрятанный в Соколиной пещере недалеко от села Айлино Челябинской области и охраняемый от посягательств «непосвященных» нечистой силой, представленной в зооморфной форме: «Раньше пещера была большая. Ее обнаружили пугачевцы и зарыли здесь богатый клад. Чтобы клад никто не разыскал, они доверили его охрану нечистой силе в образе заколдованного филина, который стонал и ухал по ночам, отпугивая людей от пещеры. Долгие годы филин ждал возвращения хозяев, а не дождавшись, перед смертью, обрушил своды пещеры, навечно похоронил богатства. Так до сих пор они и лежат в глубине скалы» [5. С. 141]. В записанной в поселке Пороги легенде о кладе, спрятанном пугачевцами на правом берегу Ая, недалеко от башкирской деревни Асылгужино, повествуется о том, что в прибрежных скалах есть небольшая пещера. В ней по приказу Пугачева был зарыт клад золотых и серебряных монет: «Доступ к нему стерегут маленькие змейки-медянки» [5. С. 142].

Самым сложным и многообразно коммуникативно востребованным из жанров несказочной прозы является предание. Так же, как и легенды, эти произведения могут проливать свет на факты местной истории, весьма удаленные по времени от коммуникативной ситуации. Не случайно В. К. Соколова понимает под преданиями «передаваемую из поколения в поколение устную народную летопись; основное назначение их сохранить память о важных событиях и деятелях истории, дать им оценку» [11. С. 252].

Важнейшая коммуникативная функция преданий удовлетворять познавательные потребности человека. Предания воспроизводятся при трансляции информации от поколения к поколению, от местного жителя к приезжему или в коммуникации местных жителей, когда требуется дать уточнение, продемонстрировать осведомленность в знании каких-либо фактов местной истории. У преданий нет устойчивых форм повествования (с определенными зачинами, концовками, приемами развития действия), они имеют свободную форму. Однако через частное, конкретное в преданиях изображается общее, типическое.

Под преданием, как отмечает В. П. Кругляшова, понимается «рассказ, в народном представлении заслуживающий доверия, о жизни в прошлые времена, о лицах, которых рассказчик не видел, о событиях, в которых не участвовал. Это рассказы о жизни, ставшей историей» [2. С. 6]. Следует подчеркнуть, что в преданиях содержится «не история как таковая, а народные представления об истории».

В основе каждого предания лежит исторический факт. В топонимических преданиях этот факт «вспоминается» в связи с географическим названием. Данная группа произведений организуется художественно-эмоциональным вопросом «откуда пошло то или иное название?» [4. С. 73−82; 1. С. 35−38]. В этих текстах фольклорная личность, отталкиваясь от фактов языка, обращается к реальным (или мыслимым как реальные) историческим фактам, образно переосмысливает их, придает им социальную, эмоционально-эстетическую, художественную окраску.

Исторические предания, героями которых выступают исторические деятели, представляют собой своеобразный итог развития народной исторической прозы. Художественные задачи в них решаются при помощи мифологических мотивов и схем. В уральских преданиях интерес к исторической личности связан, прежде всего, с образами «народных заступников» Ермака, Емельяна Пугачева, Салавата Юлаева. Близок к названным героям и образ Петра I. В большинстве текстов преданий при изображении народного вождя, заступника или царя используются одни и те же традиционные приемы и средства, ведущие свое начало из мифа, каждый из образов генетически восходит к древним патриархально-родовым представлениям о вожде.

Генеалогические предания берут свои истоки в этиологических мифах, в которых разьясняется происхождение какого-либо явления природы или социальной жизни [12. С. 72]. Наиболее типичное содержание генеалогических преданий начальный этап заселения и освоения той или иной территории (деревни, села), информация о том, откуда пришли предки местных жителей, как происходило заселение, кем были первожители-первопоселенцы, кто стоял у истоков отдельной семьи, рода. Самый древний уровень данного цикла преданий составляют тексты, в которых сюжетообразующими являются мотивы основания селения одним первопоселенцем, соседями-первопоселенцами (например, «Первыми два жителя были. Один на устье жил, а другой у фермы…» [3. С. 27]; «Первые были Мезенины да Ошурковы. Мезенин жил на левом берегу, Ошурков на правом. От этих двух фамилий пошла родословная деревни» [3. С. 31]) или братьями: «Первые-то сюда приехали два брата: Чудиновых и Долматовых» [3. С. 28].

В преданиях, организованных мотивом основания селения одним первопоселенцем, герой наделяется признаками культурного предка. Например: «Первый поселенец был Галаня. Когда пришли Комаровы, Кадниковы, Баклыковы, он уж тут жил. Он им посоветовал на бугре селиться, там заморозков меньше» [13. С. 51].

Значимое место в коммуникации уральцев занимают предания о начале уральских заводов, о строительстве шахт, т. е. объектов, с которыми была тесно связана трудовая жизнь людей. Повествования о днях закладки первых камней заводов, фабрик или плотин рисуют картины тяжелого, губительного труда. Реальные трудности обрастали в преданиях художественным вымыслом. Вероятно, именно так возник таинственный трагический мотив «заложенной головы»: «если в плотину заложить человека живого, то плотина-то, крепче стоит» (АКДЛФ УрГУ).

Мотив «заложенной головы» используется носителем фольклора как способ в обобщенной форме рассказать о бесчисленных трагедиях, сопровождавших возведение заводов на Урале: «Строился завод и нужно было заложить фундамент, а под этот фундамент живого человека положить надо. И вот выбрали у кого там детей нет или молодые. И женилися девушка с парнем, а он ее все не пускал до восьми часов по воду. А однажды она встала и говорит: „Воды нет, я пойду, Алешенька“ (его Алешенькой звали, а ее Еленушкой). И она пошла по воду. Почерпнула водички, а там колотили холсты две женщины. Ну, она почерпнула водички и пошла, а ее схватили и зарыли со всем, с ведрами. Алешенька проснулся жены нет, он побежал, побежал, а эти женщины холсты колотят. Он спрашивает: „Приходила женушка по воду?“ „Приходила“. „Дак вот нет ее сейчас дома“. „А мы слышали, здесь кричали“. Он побежал, зарыта она еще была сыро так, легкая земля была. Он начал рыться и нашел сафьяновый башмачок. И, злой, заревел, закричал, что Еленушка зарытая. И он побежал вдоль берега и сам потонул» (ФА ЧГПУ).

В значительной части уральских преданий коммуникативно значимым становится мотив «злого начальника» и непременно сопутствующий ему мотив «тайной силы». Многие предания этой разновидности ставят вопросы социально-исторического порядка: откуда зло пошло? Часто в качестве «злодея-душегуба» выступают Демидов, Зотов, упоминаются и другие местные «зверствующие» самодуры. Образы местных заводчиков конкретны, приближены к уральской действительности: они строят завод, фабрику, плотину или дом, которые сохранились до сих пор. Например: «Демидов первый заводчик на Урале, как туда-то пришел туго пришлось кержакам. Он, чтобы они работали, а не бегали, приковывал их к тачке. Работали по десять часов. А вечером их отковывали. Бунтовали часто. А как сбунтуют жандармов из города» [13. С. 58].

Особую группу преданий составляют тексты, повествующие об истоках той или иной профессии. В подобных произведениях часто звучит восхищение красотой и силой предков, что проявляется в комментариях типа «красивый был», «вот какие сильные люди были», «подолгу жили очень, по сто лет» и т. п. В этих преданиях рассказчиками создаются идеализированные образы, которые, являясь художественным обобщением, помогают им передать важную информацию о качествах, навыках, умениях, необходимых в той или иной профессии. Поэтизация творческого труда очевидна и в преданиях о наиболее прославленных мастерах того или иного дела. Нередко описание образов старых рабочих горщиков, рудокопов, кричников вбирает в себя фантастические моменты. Героем преданий вполне может выступать и реальное лицо.

Таким образом, коммуникативный аспект дифференциации жанров несказочной прозы позволяет прояснить обстоятельства воспроизведения фольклорных текстов определенной жанровой разновидности и выявить их отличительные черты. Условия и цели общения выступают объединяющим началом для содержательных, структурных и функциональных характеристик каждого жанра. Проведенный анализ показал, что в фольклоре важно не только то, что рассказывается, но и как рассказывается, кем рассказывается и для кого.

• 1. Голованов, И. А. Мифологические мотивы и образы в фольклорной прозе Урала (ХХ век): дис. канд. филол. наук / И. А. Голованов. Челябинск, 1998. — 182 с.
• 2. Кругляшова, В. П. Жанры несказочной прозы уральского горнозаводского фольклора: учеб. пособие по спецкурсу для студентов филол. факультета / В. П. Кругляшова. Свердловск, 1974. 168 с.
• 3. Кругляшова, В. П. Предания реки Чусовой / В. П. Кругляшова. Свердловск: Урал. гос. ун-т, 1961. 97 с.
• 4. Лазарев, А. И. Предания рабочих Урала как художественное явление / А. И. Лазарев. Челябинск: Юж.-Урал. кн. изд-во, 1970. 202 с.
• 5. Легенды и были / собр. В. П. Чернецов // Горное сердце края. Челябинск: Рифей, 1994. С. 140−160.
• 6. Мифы народов мира: энциклопедия: в 2 т. Т. 2. М., 1991.
• 7. Народная проза / сост., вступ. ст., подгот. текстов и коммент. С. Н. Азбелева. М.: Рус. кн., 1992. 608 с.
• 8. Немирович-Данченко, В. И. Кама и Урал / В.И. Немирович-Данченко. СПб., 1904. 448 с.
• 9. Померанцева, Э. В. Мифологические персонажи в русском фольклоре /

Э.В. Померанцева. М., 1975. 191 с.

• 10. Предания и легенды Урала: Фольклорные рассказы / сост., вступ. сл. и коммент. В. П. Кругляшовой. Свердловск: Ср.-Урал. кн. изд-во, 1991. 288 с.
• 11. Соколова, В. К. Русские исторические предания / В. К. Соколова. М.: Наука, 1970. 288 с.
• 12. Токарев, С. А. Ранние формы религии и их развитие / С. А. Токарев. М.: Наука, 1964. 399 с.
• 13. Фольклор на родине Мамина-Сибиряка / сост. В. П. Кругляшова. Свердловск: ОГИЗ, 1967. 302 с.
• 14. Чистов, К.В. К вопросу о принципах классификации жанров устной народной прозы / К. В. Чистов // VII Международный конгресс антропологических и этнографических наук. М.: Наука, 1964. С. 58−67.
• 15. Чистов К. В. Русская народная утопия (генезис и функции социально-утопических легенд) / К. В. Чистов. СПб.: Дмитрий Буланин, 2003. 540 с.