Концепт «ребенок» в рассказах Андрея Платонова

Концепт «ребенок» в рассказах Андрея Платонова

Е.И. Аюпова Андрей Платонов был и остается одним из самых загадочных авторов в русской литературе ХХ века. Яркое своеобразие художественного языка, философская насыщенность текста, связь с «архаическим народным сознанием» и «глубинный мифологизм» мироощущения [6. С. 274], «обращенность к архетипике», «способность художественно постигать действующие структуры коллективного бессознательного» [5. С. 339] - это и многое другое привлекает исследователей к уникальному платоновскому творчеству.

Без сомнения, перспективным и плодотворным оказывается лингво-культурологический подход к платоновским текстам, предполагающий изучение концептов национальной культуры в их индивидуально-авторском языковом преломлении. Подобный подход представлен, например, в таких работах платоноведов, как [1; 2; 4] и др. В настоящей статье рассматривается концепт `ребенок', один из наиболее значимых элементов платоновской мифопоэтики, и характеризуются способы его языкового воплощения в рассказах разных лет.

В первую очередь следует упомянуть о том, что образ ребенка у Платонова, как неоднократно указывали исследователи творчества писателя, решается в евангельском ключе. Так, в описании героя военного рассказа «Смерти нет!» Агеева обнаруживается «сложный мифологический подтекст», сплав детской кротости и старческой мудрости, восходящий «к мифологеме детства в ее евангелическом толковании» [9. С. 409]. Агеев «являет идеальное сочетание, синтез дитя и старика, двух метафизически-избранных фигур платоновского мира», он сохранил «евангельскую детскость чувства, родственность отношения к миру и людям» [7. С. 147].

Вспомним, как изображает Платонов этого персонажа: Он был невелик ростом, но родители его родили, а земля вскормила столь прочным существом, что никакое острие нигде не могло войти в его твердо скрученные мышцы, — ни в руки, ни в ноги, ни в грудь, никуда. Пухлое лицо Агеева имело постоянно кроткое, доверчивое выражение, отчего он походил на переросшего младенца, хотя ему сравнялось уже двадцать пять лет; но маленькие карие глаза его, утонувшие подо лбом, светились тлеющими искрами, тая за собой внимательный и незаметный разум, опытный, как у старика («Смерти нет!»).

В данном портретном описании эксплицируется сразу несколько признаков концепта `ребенок'. Связь героя с данным концептом подчеркивается, во-первых, использованием сравнительной конструкции походил на младенца. Известно, что именно сравнение является «одним из ярких образных средств, способных дать ключ к разгадке национального сознания» [3. C. 145]. В тексте Платонова присутствуют, во-вторых, и прилагательные пухлый, кроткий, доверчивый, представляющие основание для сравнения, то есть эксплицирующие важнейшие культурные коннотации лексемы ребенок и компоненты соответствующего концепта (вспомним еще одно платоновское сравнение, в котором пересекаются кротость и детскость: жена Кирея была кроткая нравом, похожая лицом на ребенка («Сампо»).

Прилагательные кроткий и доверчивый, относящиеся к морально-этической сфере, несомненно, вызывают в памяти следующие евангельские фрагменты: Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю (Матф. 5:5); Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное; итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном; и кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает; а кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской (Матф. 18:3−6). Сравнения в тексте Евангелия от Матфея построены, очевидно, именно на основе таких подразумеваемых качеств ребенка, как внешняя (и социальная) «малость», кротость (кто, как не дети, наследует землю?) и доверчивость (способность верить без сомнения и рассуждения).

Косвенно связаны с данным концептом и другие лексические единицы описания Агеева: сочетание невелик ростом, упоминание о родителях, глаголы родить, вскормить. Эти элементы контекста, хоть и несколько отдаленные от самого сравнения, ассоциируются в сознании носителей языка именно с образом ребенка и также воплощают устойчивые национально-культурные смыслы концепта — связь с идеями рождения, вскармливания и, как уже говорилось, внешней «малости» (в данном случае — невысокого роста).

Характерно, что помимо выражения лица (кроткого и доверчивого) ключом к внутренним интеллектуальным и духовным качествам являются глаза, описание которых сопровождается мифопоэтической метафорой свечения (глаза светились тлеющими искрами), также связанной с концептом `ребенок'. Укажем еще один пример подобной метафоры в изображении детей: Глазки как у них сияют, — а ведь серенькие глазки, простого цвета, а за ними еще что-то добавочно горит, душа и прелесть изнутри светит («Житейское дело»). Эта же особенность становится основанием для сравнения при уподоблении ребенку взрослого человека: У Розы были большие, младенческие серые глаза, освещенные изнутри доверчивой душой («Девушка Роза»). Таким образом, именно глаза, в полном соответствии с расхожим представлением о них как о зеркале души, являются у Платонова важнейшим выразителем внутреннего мира человека, а сияние (свечение) глаз становится еще одним признаком детскости героев, ибо именно у детей, открытых, доверчивых и искренних, душа через глаза изнутри светит.

Как и в описании Агеева из рассказа «Смерти нет!», в изображении других персонажей платоновского мира черты детскости нередко перекликаются с чертами старости, ведь старики и дети — это «избранные фигуры, в чистоте представляющие русскую суть, народное сердце» [7. C. 140]. Так, один из платоновских героев показался рассказчику пожилым, но на самом деле он был подростком: глаза у него были чистые и добрые («Ветер-хлебопашец»). Это сходство распространяется не только на человеческий, но и на весь природный мир: о черве автор говорит, что он был небольшой, чистый и кроткий, наверно детеныш еще, а может быть, уже худой маленький старик («Железная старуха»). Обратим внимание, что даже в этом случае подчеркиваются типичные признаки концепта `ребенок' - внешняя «малость» и нравственная чистота, кротость.

В рассказе «Родина электричества» повествователь неоднократно подчеркивает сходство с ребенком, детскость вступившей с ним в беседу старухи: она была усохшая, ростом с ребенка, не поспевала идти за людьми на своих детских уставших ногах, поэтому рассказчик поднял старуху к себе на руки и понес ее к деревне, как восьмилетнюю девочку. Можно предположить, что в приведенном сравнении актуализируются такие признаки концепта `ребенок', как внешние параметрические характеристики (в данном случае невысокий рост, тонкие худые ноги, а также, возможно, легкий вес) и физическая слабость, несоразмерная с выпавшим на долю героини страданием и вызывающая у рассказчика жалость, сочувствие к старухе, горячее желание защитить ее, помочь, даже посвятить ей свою жизнь. Аналогичное чувство вызывают у повествователя и «настоящие» дети, сын и дочь делопроизводителя Жаренова, о которых говорится, что у них слабые тела, что они требуют о себе заботы: отец хочет их покормить, успокоить своей теплотой и т. п. Рассказчик тоже не может равнодушно смотреть на их страдание голода, боится, что они проснутся и немедленно начнут мучиться без еды. Таким образом, слабость, беззащитность ребенка (как и старика) оказывается тесно связанной в платоновской картине мира со страданием, что перекликается, несомненно, с представлениями о ребенке в творчестве Ф. М. Достоевского.

Итак, концепты `ребенок' и `старик', перекликаясь на текстовом уровне, обнаруживают в творчестве Платонова особую, философскую значимость. «Детство и старость — два полюса человеческого существования — соединяются, воплощая идею диалектического слияния „начала“ и „конца“, что создает ощущение целостности и вечности жизни» [10. C. 270]. Следовательно, в платоновской мифопоэтике образ ребенка на глубинном уровне связан с понятиями времени и вечности, с идеей соединения прошлого и будущего, о чем свидетельствует и сам писатель. Так, в статье «Клуб-школа» Платонов замечает: В ребенке сосредоточено все прошлое жизни, и в этом прошлом чуть очерчены контуры будущего, хрупкие фигуры еще не бывшего, но возможного.

В произведениях Андрея Платонова (особенно в его «детских» рассказах) можно выявить и другие символические смыслы концепта `ребенок', касающиеся в первую очередь детского мировосприятия и мироосмысления. К примеру, в рассказе «Никита», изображая сознание ребенка, автор подчеркивает его антропоморфизм, способность во всех окружающих вещах видеть человека: Везде есть люди, только кажутся они не людьми. Для этого писатель широко использует сравнения (колья из плетня смотрели на Никиту, как лица многих неизвестных людей и под.) и метафоры, которые, впрочем, трудно назвать метафорами в обычном смысле, ибо они предполагают не скрытое сравнение, а мифологическое отождествление, не подвергаемое сомнению, ср.: На огороде стоял старый пень. Посмотрев на него, Никита увидел, что это голова человека; Вглядевшись в цветок, Никита увидел, как постепенно в круглом его личике являлось человеческое выражение; Это бабушка наша, она не померла, она избушкой стала и др. Даже грамматическое согласование подчиняется олицетворению, показывая, что «живой» компонент составной номинации важнее «неживого», что перед нами именно мифический образ: Дедушка-солнце показался из-за облака.

Такой антропоморфизм детского мировосприятия вызван, по мнению Платонова, особым отношением ребенка к проблеме жизни и смерти, его желанием победить смерть, «оживить» мертвых (в окружающих объектах мальчик видит воплощение знакомых ему умерших людей, таинственным образом преображенных). А это, в свою очередь, обусловлено такой нравственной особенностью ребенка, как доброе сердце. Эта черта концепта эксплицируется в рассказе вербально. «Это ты хочешь всех сделать живыми, потому что у тебя доброе сердце. Для тебя и камень живой, и на луне покойная бабушка снова живет», — говорит Никите отец. Эта же логика представлена и в рассказе «Цветок на земле», герой которого, мальчик Афоня, сам, как цветок, тоже захотел теперь делать из смерти жизнь. Далее автор пишет, что в ответ на это высказанное мальчиком желание его дед улыбнулся своему доброму внуку («Цветок на земле»).

Последняя фраза рассказа «Никита» (Отец верил, что Никита останется добрым на весь свой долгий век) подтверждает предположение, что писатель связывает доброту именно с периодом детства, и доброе сердце можно считать, следовательно, одним из важнейших смысловых компонентов концепта `ребенок' в его платоновском варианте. Именно в добром, глубоко чувствующем сердце ребенка заключена его сила, ср.: Эта слабость детского, человеческого сердца, таящая за собой постоянное неизменное чувство, связывающее людей в единое родство, — эта слабость означала силу ребенка («Маленький солдат»).

Еще одной чертой детского мировосприятия является внимание и неравнодушие к жизни, вызванное любовью к ней. Ребенок стремится постичь сущность жизни и всех живых существ — именно эта черта отличает многих малолетних платоновских героев. Например, о мальчике Васе Рубцове говорится: Его мучило, если он видел какой-либо предмет или вещество и не понимал, отчего они живут внутри себя и действуют («Корова»). Ребенок пытается постичь некое глубинное родство всего сущего, найти в окружающих объектах что-либо родственное своей душе. Так, один из малолетних платоновских героев часто ходил по саду, ища в деревьях, в мелких насекомых и в неизвестных мертвых предметах какого-либо родства себе («Глиняный дом в уездном саду»); девочке Наташе хотелось увидеть на улице что-нибудь знакомое или родственное («Июльская гроза») и под.

Рассуждая о детях в платоновском мире, исследователи отмечают «запечатленный» в детях «творческий процесс человеческой жизни, поиск ответов на самые жгучие вопросы — как обустроить жизнь» [8. C. 292], «особую экзистенциальную устремленность ребенка к познанию „главного“, иную перспективу рассмотрения жизни, онтологическую направленность детского взгляда на мир» [10. C. 267].

Неслучайно именно слово глаза и его контекстуальные лексические партнеры, расширяя конкретное значение `способность смотреть' до абстрактного `мировосприятие', выражают в платоновском тексте специфику этого детского взгляда. Так, в описании маленькой Джумаль читаем: глаза, свежие от сырости недавнего прозрения, глядели внимательно и точно на все обычные вещи («Такыр»). Таким же философским вниманием к миру отмечено лицо девятилетней Наташи, у которой были серые, чуткие, задумчивые глаза, внимательно открытый, дышащий детский рот («Июльская гроза»). Только такой — чуткий, ясный и незамутненный — взгляд на окружающий мир способен к прозрению сущности вещей. Более того — детские глаза могут, словно зеркало, отражать эту сущность: У нее [у девочки Ули. — Е.А.] были большие ясные глаза, и всякий человек видел, что в их глубине, на самом их дне, находится самое главное, самое любимое на свете, и каждый хотел вглядеться в глаза Ули и увидеть на дне их самое важное и счастливое для себя. («Уля»).

Подведем некоторые итоги. Концепт `ребенок' обнаруживает в рассказах Андрея Платонова следующие ярко выраженные признаки, эксплицированные лексически в портретных описаниях детей и являющиеся основанием для сравнения с детьми взрослых платоновских персонажей.

• 1. Центральные, «лежащие на поверхности» и совпадающие с общеязыковыми представлениями характеристики ребенка связаны с идеей «малости», как физической (малолетний возраст, параметрические данные), так и социальной (неспособность заботиться о себе, потребность во вскармливании, воспитании и т. п.). Этим обусловлен и такой немаловажный признак концепта, как слабость, неспособность противостоять горю и страданиям, что, в свою очередь, определяет наличие у взрослых особого эмоционального отношения к детям (жалости, сострадания, готовности помочь, защитить и т. д.). Именно поэтому, кстати сказать, многие наименования ребенка имеют экспрессивную окраску, детерминированную структурой общеязыкового концепта.
• 2. Выразительной внешней чертой ребенка являются его глаза, через которые изнутри светится душа. Описания глаз позволяют автору передать специфику детского взгляда на мир, ясного, чуткого, внимательного, направленного на постижение сущности вещей, на обнаружение родства всего сущего.
• 3. Наиболее важными внутренними качествами ребенка являются в платоновском мире кротость, доверчивость, нравственная чистота, доброта (доброе сердце). Эти черты связаны во многом с евангельской традицией, хотя и получают у Платонова особую интерпретацию в свете учения Николая Федорова о победе человечества над смертью: ребенок благодаря своему доброму сердцу вступает в поединок со смертью (детский взгляд нередко наделен мифическим антропоморфизмом, оживляющим и олицетворяющим окружающие предметы) и, напоминая взрослым об их долге перед лежащими в земле предками, сам становится символом жизни. Именно поэтому у него силен интерес к жизни, блестят глаза, «светится» в них душа и под. Ребенок для Платонова — самый «настоящий» человек, еще не испорченный тяготами существования и взрослым равнодушием к жизни.

Возможно, с таким пониманием концепта связано и платоновское представление о своеобразной святости (чистоты, невинности, непорочности) ребенка. Так, один из героев Платонова воспринимает приход маленького ребенка как посещение ангела: Ангел по-прежнему постукивал в окно («Глиняный дом в уездном саду»). В другом рассказе описывается, как лицо десятилетнего Сережи Лабкова стало спокойным и невинно счастливым, являя собою образ святого детства, откуда увела его война («Маленький солдат»).

4. Наконец, еще одна интересная особенность платоновского варианта концепта `ребенок' - его тесная взаимосвязь с концептом `старик'. Внешнее («малость», слабость и т. д.) и внутреннее (кротость, мудрость и пр.) сходство между стариком и ребенком приобретает глубокое философское значение: два возраста воспринимаются символически и позволяют автору передать идею вечности, непрерывности времени, объединения прошлого и будущего.

платонов ребенок творчество метафора.

• 1. Дмитровская, М. Архаичная семантика зерна (семени) у А. Платонова / М. Дмитровская // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 4. — М.: ИМЛИ РАН: Наследие, 2000. — С. 362−368.
• 2. Ермакова, А. В. Способы и средства реализации концептов `жизнь' и `смерть' в художественном тексте (на материале романов «Чевенгур» А. Платонова и «Казус Кукоцкого» Л. Улицкой): автореф. дис. канд. филол. наук / А. В. Ермакова. — Волгоград, 2006. — 22 с.
• 3. Маслова, В.А. Лингво-культурология / В. А. Маслова. — М.: Издат. центр «Академия», 2001. — 208 с.
• 4. Михеев, М. И. Деформации пространства в пределах русской души (по текстам Андрея Платонова) / М. И. Михеев // Логический анализ языка: Языки пространств / отв. ред. Н. Д. Арутюнова, И. Б. Левонтина. — М.: Языки рус. культуры, 2000. — С. 407−419.
• 5. Пастушенко, Ю. О мифологической природе образа у Платонова / Ю. Пастушенко // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 4. — М.: ИМЛИ РАН: Наследие, 2000. — С. 339−344.
• 6. Полтавцева, Н. Г. Мотив сиротства как проблема культуры у Платонова и Джойса (Саша Дванов и Стивен Дедалус) / Н. Г. Полтавцева // Творчество Андрея Платонова: Исследования и материалы. Кн. 3. — СПб.: Наука, 2004. — С. 263−280.
• 7. Семенова, С. Россия и русский человек в пограничной ситуации: Военные рассказы Платонова / С. Семенова // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 4. — М.: ИМЛИ РАН: Наследие, 2000. — С. 138−152.
• — Серафимова, В. Ребенок в художественном мире Платонова и Распутина / В. Серафимова // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 5. М.: ИМЛИ РАН, 2003. — С. 266−270.
• 8. Спиридонова, И. А. Метафора и метонимия в решении темы детства у Платонова (на материале военных рассказов) / И. А. Спиридонова // Творчество Андрея Платонова: Исследования и материалы. Кн. 3. — СПб.: Наука, 2004. — С. 407−427.
• 9. Червякова, Л. Детство как темпоральная категория в рассказах Платонова второй половины 1930;1940;х гг. / Л. Червякова // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 5. — М.: ИМЛИ РАН, 2003. — С. 266−270.