Байронизм М.Ю. Лермонтова

Байронизм М.Ю. Лермонтова

Отношения между «Дон Жуаном» и «Онегиным» не были статическими, но существовали в развитии. В начале работы над «Евгением Онегиным» их можно определить как творческое переосмысление, затем как влияние и, наконец, как полную независимость. Пушкин писал роман в течение восьми лет, прерывая работу на некоторое время. Естественно, его восприятие «Дон Жуана» изменилось за столь долгий срок. Именно в это время мастерство Пушкина достигло зрелости. Он преобразовал традиционное путешествие в байроновской поэме с постоянно вмешивающимся повествователем и эпизодическим сюжетом, заменяя сатирический, часто даже саркастический тон Байрона на добродушную иронию, череду отдельных авантюрных приключений Жуана, за которые тот не несет никакой ответственности, на трагическую развязку. Замечание Пушкина в письме Вяземскому о том, что он пишет «спустя рукава», едва ли можно отнести даже к первой главе «Онегина», зато оно точно характеризует повествовательную манеру Байрона в «Дон Жуане». Байрону наскучило его собственное произведение, и он бросил работу над ним, не дописав 17-ю песнь.

Следует заметить, что в поэтической практике может использоваться как положительный, так и отрицательный опыт собратьев по перу, причем этот опыт может расцениваться как неудачный или как не полностью воплощенный замысел. Именно этот тип влияния характерен для пушкинских произведений, и наиболее четко он просматривается в его многочисленных пародиях. Пушкин был более склонен к творческому переосмыслению чужих произведений, нежели к заимствованию их целиком. «Евгений Онегин», написанный как ответ на байроновского «Дон Жуана», представляет собой пример влияния на самом глубоком уровне. В другом контексте подобное влияние определено следующим образом: «достижение одного писателя дает возможность другому создать столь оригинальное произведение, что почти невозможно усмотреть существующую между ними связь».

По переписке Пушкина этого периода можно проследить развитие его восприятия «Дон Жуана». В письме А. Бестужеву от 24 марта 1825 года он отрицал, что первая глава «Онегина» содержит какую-либо сатиру, противореча тем самым собственному высказыванию, сделанному в январе-феврале 1824 года в письме своему брату Льву, в котором Пушкин просил его не воспринимать всерьез критику Н. Раевского первой главы «Онегина»: «…он ожидал от меня романтизма, нашел сатиру и цинизм и порядочно не расчухал». Пушкин также упрекал Бестужева в непонимании взаимосвязи между «Дон Жуаном» и «Онегиным»: «Никто более меня не уважает „Дон Жуана“ (первые пять песен, других не читал), но в нем ничего нет общего с „Онегиным“. Ты говоришь о сатире англичанина Байрона и сравниваешь ее с моею, и требуешь от меня таковой же! Нет, моя душа, многого хочешь. Где у меня сатира? о ней и помину нет в „Евгении Онегине“. У меня бы затрещала набережная, если б коснулся я сатиры. Самое слово сатирический не должно бы находиться в предисловии».

Пушкин ссылается на предисловие, которое предшествовало первой главе в первом издании, где он обращал внимание читателя на «качества редкие для сатирического писателя» и на «отсутствие оскорбительной личности и соблюдение строгой благопристойности в шуточном описании нравов». Сам факт, что Пушкин целиком удалил предисловие в последующих изданиях, подтверждает предположение о том, что он решил сгладить резкость и неровность тона повествователя, характерные для «Дон Жуана» Байрона.

Именно письмо Бестужеву от 24 марта 1825 года может послужить отправной точкой исследования взаимосвязи между «Дон Жуаном» и «Онегиным». В нем Пушкин указывал на уместность такого сравнения: «Дождись других песен… Ах! если б заманить тебя в Михайловское!.. ты увидишь, что если уж и сравнивать „Онегина“ с „Дон Жуаном“, то разве в одном отношении: кто милее и прелестнее (gracieuse), Татьяна или Юлия? 1-я песнь просто быстрое введение, и я им доволен (что очень редко со мною случается)».

Дата этого письма весьма показательна. В марте 1825 года Пушкин уже завершил вторую и третью главы (третья включает письмо Татьяны к Онегину, имеющее решающее значение) и напряженно работал над четвертой, из которой видно, как далеко отошел Пушкин в своем произведении от предмета первоначального подражания «Дон Жуана».

Обращает на себя внимание пренебрежение советом Пушкина сравнить Татьяну и Юлию, проявленное не только Бестужевым, но и последующими поколениями исследователей. Однако если все-таки последовать его совету, нам откроется поразительный парадокс: наиболее глубоким фактором взаимодействия «Дон Жуана» и «Онегина» стал отказ Пушкина от повествовательной манеры Байрона. Именно этот фактор оказался самым плодотворным. Письмо Юлии к Жуану (песнь 1) представляет собой единственный эпизод в поэме, когда замолкает доминирующий голос повествователя и звучит голос героини. Причем именно этот всевластный повествователь считался всегда самым важным аспектом во влиянии «Дон Жуана» на «Онегина».

Письмо Юлии было более поздней вставкой в текст 1-й песни, что объясняет существующее несоответствие в тоне и общем настроении: письмо можно считать одним из самых утонченных лирических стихотворений Байрона. Во всей поэме, за исключением письма Юлии, повествователь не позволяет больше ни одному герою и тем более ни одной героине подобной вольности. Следовательно, именно письма обнаруживают общее в образе двадцатитрехлетней неверной супруги из Севильи и восемнадцатилетней девушки из российской глуши на восточных окраинах европейской цивилизации и культуры. В образах Юлии и Татьяны существует множество глубоких структурных параллелей и созвучий, которые требуют объяснения, а не простого перечисления, если мы надеемся понять истинную природу ответа Пушкина на произведение Байрона. Пушкин в своем письме Бестужеву не только предлагает сравнить его Татьяну и Юлию, но и дает ключ к разгадке того, что является истинным источником этого сравнения и в чем причина столь долгого пренебрежения этим его предложением. Если Пушкин так восхищался «Дон Жуаном», почему он прочел лишь первые пять песней, что составляет менее трети всего произведения, включавшего в себя шестнадцать песней, опубликованных годом раньше. Дело в том, что Пушкину приходилось довольствоваться французским переводом, так как уровень его знания английского языка никогда не поднимался выше начального. В письме Вяземскому от ноября 1825 года Пушкин прямо говорит о недостаточном знании английского, препятствующем чтению «Дон Жуана» в оригинале: «Что за чудо „Дон Жуан“! я знаю только пять первых песен; прочитав первые две, я сказал тотчас Раевскому, что это Байрон, и очень обрадовался, после увидя, что Walter Scott моего мнения. Мне нужен английский язык и вот одна из невыгод моей ссылки: не имею способов учиться, пока пора».

Повторяющееся замечание Пушкина о том, что он читал лишь первые пять песней, и упоминания первых двух из них указывают на источник, которым пользовался Пушкин. Это перевод «Дон Жуана» на французский Амадея Пишо. Первое издание его прозаических переводов произведений Байрона, включавшее две первые песни из «Дон Жуана», стало выходить в 1819 году и, видимо, уже в следующем году появилось в России. Второе издание воспроизводило первые две песни по первому изданию, четвертое же содержало уже полный текст поэмы Байрона. Но Пушкин прочел только первые пять песней из шестого тома, вышедшего в 1823 году, именно в то время, когда «Онегин» обрел свою окончательную форму. Вероятно, Пушкин прочел остальные песни поэмы значительно позже или же вообще не прочитал, ибо ему наскучило это произведение, как и самому Байрону. Еще в июне 1824 года в письме Вяземскому Пушкин выразил свое предпочтение первым двум песням: «Гений Байрона бледнел с его молодостью. В своих трагедиях, не выключая и „Каина“, он уже не тот пламенный демон, который создал „Гяура“ и „Чайльд Гарольда“. Первые две песни „Дон Жуана“ выше следующих».

Под словом «следующие» Пушкин подразумевал не всю поэму, а первые пять песней. Остальную часть «Дон Жуана» в переводе Пишо Пушкин получил в декабре 1825 года, «благодаря стараниям Аннеты Вульф и Анны Керн», замечает Набоков в предисловии к своему изданию «Онегина». Таким образом, изучая возможное влияние «Дон Жуана» на «Онегина», мы имеем в виду то, что ответ Пушкина последовал не на байроновский оригинал, а на прозаический перевод Пишо. Более того, четко выраженное предпочтение первым двум песням является предостережением от сравнения «Онегина» со всем произведением Байрона. Хотя с творчеством Байрона, и в частности с «Дон Жуаном», Пушкина познакомили младшие Раевские на пути в Молдавию, именно Пишо дал ему возможность работать с поэмой. Перевод Пишо содействовал ознакомлению с произведениями Байрона большинства европейцев, так как французский в то время был распространен так же широко, как английский теперь. Произведения Байрона в переводе Пишо в течение 1820-х годов вышли не менее чем в восьми изданиях. Последняя возлюбленная Байрона Тереза Гвичиалли также пользовалась переводами Пишо: «Не умея читать по-английски, Тереза почти ничего не знала из поэзии Байрона, пока он не прислал ей французский перевод «Дон Жуана».

На первый взгляд в образе Юлии нет ничего общего с Татьяной. Она предстает перед нами в сценах, напоминающих старомодный французский фарс, оперу-буфф или даже комедию dell’arte. Примером может послужить сцена, в которой Юлия доказывает свою невиновность дону Альфонсо, который вместе со своими бестолковыми слугами обыскивает ее спальню, в то время как Жуан лежит в постели Юлии, спрятавшись в подушках. При этом Юлия перечисляет имена сватавшихся к ней иностранцев, которым она отказала. Любопытно, что среди них есть один русский со смешным именем Стронгстроганов, происхождение которого Пушкин наверняка разгадал: граф Строганов был известным волокитой конца ХVIII столетия.

Пушкина эти сцены, должно быть, немало позабавили, но в особенности он был тронут необычайно нежным отношением Байрона к Юлии, который посвятил ей вдохновенное описание в начале 55-й строфы. Когда Жуан и Юлия становятся наконец любовниками, Байрон избегает традиционного образа опытной женщины, посвящающей молодого человека в радости плотской любви. Юлия предстает перед нами одинокой и нелюбимой женщиной, но сохраняющей верность своему мужу. Она изо всех сил пытается сопротивляться любви, но в конце проигрывает сражение:

A little still she strove, and much repented,.

And whispering «I will ne’er consent» consented.

Она вздохнула, вспыхнула, смутилась, Шепнула: «Ни за что!» и… согласилась!

Важно отметить, что нарочитая насмешливость Байрона над усилиями Юлии оставаться верной своему престарелому супругу смягчается в переводе Пишо, который часто опускает (неизвестно, намеренно или случайно) колкости Байрона. Байрон пишет о Юлии:

…she in sooth,.

Possess’d an air and grace by no means common:

Her stature tall I hate a dumpy woman.

Она была стройна, как Афродита;

А статность я хочу сказать всерьез Особенно в красавицах ценю я:

Приземистых толстушек не терплю я.

Пишо сглаживает эти строки, особенно последнюю фразу: «…en un mot, Julia йtait douйe d’une physionomie et d’une grace au-dessus de toute expression… Je n’aime pas les femmes trop petites». Исключение грубого слова «dumpy» («коренастая») совершенно изменяет тон. Более того, фраза «d'une grace au-dessus de toute expression», которая является намного выразительнее стертого английского «by no means common» («ни в коем случае»), должна обратить наше особое внимание на французское слово «gracieuse» в русском тексте письма Пушкина Бестужеву, в котором Пушкин комментирует сравнение Юлии и Татьяны. Именно это слово, должно быть, всплыло в сознании Пушкина при чтении описания очаровательных плеч Юлии во французском переводе Пишо: «Les ondes de sa noire chevelure ombragent comme une voile ses joues humides and pales; mais ses boucles nombreuses ne peuvent cependant cacher tout-а-fait les contours gracieux de ses йpaules…».

Но простого упоминания подобного созвучия недостаточно. Это один из показательных примеров переработки Пушкиным байроновского отношения к героям и тона повествования. Пушкин перемещает фразу из сцены альковного фарса («атласные плечи» Юлии) в совершенно иную сцену в спальне: мы имеем в виду тихий, но эмоционально напряженный момент, когда Татьяна заканчивает письмо к Онегину:

Татьяна то вздохнет, то охнет;

Письмо дрожит в ее руке;

Облатка розовая сохнет На воспаленном языке.

К плечу головушкой склонилась.

Сорочка легкая спустилась С ее прелестного плеча…

Повторяющееся упоминание плеча Татьяны (повторение слов не рекомендуется английской стилистикой, но вполне допустимо в русской) и использование прилагательного «прелестное» в последней строке напоминают пушкинское слово «gracieuse» в письме Бестужеву и то же «gracieux» в переводе Пишо: «les contours gracieux de ses йpaules». Помимо словесных созвучий, мы располагаем еще одним свидетельством того, что Пушкин провел довольно много времени, обдумывая эту сцену. В черновике письма Татьяны им сделан набросок, изображающий молодую женщину в сорочке, которая, соскользнув, обнажила ее левое плечо. Она сидит, печально положив голову на правую руку15. Можно предположить, что образ Юлии не покидал Пушкина, когда он читал перевод Пишо и набрасывал портрет собственной героини. В пользу этой гипотезы свидетельствует тот факт, что Юлия тоже пишет письмо в момент наивысшего душевного напряжения перед тем, как разгневанный супруг отсылает ее в монастырь. Так мы обнаруживаем, что, создавая одну сцену с Татьяной, Пушкин использовал две разные сцены с участием Юлии. Пушкин переделывает и некоторые другие детали из «Дон Жуана». Это указывает на то, что он размышлял о Юлии, когда создавал образ Татьяны, и пытался найти ее место в повествовательной структуре «Онегина». Именно изменения, вносимые Пушкиным, обнажают развитие замысла «Евгения Онегина». Пушкин говорит о том, что у него хранится подлинник письма Татьяны. Мы должны предположить, что Онегин передал его Пушкину повествователю в Одессе. Байрон тоже упоминает о «нижеследующей копии письма» Юлии. Татьяна пишет свое письмо на французском, и Юлия вполне могла бы сделать то же самое, так как Байрон отметил ранее, что она думала на французском:

But just suppose that moment should betide,.

I only say suppose it inter nos.

(This should be entre nous, for Julia thought.

In French, but then the rhyme would go for nougth.).

(Для рифмы добавляю «inter nos»,.

Точнее «entre nous», чтоб ясно стало, Что по-французски Юлия мечтала.).

Перевод Пишо не столь прямолинеен, но передает ту же мысль: «C'est entre nous que je veux dire, car Julia ne pensait pas en latin, et j’ai йtй esclave de ma rime».

Как и Юлия, Пушкин думал на французском. Он вполне мог бы сначала сочинить письмо Татьяны на французском. Набоков отметил, что оно легко переводится с русского на французский, и представил четыре французских перевода оригинала Пушкина в своем собственном идеальном Urtext.

Пушкин выделяет письмо Татьяны в самостоятельную часть, отказываясь на время от онегинской строфы. Он как будто почувствовал, что письмо Юлии было позднейшей вставкой в текст поэмы. Язык письма Татьяны сходен с языком письма Юлии как живостью и непосредственностью устной речи, так и тоном смирения и отчаяния. Набоков в своем издании «Онегина» обнаруживает связь между строчками Пушкина:

Она зари не замечает, Сидит с поникшею главой И на письмо не напирает Своей печати вырезной, и фразой из письма Юлии:

I have no more to say, but linger still,.

And dare not set my seal upon this sheet…

Казалось, было ей невмоготу Скрепить письмо печатью вырезною.

К сожалению, перевод не передает прямой речи героини 18. Необходимо объяснить такие лексические соответствия. В «Дон Жуане» перед нами прямая речь Юлии, а в «Онегине» слова повествователя. Это подтверждает мысль о том, что именно Пушкин читал «Дон Жуана», а не его героиня. Естественно, она не подозревает о наличии сходства между ней и Юлией; она по-прежнему думает о себе в духе французских романов.

Байрон принимает образ Юлии и говорит ее голосом, и, таким образом, Пушкин может проникнуть в мир ее чувств непосредственно, не полагаясь на пересказ насмешливого повествователя. Так письмо Юлии создает поэтическую среду, предвосхищающую атмосферу знаменитой сцены написания Татьяной письма Онегину. Как и Пушкин, мы видим Юлию трагическую и неподвижную фигуру, пишущую свое прощальное письмо молодому человеку, которого она любила и который погубил ее. Эта сцена обладает выразительностью гравюры, подобно tableau vivant или сцене на греческой вазе, а ее неподвижность и безмолвие особенно завораживают благодаря шуму и суете предшествующих сцен. Единственный раз в «Дон Жуане» мы слышим биение человеческого сердца без вмешательства рассказчика, измеряющего свою температуру через каждые несколько строк:

«They tell me 'tis decided; you depart:

'T is wise 't is well, but not the less a pain;

I have no further claim on your young heart,.

Mine is the victim, and would be again…".

Ты уезжаешь. Это решено И хорошо и мудро, но ужасно!

Твое младое сердце суждено Не мне одной, и я одна несчастна!

Элизии передают прерывающийся голос, сдавленный болью. Пишо не снижает эмоциональности тона. Он не использует более интимное обращение «tu» (ты) и переводит письмо в форме косвенной речи: «On me dit qu’il est dйcidй due vous allez partir, йcrivait-elle б Juan. Vous faites sagement… vous faites bien; mais ce n’en est pas moins un chagrin pour moi. Je n’ai plus de droit dйsormais sur votre jeune coeur; le mien est seul victime et consentirait б l’кtre encore». Возможно, версия Пишо оказала влияние на выбранную Пушкиным манеру повествования в сцене с Татьяной.

В монастыре Юлия обречена на полную изоляцию от мира. Ее упоминания о собственной судьбе звучат очень трогательно, потому что она вообще не упрекает Жуана, а только себя:

You will proceed in beauty, and in pride,.

Beloved and loving many; all is o’er.

For me on earth, except some years to hide.

My shame and sorrow deep in my heart’s core…

Ты будешь жить, ласкаем и любим, Любя, лаская и пленяя многих, А я уйду с раскаяньем моим В молчанье дней молитвенных и строгих.

И это не гудибрастическая бравада, а смешение душевной боли и мужественного смирения. В данном случае нам представлена масса конкретных деталей, и даже избитое выражение «heart`s core» («глубина сердца») приобретает свежесть благодаря тому, что и повествователь безжалостно применяет его к самому себе. Теперь Юлия находит в глубине своего сердца лишь стыд, за который горько расплачивается. Письмо Юлии помогает Байрону достичь трагической напряженности, но лишь на короткое время: повествовательной манере «Дон Жуана» свойственна чувствительность, пресеченная неловкой ухмылкой. Обычно особо отмечают емкость сравнения, использованного Юлией для описания «женского» ума:

As turns the needle trembling to the pole.

It ne’er can reach, so turns to you, my soul.

Так в компасе настойчивый магнит К заветной точке рвется и дрожит.

Однако Байрон тут же нейтрализует достигнутый им эффект:

This was Don Juan’s earliest scrape; but whether.

I shall proceed with his adventures is.

Dependent on the public altogether…

Вот первое Жуана приключенье.

О новых я не смею продолжать:

Мне нужно прежде умное сужденье И вкусы нашей публики узнать…

Байрон не может не рассказать, что потом произошло с письмом Юлии. По пути из Севильи в Кадис, на корабле, у Жуана начинается морская болезнь. Перегнувшись через борт, он нечаянно забрызгивает рвотой послание Юлии, написанное на бумаге с золотым обрезом и киноварной печатью тонкой работы. И неважно, что Жуану всего шестнадцать лет и он неопытен и нездоров. Байрон сделал свой выбор, и такое соединение противоположных тонов просто потрясает. Скорее всего именно этот эпизод имел в виду Уильям Хэзлит, когда он (незадолго до смерти Байрона) так отозвался о склонности поэта к «самопародированию»: «За классическим опьянением следует полоскание содовой водой, пенистое излияние ординарной желчи. После молний и урагана нас знакомят с обстановкой избы и содержанием рукомойника».

Пушкинскому повествователю подобная смена интонаций абсолютно несвойственна. После сцены с морской болезнью Байрон ссылается лишь на копию («сору») письма Юлии. А повествователь Пушкина хранит оригинал письма Татьяны как святыню. Кроме того, в отличие от Байрона, Пушкин позаботился о том, чтобы включить письмо в сюжет романа. Пушкин изображает Татьяну не только провинциальной барышней, но предоставляет ей возможность развиться, стать рассудительной и состоятельной замужней женщиной. Каждое из этих писем знаменует собой переломный момент в жизни обеих героинь. Юлия прощается с возлюбленным, почти что с самой жизнью, тогда как Татьяна заявляет о своей любви в «неженской», весьма рискованной манере, если принять во внимание условности того времени. Какой обещает быть судьба обеих героинь? Два поэта обходятся со своими героинями в сходных ситуациях по-разному. Жуан не отвечает Юлии совсем, об остальном умалчивается. В следующей песни повествователь высказывает удивление, когда обнаруживает Жуана в объятиях Гайдэ:

But Juan! had he quite forgotten Julia?

And should he have forgotten her so soon?

Но как же мой Жуан? Ужели он Так быстро мог забыть о донне Юлии?

Повествователь заявляет, что он «ненавидит непостоянство». Но Жуан позабыл Юлию, как, впрочем, и сам повествователь после этого последнего упоминания.

Хотя ночной кошмар байроновской Гайдэ в IV песни мог бы послужить отправным пунктом для сна Татьяны, Пушкин вновь далеко отходит от предмета своего первоначального подражания. Байрон исследует внутренний мир беременной и напуганной Гайдэ недолго, ибо вскоре она погибает, а Жуан отправляется навстречу следующей женщине. Гайдэ видит во сне труп Жуана, но вскоре она пробуждается, когда отец застает ее в объятиях Жуана. Этот эпизод, выполненный в более мрачных тонах, является повторением фарсовой сцены, в которой дон Альфонсо застает Жуана и Юлию в постели. Байрон рассказывает о смерти Гайдэ и ее нарождённого ребенка в сентиментальном стиле, достойном Диккенса. Кошмар Татьяны включен в сюжет «Онегина», предвещая убийство Ленского.

Должно быть, Пушкин был удивлен тем, что Байрон наметил такую богатую экспозицию (треугольник Юлия Альфонсо Жуан) только для того, чтобы тут же ее забросить. Оставляя Юлию и следуя за Жуаном в его путешествиях, Байрон ограничивал возможности своей поэмы. Несмотря на большие расстояния, которые преодолевает Жуан, его внутренний мир остается прежним, как неизменным остается неровный стиль Байрона. В результате оказывается неважным, скольких женщин соблазнил Жуан и сколько соблазнили его: их образы расплывчаты, а их голоса затихают, заглушенные голосом повествователя.

Однако по сей день нас пленяет этот остроумный, неподражаемый повествователь поэмы Байрона. Он привлекал и Пушкина, который создал свой собственный неповторимый тип повествователя в «Онегине». Пушкину нравился байроновский повествователь, но он уже успел продемонстрировать свое восхищение (разделяемое Байроном) sprezzatura (непочтительность) Пульчи и Ариосто, у которых он заимствовал образ ироничного, вторгающегося в повествование рассказчика «Руслана и Людмилы». И хотя Пушкин продолжал прерывать действие лирическими отступлениями своего повествователя и в «Евгении Онегине», Леон Штильман прав, замечая: «В действительности „отступления“, различные вторжения авторского „я“ и переходы от объективного повествования к субъективному во многих случаях служат развитию сюжета в „Евгении Онегине“, являясь частью повествовательной структуры этого произведения». Когда произведение Пушкина приняло окончательную форму, байроновский бессвязный монолог и эпизодическое повествование уже не могли соответствовать его целям. Пушкинский повествователь столь же оригинальное создание, как и байроновский, но Пушкин не позволяет ему поглотить роман целиком со всеми его героями. Более того, пушкинское классическое чувство меры не позволило бы ему ввести такие резкие вторжения в симметричную структуру «Онегина» или же смешать противоречивые интонации, что так характерно для манеры Байрона. Вместо этого Пушкин достиг равновесия между схематичным сюжетом и «повествовательной структурой» романа.

Пушкин вторит Байрону, посылая своего героя в заморские путешествия, но из окончательного варианта он исключает главу «Путешествие Онегина». Это наиболее важное изменение, которое внес Пушкин, переосмысляя эпизод о Юлии и Жуане. Вместо того чтобы следовать за Онегиным, он остается с Татьяной, сосредоточивая свое внимание на женщине, а не на мужчине. Татьяна живет не в вымышленном, тепличном мире Испании и не в сентиментальной пасторали «Бедной Лизы» Карамзина произведение, которое Пушкин спародировал в повести «Станционный смотритель» в Болдинскую осень 30-го года, тогда же, когда он написал последнюю главу «Онегина». Обеспокоенная мать Татьяны отправляет ее на ярмарку невест в Москву. Татьяна удачно выходит замуж и попадает в высший свет Петербурга. Таким образом, движение наверх связывает ее со многими «вертикальными героями», населяющими европейскую литературу.

Решение Пушкина остаться с Татьяной имело важные последствия не только для Онегина, но повлияло и на традицию русского романа в целом. В отличие от героев «Дон Жуана» и от других героев «Онегина», Татьяна развивается эмоционально и духовно. Она перестает быть просто объектом вожделений или сентиментальных устремлений мужчин и становится совсем непохожей на традиционные женские образы русской литературы ХVIII начала ХIХ века.

Обычно Байрон относился к женщинам не как к самостоятельным существам, а как к объектам желаний. Героини Байрона подобны женщинам на портретах Буше, которые представляют собой изображения «крохотного, абсолютно послушного женского тела, привлекающего внимание чувственного человека». Подобные взгляды на место женщины, позднее расцениваемые как оскорбительные, были широко распространены в ХIХ веке и не должны быть отнесены на счет бисексуальной ориентации Байрона. Интересен тот факт, что Байрон вкладывает в уста Юлии один из своих наиболее известных bon mots, хотя в данном случае он перефразировал высказывание женщины, мадам де Сталь, из ее статьи «О влиянии страстей». Итак, мы читаем у Байрона:

«Man's love is of his life a thing apart,.

'Tis woman’s whole existence…".

В судьбе мужчин любовь не основное, Для женщины любовь и жизнь одно…

В свою очередь Пушкин повторяет эту безрадостную оценку в черновике письма, написанном в июле 1825 года по-французски Н. Раевскому, когда говорит: «…у женщин нет характера, у них бывают только страсти в молодости, вот почему так легко изображать их». Однако не стоит забывать, что Пушкин хотел казаться остроумным и «байроническим» всякий раз, когда писал братьям Раевским, и особенно когда писал по-французски. Более того, это замечание помещено в контекст резкой критики байроновской привычки наделять героев в драмах разными чертами своего собственного характера и «таким путем из одного цельного характера, мрачного и энергичного», создавать «несколько ничтожных это вовсе не трагедия». Пушкин предполагает, что Байрон мог изображать лишь юных влюбленных существ, а не опытных женщин с цельными характерами. Тот же недостаток, по мнению Пушкина, присущ не только героиням, но и героям байроновских драм.

Вместо того чтобы покинуть Татьяну после того, как она написала письмо, Пушкин превращает ее из эпизодического сатирического персонажа в прототип «сильной» женщины русского психологического реалистического романа. Безусловно, Татьяна не обладает психологической глубиной героинь Достоевского, Толстого и даже Тургенева, но, вне всякого сомнения, она уже не является одной из сентиментальных героинь ХVIII века. Татьяна также отличается от своей младшей сестры Ольги, которая сродни байроновским героиням, созданным в двумерном пространстве. Большое значение имеет тот факт, что Пушкин не спешит описывать Ольгу, потому что ее портрет можно найти в любом романе. Позже сам Онегин сравнивает милое кругленькое личико Ольги с «глупой луной / На этом глупом небосклоне». Из всех героев только к Татьяне Пушкин относится с нежной иронией и никогда с сарказмом, и подобное отношение в точности соответствует особенному отношению Байрона к Юлии. Другие персонажи «Евгения Онегина» созданы в полном соответствии с байроническим или сентиментальным канонами. Онегин иронически отождествляется с Чайльд Гарольдом не только повествователем, но и самой Татьяной. Создавая образ матери Татьяны, Пушкин заимствовал некоторые детали из образа матери Жуана (донна Инеса), но в то же время он смягчил резкие тона в байроновском описании лицемерия и сексуальной закрепощенности дамы из общества. Для образа молодого Ленского Пушкин использовал некоторые черты юного Жуана, хотя сама неопытность Ленского необходимая составляющая сюжета, которая влечет за собой дуэль и поспешный отъезд Онегина.

В отличие от Онегина, Татьяна учится на своих ошибках. В то время, когда Онегин продолжает странствовать, подобно Чайльд Гарольду, Татьяна преодолевает замкнутость сельской жизни с помощью литературы. Прежде она ставила себя на место «Клариссы, Юлии, Дельфины». Вероятно, Пушкин опирался на эти образы, создавая развязку «Онегина», где Татьяна, подобно этим трем сентиментальным моделям, отвергает любовь героя из соображений морали. Однако Пушкин находился под менее сильным впечатлением от эпистолярных романов Ричардсона, Руссо и мадам де Сталь, нежели Татьяна. Его истинные чувства выразились в его письмах, из которых можно заключить, что мнение Пушкина о Татьяне было гораздо выше, чем о трех страдающих барышнях. Так, в письме брату от ноября 1824 года Пушкин говорит о Клариссе: «…мочи нет какая скучная дура!».

Знаменитое письмо Татьяны к Онегину может содержать в себе отголоски писем из французских романов, в кругу ее чтения преобладали эпистолярные романы. Однако же замысел Пушкина заставить Татьяну первой написать письмо более вероятно проистекает из чтения им «Дон Жуана». Пытаясь найти источники письма Татьяны, скажем, в «Новой Элоизе» Руссо, а для письма Онегина в «Адольфе» Б. Констана, мы должны отличать литературные вкусы самого Пушкина от пристрастий его героев. Пушкин (или же его повествователь) считает, что оба его главных героя, а также Ленский и мать Татьяны, стараясь выразить свои самые сокровенные мысли, полагались на прочитанные книги. Основная тема «Евгения Онегина» опасность копирования жизнью искусства. Эту же тему позднее разрабатывал О. Уайльд. Онегин подвергается этой опасности, как и Татьяна поначалу, в дальнейшем она избегает этого, что является знаком ее возрастающей опытности. Именно поэтому так важно для развязки посещение Татьяной онегинского дома. Невозможно правильно понять финал романа, не принимая во внимание эту сцену. Татьяна видит кабинет Онегина, украшенный портретом лорда Байрона и бюстом Наполеона двух кумиров той эпохи во всей Европе. Когда Татьяна просматривает книги в кабинете Онегина, замечая пометки ногтем, вопросительные знаки и многозначительные записи на полях, она начинает понимать, что Онегин подражание, «москвич в Гарольдовом плаще». Теперь, прочитав Байрона, Татьяна сравнялась со своим создателем Пушкиным в понимании внутреннего мира Онегина. Ее вопрос: «Уж не пародия ли он?» является критической стадией в осознании ею бесплодности идеи подражания искусству в жизни и дает психологическое объяснение последующему отказу Онегину. Если бы Татьяна не повзрослела, если бы не увидела Онегина насквозь, она вряд ли смогла бы отвергнуть его мольбы.

Как отмечали многие исследователи, в том числе и Слонимский, в двух последних главах читатель видит все происходящее глазами Татьяны, а не Онегина. Этот сдвиг в системе точек зрения в романе влечет за собой изменение тона повествования. Взгляды Татьяны в восьмой главе сродни пушкинским. Набоков высказал предположение, что она становится Музой поэта. Того же мнения придерживалось впоследствии множество литературоведов, среди них и Андрей Синявский 32. Неважно, Муза она или нет, главное то, что Татьяна, как и сам Пушкин, прочла Байрона, и поэтому их мнения об Онегине теперь сливаются, тогда как раньше они расходились. Возможно, Татьяна прочла первые две песни «Дон Жуана», естественно, во французском переводе Пишо, так как думала она и писала по-французски. И может быть, ей вспомнилась несчастная судьба Юлии во время ее последнего столкновения с Онегиным в восьмой главе.

Посещение Татьяной библиотеки Онегина закладывает основу ее опытности, которая проявилась при встрече с Евгением в последней главе два года спустя. Теперь Татьяна вышла замуж и стала петербургской светской дамой. Она обрела подлинное существование и способность удивлять читателя качество, которым обладают цельные натуры. Подобным же образом Татьяна удивляет и Онегина, который, будучи байроническим героем, мало чему научившимся в своих длительных странствиях, не способен понять, почему и как она может сопротивляться его мольбам.

Озадаченность Онегина разделяли поколения русских читателей, которые предпочитали сентиментальный счастливый конец поражению героя. Даже отзывы писателей первого ряда показывают, насколько Пушкин опередил свое время в трактовке женских характеров. Словно не довольствуясь пушкинским финалом, Толстой в «Анне Карениной» исследовал последствия уступки замужней женщины мужской воле в Татьянином положении. Но по иронии судьбы портрет Анны получился более похожим на байроновскую героиню, нежели на пушкинскую. Толстой изобразил женщину, для которой любовь заключает в себе все ее существование. Другими словами, Толстой соглашается с байроновской Юлией, а не с пушкинской Татьяной.

Достоевский в своей знаменитой речи на открытии памятника Пушкину в Москве в 1880 году заявил о своем страстном желании, чтобы прошлое изменилось и Онегин ответил бы на любовь Татьяны. Как бы странно это ни звучало, именно Достоевский в той же речи признал решающим значение образа Татьяны и предположил, что Пушкин имел больше оснований назвать свой роман ее именем, а не именем Онегина. Более того, Достоевский принял пушкинскую развязку и проявил свойственную ему психологическую проницательность в постижении мотивов отказа Татьяны мольбам Онегина: «…ведь она же видит, кто он такой: вечный скиталец увидал вдруг женщину, которою прежде пренебрег, в новой блестящей недосягаемой обстановке».

Предположение, что муж Татьяны стар, беспочвенно. Он друг Онегина, а продвинуться по службе он вполне мог бы во время наполеоновских войн. Так что спустя несколько лет после их окончания ему должно было быть не более сорока лет. Необходимо также заменить слово «скиталец» в речи Достоевского более подходящим термином «байронический герой» и можно считать, что Достоевский верно понял Пушкина. Он проник в образ мыслей собрата по перу и раскрыл психологическую природу Онегина, будучи даже несколько суровым к нему. В конце концов, почему надо было ожидать, что Онегин изменится в одночасье и ответит на чувство неопытной провинциальной девочки?

Однако дальше Достоевский расходится во мнениях с Пушкиным. Он считает, что новое чувство к Татьяне искупит его грехи и изменит его характер. Пушкин не был в этом уверен, и, соответственно, сомневалась и Татьяна. Но ее горькое понимание характера Онегина не мешало ей оглядываться в прошлое с грустью и сожалением об упущенных возможностях:

А счастье было так возможно, Так близко…

Слонимский считает, что это высказывание является «лейтмотивом романа».

Татьяна обладает тем, чего в Юлии не было, возможностью существования вне любви. Грустные слова Татьяны в восьмой главе восходят не только к воспоминаниям об отповеди Онегина в саду в четвертой главе, но и к предсказанию в ее собственном письме, где она говорит, что если бы Онегин не посетил их, она бы вышла замуж и стала бы верной женой и заботливой матерью. В этом смысле Татьяна дочь своего времени, когда возможности женщин были сильно ограничены. Она не могла изучать медицину, право, получить какую-нибудь другую профессию. По закону она была скорее чьей-то собственностью, нежели независимым человеком. Одной из немногих защит женщины в обществе была и незапятнанная репутация.

Когда мы встречаемся с Татьяной в последний раз, ей примерно двадцать три года. Столько же было и Юлии в решающий момент ее жизни.

Перед тем как внезапно покинуть комнату, Татьяна говорит Онегину:

Я вас люблю (к чему лукавить?),.

Но я другому отдана;

Я буду век ему верна.

Внезапный отказ Онегину, возможно, является реминисценцией из французского перевода Пишо с изменением времени глаголов и типа речи (в тексте «Онегина» прошедшее стало настоящим, косвенная речь прямой): «Julia avait de l’honneur, de la vertu; elle aimait don Alfonso et lui иtait fidиle…» По замыслу Байрона, в начале романа Юлия верная жена, но затем она поддается искушению. У Пушкина наоборот. Сначала Татьяна ослеплена страстью, а в конце она верная жена. Некоторые исследователи пытались объяснить поведение Татьяны тем, что Пушкин сам подумывал в то время о женитьбе и ухаживал за юной красавицей Натальей Гончаровой. И его переживания и мечты о супруге воплотились в образе Татьяны. Если дело обстоит именно так, то судьба действительно сыграла с ним злую шутку. Но не стоит объяснять в данном случае пушкинский эстетический выбор его биографией. По мере развития повествования в «Евгении Онегине» тема долга, противостоящего любви, достигает своего полного воплощения. Эта тема была весьма характерна для французской литературы. Она же отразилась в глубокой вере в судьбу как Татьяны, так и самого Пушкина.

В отличие от Юлии, Татьяна абсолютно серьезно заявляет о своем намерении «не уступать», она отказывается изменить мужу. Так она избегает дурной славы, жертвами которой стали Юлия и ее муж дон Альфонсо. Байрон говорит об этом как об одном из самых нашумевших скандалов, какие только знала Испания. «Ужасный шум великого скандала / (В Испании уж не было таких…)"35. Татьяна проявляет проницательность в понимании возможных целей Онегина. Их связь могла повлечь за собой именно такой «громкий скандал». В ее словах преломляются слова Юлии, которая в письме упоминает о своем позоре, но затем забывает о нем, воображая своего молодого любовника, продолжающего свой путь к новым победам. Татьяна говорит:

…мой позор Теперь бы всеми был замечен, И мог бы в обществе принесть Вам соблазнительную честь?

И это окончательный ответ Пушкина на знаменитые строки Байрона о женской ограниченности. Нет, любовь это еще не «все женское существование». В этом смысле Пушкин поставил под сомнение культурные ценности своей эпохи.

Во влиянии «Дон Жуана» на создание «Онегина» роль перевода Пишо как посредника была решающей. По словам Набокова, проза Пишо была весьма слабой заменой энергичной поэзии Байрона. Однако это все, что имелось у Пушкина, когда он работал над «Онегиным», и он взял из перевода то, что было возможно. Перевод Пишо не только сделал Пушкина независимым от младших Раевских, но и повлиял на его восприятие «Дон Жуана». Проза Пишо определила пушкинское восприятие Юлии, смягчив байроновский сарказм, и сосредоточила внимание русского поэта на характере Юлии, а не на самом Жуане в 1-й песни поэмы.

Перевод Пишо тем самым подсказал Пушкину мысль уравновесить образ Онегина завершенным образом Татьяны.

Тщательное сравнение «Онегина» и «Дон Жуана» обнаруживает тот факт, что Пушкин относился к поэме Байрона как к пластическому материалу, откуда он свободно брал то, что ему подходило, и отвергал или переделывал все остальное. В этом процессе пути Пушкина и Байрона начали расходиться, что было чревато последствиями не только для «Онегина», но и для будущего русской литературы вообще. И тем не менее лишено всяких оснований широко распространенное мнение о том, что Пушкин стремился «преодолеть» влияние Байрона, с тем чтобы стать настоящим «реалистом». Подобные беспочвенные заключения вполне могли послужить причиной того, что поколения литературоведов оставляли без внимания совет самого Пушкина сравнить Юлию и Татьяну.

Но как бы критически ни относился Пушкин к некоторым аспектам байроновского мастерства, он всегда восхищался этим англичанином. В качестве эпиграфа к заключительной главе «Онегина» Пушкин выбрал начальные строки известного стихотворения Байрона 1816 года, написанного им при отъезде из Англии:

повествование взаимодействие лермонтов байрон.

Fare thee well, and if for ever.

Still for ever fare thee well.

Прости! И если так судьбою Нам суждено навек прости!

(Пер. И. Козлова.).

Когда Пушкин услышал о смерти Байрона в болотах Миссолунги, он удивил священника и жителей Михайловского, заказав обедню по усопшему (см. письмо П. Вяземскому от 7 апреля 1825 года). Вся эта затея описывается как шутка, но тем не менее свидетельствует о почитании Байрона как человека и поэта. Пушкин обращался к творчеству Байрона, и в частности к «Дон Жуану», в течение всей работы над «Евгением Онегиным». Он заимствовал обещание Байрона «снизойти до прозы»; кроме того, Пушкин откликается на замечание Байрона о том, что не стоит обвинять его в заговоре против общественной морали.