Традиции славянской переводческой культуры в XVIII веке (на материале перевода Ареопагитик)

ТРАДИЦИИ СЛАВЯНСКОЙ ПЕРЕВОДЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЫ В XVIII ВЕКЕ (НА МАТЕРИАЛЕ ПЕРЕВОДА АРЕОПАГИТИК)

Во второй половине XVIII века появляется ряд новых переложений памятников богословской мысли. Переводчики используют опыт, накопленный традицией, но в новой языковой ситуации. Переводческие приемы, вырабатывавшиеся и закреплявшиеся в продолжение истории славянской книжности, получают новый импульс со стороны формирующейся стилистической системы литературного языка в современном ее понимании. В этом проявляется своеобразие переводов XVIII века, в том числе одного из самых значимых для православной славянской культуры богословского произведения — Ареопагитского корпуса. В XVIII веке его переводили преп. Паисий Величковский, иеромонах Моисей (первые печатные Ареопагитики) и анонимный автор, на труде которого мы бы хотели остановиться в этой статье подробнее.

Мы условно назвали рукопись из фондов РГБ (Муз. собр. (ф.178) № 1345), содержащую этот перевод Ареопагитик, рукописью Ивана Голикова, поскольку на ее первом листе имеется запись — Ивана Голикова. Известно, что купец и историк Иван Иванович Голиков собирал рукописи Петровского времени, так что и рукопись с переводом Ареопагитик XVIII века из Музейного собрания, по всей видимости, входила в его коллекцию. Автор этого перевода не установлен. В рукописи несколько почерков, манера перевода тоже меняется, так что можно предположить, что над переводом работал не один автор. В дальнейшем мы будем говорить об «анонимном переводчике» этой версии Ареопагитик, не исключая, однако, вероятность того, что переводчиков было несколько.

К сожалению, неизвестно, каким изданием (изданиями?) греческого текста Ареопагитик пользовался автор этого перевода. Создается впечатление, что, по крайней мере, трактат «О небесной иерархии» был переведен с греческого оригинала какой-то иной редакции, нежели той, инвариант которой мы находим в Патрологии Ж.-П. Миня. Не исключено, однако, что особенности перевода именно этого трактата связаны не с греческим текстом, а с индивидуальностью переводчика, трудившегося над этой частью Ареопагитик (если принять версию о нескольких создателях перевода). Несмотря на эти трудности в изучении данной версии Ареопагитик существуют общие для всего корпуса тенденции в переводческих предпочтениях и решениях, так что их наличие позволяет выстроить достаточно основательную доказательную базу для нашего исследования.

Рукопись из коллекции Ивана Голикова представляет собой полную реализацию потенциальной вариативности в рамках отношений «оригинал — перевод». Однако интересен этот перевод не своими грамматическими особенностями: они так же, как и в переводе Паисия Величковского, сочетают в себе традиционные и новые черты. Перевод рукописи Ивана Голикова интересен, прежде всего, спецификой своего словообразования и текстообразования, которые выдают большой творческий потенциал неизвестного переводчика.

В рамках этой статьи мы рассмотрим только один прием из арсенала переводчика — прием, перерастающий в принцип и предоставляющий автору широкий спектр возможностей стилистического оформления текста. Речь идет о своеобразном расширении текста на базе различных его составляющих.

Во-первых, это расширение на базе сложных слов. Изоморфизм словосложения и синтаксиса (resp. текстообразования) — почти аксиома, получившая подтверждение и в последних исследованиях по истории сложных слов1. Сложные слова — один из самых ярких характерных элементов Ареопагитик. Корпус был создан в то время, когда в греческом языке (особенно языке философии) словосложение было очень продуктивно. Словосложения греческие перешли в виде калек в славянский текст (поэтому мы говорим о сложных словах не в словообразовательном, а структурном плане), и вплоть до самых последних переводов Ареопагитик на русский язык они определяют характер текста и индивидуальный стиль его автора. Сложное слово в свернутом виде содержит информацию о действительности в том объеме, который обычно может передать словосочетание, или даже в некоторых случаях предложение, при этом сложное слово поливалентно в плане синтаксической экспликации (развертывания его в словосочетание или предложение).

Именно эту поливалентность широко использует переводчик Ареопагитик XVIII века. Он применяет множество вариантов трансформации сложного слова, но самой распространенной является, безусловно, замена его словосочетанием. Подчинительная связь в таких сочетаниях более естественна и распространена в тексте перевода, но словосочетания с сочинительной связью представляют собой подобие формул и более соответствуют характеру данного текста. Ср.: ЕШ) ЕПЕЦ (І > вида и доброты (2) — в пер. XIV века благолЬпіа (121а)2, П)^| ?inw > образовъ и начертани (і) (20об) — в пер. XIV века зракотвореній (153г), nLKI (c)^~lfUo > наказаніе і разИмъ (108) — в пер. XIV века истиноразуміе (244а).

Сложные слова, наконец, могут переводиться сочетанием сочинительной и подчинительной связи, при этом происходит своеобразное расширение исходного текста. Например, D (I)IIH^IlJ YlIh (^EU (f (отцедвижнаго свЬто" вленіа в переводе XIV века, 120а) переводчик передает как пришествие свЬта отеческимъ вдохновение (мъ) и мановение (мъ) (1); Ек| NI (c))(W (f (образописаніа в переводе XIV века, 123в) — как подобій описании и живописания (3); ІІпІЕОІП I? Z (I)Df (богоначалнаго Отца в переводе XIV века, 120б) — как [иже есть] б (о)жества источникъ и начало (1 об).

Расширение текста происходит не только за счет разложения сложных слов. Расширение вообще является особым приемом перевода, когда одно греческое слово разрастается до (псевдо-)формулы в славянском, то есть либо переводчик воспроизводит существующую в языке формулу (например, видъ и подобие, премЦдрость и разИмъ и т. п.), либо создает свою по образцу существующих гендиадисов (например, знамение и разИмение, темный и малый и т. п.). Переводчик, таким образом, возвращается к истокам и лучшим достижениям книжной (и переводческой) славянской школы и, в частности, в истории перевода Ареопагитик: экспликации Кирилла и Мефодия, плетению словес Епифания Премудрого, аперции старца Исайи, первого переводчика Ареопагитик на славянский.

Чаще всего расширение касается перевода простых греческих слов: при этом они растягиваются до парного сочетания, состоящего, как правило, из близкозначных слов (типа древнерусских формул миръ и покой, радость и веселье, плачь и въпль, гнhвъ и «рость и т. п.) или, реже, из слов одного тематического поля. Но при этом в большинстве случаев это слова одной стилистической принадлежности. Расширение касается не только существительных, но и прилагательных и глаголов. Например: fJf®Itfl *f > знамен’ми и разумение (м) (1), П^!ц[ > невидимаго и сокровеннаго (2), 5ПЕ) ЕЦ (і > вида и подобия (3 об), QQft) > далече и множаише (3 об), Л (І > Имы и естества (4), I U^IfTf > движение и подвигъ (29), DDE ЯГГПМ > верховное и н (е)б (е)сное (36), DILnI EU (f > Иставы и жития (36),™П™(fI (LU (f > Ичение и наказание (36), DDft)| ЕІ(П > побеждаетъ и превышаетъ (59об), (c)ЛГеИ > премИдрости и разИма (62 об), Е^> правое и совершенное (72), Ef) UfIIf > sлhйшаго і беззаконнhйшаго (85 об), D ()^ |d^ fIIDD^ > противо уставленія і предложенія (93),™ЬІ(П~І > сила и мощъ (108 об), nf (J)Iaf > темными и малыми (121) и т. п.

До такого же парного сочетания может расширяться одна из двух основ сложного слова, например: (D (I)I)IH^IIJ > вдохновение (мъ) и мановение (мъ) (1), toon I D > источникъ и начало (1 об), а также аффиксальная морфема, прежде всего приставка П-privativum, значение которой `отсутствие, лишение чего-либо' в следующем примере передает сочетание двух славянских лексических единиц: пюшио > (имене) источание и лишение (59 об).

Расширение касается и текстовых формул. Невозможно определить с окончательной достоверностью, что именно, включая в бинарное сочетание третий член, пояснял переводчик — всю формулу или одно ее слово, но результатом часто было то, что в новом, тренарном, сочетании третий его член был гиперонимом для остальных двух, составлявших устойчивую формулу текста. Один из ярких примеров такого расширения: … от тояжде в^хъ вещей вины начало імИть, сИщества — б (о)жественны (хъ) ангелъ разИмная, умная, д (у)шевная (iIII (UI (p^IE)(p) і всего мира естества (99). Расширение возникает и на базе контаминации: так, формула ІШ (рп (c)(^ переводится то как доброе и благое (и сие любление имя единотворнИю и соединителнИю неже изрядно дрИгъ дрИга смешати имhетъ силИ, еже в добромъ и благомъ добраго ради и благаго пред быть и от благаго и добраго; добраго и благаго ради проистекаетъ, лл. 79 об. — 80), то как честное и доброе (сметелно и се от истине рещи яко и самъ всячески (хъ) началникъ честного и доброго всехъ любовию приведе (нъ) изящныя ради бл (а)гости, л. 80), то как честное и благое (еже любително есть и любы есть добра и блага, и в благо (мъ) и честно (мъ) состоитъ и честнаго и благаго ради и есть и бываетъ, л. 80 об.). В результате бинарная формула расширяется до тренарного сочетания: і аще сИщая добраго или честнаго, или благаго желаютъ (82 об.).

Превращение эквиполентной связи в парах в градуальную В. В. Колесов наблюдал в сочинениях Иоанна Экзарха и Кирилла Туровского3, то есть на значительно более раннем этапе развития церковнославянского языка. В то время оно было связано с изменениями в мышлении, но постепенно частое воспроизведение этой речевой фигуры превращает ее в устойчивый литературный штамп, а если речь идет о переводном произведении, в установившийся прием переводческой техники. Расширение бинарных сочетаний до тренарных в Ареопагитиках XVIII века есть в какойто мере пример ориентации на классиков церковнославянского языка, то есть использование традиции как стилистического приема.

В процесс расширения текста изложенными выше способами вписывается тенденция к конкретизации качественности и отделению качества от его носителя (уточнение содержания понятия). В переводах XVIII века субстантиваты иногда переводятся сочетанием соответствующего прилагательного и слова вещь. Так и в этом памятнике. Таким образом, конкретизируется качество (прилагательное, по Потебне, всегда конкретнее субстантивата4), но конкретизация не касается самой субстанции, которая не определена, несущественна, всеобща, поэтому она получает наименование вещь. Неопределенность вещи в данном случае абсолютна: если в древнерусских переводах вещь — это «родовое именование для всего предметного (вещного) мира, доступного исчислению"5, то здесь речь идет уже о другом мире — мире идей, к которому автор считает уместным применить сверхабсолютизированное в своей отвлеченности и семантической безразличности слово вещь. Например, чювственными вещми (2), вещей начертаніи неимущих, то есть IW nlJoJlTI, `неизобразимого' (3), честныхъ вещей (26об), б (о)жественних вещей (27об) и т. д. и т. п. Кроме слова вещь, в этой же функции может выступать слово естество: INf lzU (f > б (о)жественная естества (3).

Слово вещь может иногда казаться переводчику слишком невыразительным, и тогда он из содержания широкого контекста восстанавливает еще одно слово, как, например, в отрывке из трактата «О церковной иерархии» (I, 2), речь в котором идет о принципах строения иерархии церкви и их сходстве с принципами небесной иерархии, так что иерарх каждого чина должен быть совершаем через божественное, IiLiM («I (In |NlEo (- в нашем памятнике въ божественныхъ таинствахъ и вещехъ совершается (26об). Кстати говоря, слово таинство в данном случае закрепилось и в современном переводе (Г. М. Прохорова).

До этого речь шла о расширении, которое можно назвать синтагматическим, интенсивным. Но расширение происходит в этом памятнике и экстенсивно, в рамках выстраивания парадигматических отношений, например, за счет на первый взгляд дублетных номинаций. На самом деле автор использует разные лексические единицы для обозначения божественных имен и для общеязыковых гиперонимовтерминов. Это можно проследить на примере пар состояние — бытие, животъ — житие / жизнь, рачительство — любовь, в которых первое слово — божественное имя, второе.

— общеязыковой гипероним. Ср. перевод одного и того же греческого слова в общеязыковом терминологическом употреблении: но и по с (вя)щенныхъ и с (вя)тыхъ оныхъ Имовъ дИси и вся д (И)ховъ благая сИть преблагия ради благости, еже Имныя быти, еже имети жизнь (Л^) собою и по своему сИществИ и нетленнИ еже имети бытие ((?In In Е0^(П) и мощи на агг (ель)скои жизни востенати (72 об — 73) — и как божественное имя: і «коже сИщая г (лаго)лахомъ вhчность быти самого состоянія (IIa (QlIz^f): сице паки здh животъ (Л^; далее перевод не всегда совпадает с греческим оригиналом, данный фрагмент которого, однако, строится на имени Л^), всякаго живота вьішшій і б (о)жественный животъ самаго живота животнИю винИ быти г (лаго)лемъ (?) составительнИю… (102). Эта же дистрибуция касается и не только божественных имен (например, в паре вещь `вещь, нечто, сущее' - вещество ` материя' и др.).

Такое разделение очень важно: оно подтверждает осознанное отношение переводчика к проблемам стиля, которые ему постоянно приходится решать. При этом разделение имен происходит в рамках церковнославянского языка по принципам традиционное — новое, употребительное — устаревшее, общее — окказиональное и т. д. Функциональная дифференциация лексики происходит на базе бывшей вариативности: этот процесс, в частности, демонстрирует становление и развитие синонимии (в одном из ее видов).

Перевод рукописи Ивана Голикова, таким образом, интересен неожиданными решениями, которые говорят о том, что переводчик следит не столько за точным переводом отдельного слова или точной передачей грамматической формы — он видит как будто бы весь текст целиком и учитывает его содержание и идейную направленность. Традиции славянской переводческой техники и искусства он использует в функционально новом аспекте. Нам ничего неизвестно о воззрениях человека, создавшего этот текст, на принципы и технику переводческого труда, но его версия Ареопагитик свидетельствует о том, что едва ли не впервые в истории бытования славянского корпуса, да и — в целом — в истории переводной духовной литературы, во главу угла ставится не образ текста (как в первом переводе XIV века) или образ слова (как в переводе Евфимия Чудовского XVII века), а внутренний их смысл, выразить который помогает особый образ стиля.

Ареопагитик рукопись богословский перевод.

Примечания

• 1. См., например, в исследовании: Низаметдинова, Н. Х. Словообразование сложных слов в русском языке XI — XVII вв. / Н. Х. Низаметдинова. — М., 2003.
• 2. Нумерация листов приводится по списку перевода в Великих Минеях Четиях митрополита Макария (октябрь, день 3-й), опубликованному в: Великие Минеи Четии, собранные всероссийским митрополитом Макарием / изд. Археограф. ком. под ред.

С. Палаузова. — М.; СПб., 1870. — Т. 3. — С. 263 — 788.

• 3. См., например, в трудах В. В. Колесова: Колесов, В. В. Слово и текст в древнерусской традиции / В. В. Колесов // Studen zur russischen Sprache und Lkeratur des 11.-18. Jahrhunderts. Frankfurt am Маіп [u.a.], 1997. S. 229 — 266. (Bekrage zur Slavistik; Bd. 33); Колесов, В. В. Роль традиционного восприятия слова и символики в сознании литературного языка переводов / В. В. Колесов // Философские и богословские идеи в памятниках древнерусской мысли. — М., 2000. — С. 7−21; Колесов, В. В. Философия русского слова / В. В. Колесов. — СПб., 2002.
• 4. Потебня, А. А. Из записок по русской грамматике. Т. 3 / А. А. Потебня. — М., 1968. С. 17.
• 5. Колесов, В. В. Вещь в древнерусских переводных текстах / В. В. Колесов // Семантика слова в диахронии. — Калининград, 1987. — С. 11.