Польско-русские литературные связи

Таблица 1 Очерк жизни и творчества (хронологическая таблица) Адам Мицкевич.

Мицкевич в русской литературе: от пушкина до бродского Нелли Каменева.

История творческого восприятия Адама Мицкевича в русской литературе началась несколькими годами раньше первого его появления в России и продолжается по сей день. Сосланный по делу «филаретов» в «центральные губернии», Мицкевич впервые оказался в России, в Петербурге, 9 ноября 1824 года. К тому времени К. Рылеев перевел его баллады «Лилии» и «Свитезянка», а В. Туманский — сонет «Воспоминание». Сначала в Петербурге, а затем в Москве Мицкевич близко сходится с К. Рылеевым, А. Бестужевым, братьями Н. и Кс. Полевыми, С. Соболевским, П. Вяземским, Е. Баратынским, А. Хомяковым, С. Шевыревым, М. Погодиным и, наконец, в октябре 1826 года знакомится с Пушкиным. Эти факты из истории литературы общеизвестны, и значение русского периода в творчестве Мицкевича сейчас не оспаривается ни в России, ни в Польше. Приезд Мицкевича в Россию был для него вхождением в большую литературу. Окруженный восхищением нескольких друзей по Виленскому университету, но почти неизвестный в столице Польши, Мицкевич попадает в культурную среду, достойную его гения, в ней завершается его поэтическое самоопределение.

Но влияние было обоюдным, и Мицкевич, в свою очередь, становится важной частью живого литературного процесса в России. Русская литература осваивает его творчество не только на уровне переводов, но и на глубинном уровне влияния поэтики и эстетических концепций. В немалой степени благодаря Мицкевичу, в русской литературе как доминирующее стилевое направление утверждается романтизм, в системе поэтических жанров заметное место занимает сонет. Пушкин в своем знаменитом «Суровый Дант не презирал сонета…» в ряд великих сонетистов прошлого — Шекспир, Петрарка, Данте — поставит имя Мицкевича. Вольные переводы Пушкиным вступления к поэме «Конрад Валленрод», баллад «Три Будрыса» и «Дозор» (у Пушкина «Будрыс и его сыновья» и «Воевода») также могут считаться блестящими примерами такого глубинного творческого взаимодействия. Конечно, Пушкин вовсе не стремился к догматическому переводу, в этом у него не было никакой надобности. Сохраняя свойственную ему учтивость по отношению к первоисточнику, он создает новые тексты, органичные в контексте русской поэзии. Диалогическое по своей природе пушкинское творчество, как всегда, переплавляло «чужое» в «свое», расширяя горизонты русской литературы. Мы узнаем воссозданные Мицкевичем польские исторические реалии и мир народной баллады и в то же время отчетливо слышим голос Пушкина: его интонацию и слово.

В ряду интертекстуальных отношений пушкинского творчества Мицкевичу принадлежит отнюдь не последнее место. Прямые и косвенные упоминания о Мицкевиче встречаются в сочинениях и письмах Пушкина во множестве, начиная с мимолетной оговорки в «Дубровском», где за пяльцами Маша Троекурова «не путалась шелками подобно любовнице Конрада [героя „Конрада Валленрода“ ], которая в любовной рассеянности вышила розу зеленым шелком», до диалога в «Медном всаднике». Ему посвящены стихотворения «В прохладе сладостной фонтанов», строфа в «Евгении Онегине» — «Воображенью край священный…»; есть основания видеть связь «Конрада Валленрода» и пушкинской «Полтавы». Из последних открытий интересно наблюдение Ю. М. Лотмана о внесенном в 1830 году, а затем снятом в последующих изданиях послесловии Пушкина к «Бахчисарайскому фонтану». Ю. М. Лотман пишет: «Позже к третьему изданию (1830), Пушкин добавил «Отрывок из письма» … «Вот Чатырдаг», сказал мне капитан.

Я не различил его, да и не любопытствовал. Перед светом я заснул". Капитан изъясняется цитатой из «Крымских сонетов» Мицкевича…". Вероятнее всего Ю. М. Лотман имел в виду перекличку с сонетом «Вид гор из степей Козлова», где Мирза показывает засыпающему Пилигриму открывшуюся среди гор вершину Чатырдага. И, наконец, тема, которая породила обширную критическую литературу, в том числе и писательские исследования П. Вяземского, В. Брюсова, В. Ходасевича — диалог «Медного всадника» и «русской» части «Дзядов». Речь идет о цикле из семи стихотворений, названном Мицкевичем «Отрывок». В примечаниях к «Медному всаднику» Пушкин скажет: «Мицкевич прекрасными стихами описал день, предшествовавший Петербургскому наводнению, в одном из лучших своих стихотворений — Oleszkiewicz [часть «Отрывка» ].

Жаль только, что описание его не точно. Снегу не было — Нева не была покрыта льдом. Наше описание вернее, хотя в нем нет ярких красок польского поэта". И дальше о памятнике: «Смотри описание памятника в Мицкевиче. Оно заимствовано из Рубана — как замечает сам Мицкевич». Пушкинские примечания дали основания полонистам рассматривать «Медный всадник» как полемический ответ на резкий антирусский памфлет, каким был «Отрывок». Однако замысел поэмы Пушкина гораздо шире — это прежде всего результат его собственных многолетних раздумий о русской государственности, о роли реформ Петра, об антиномии власть и личность — теме, волновавшей Пушкина со времен «Бориса Годунова». Одновременно с «Медным всадником» он работает над «Историей Пугачева», тремя годами позже напишет «Капитанскую дочку». Характерно, что Мицкевич, которому Пушкин прочитал «Бориса Годунова» в рукописи, не согласился с концепцией трагедии, о чем сказал позже в лекциях в Коллеж де Франс: «Подобная драма должна быть лирическая: она должна напоминать нам прекрасные напевы народных песен; ей должно переносить нас в мир сверхъестественный. Драма Пушкина в составе своем — подражание Шиллеру и Шекспиру. Он худо сделал, что ограничил ее действие на земле.

В прологе своем дает он нам почувствовать мир сверхъестественный, но вскоре совершенно забывает о нем, и драма просто кончается политическою интригою". В этом замечании суть разногласий между двумя великими поэтами. Историческая и духовная трезвость Пушкина не была близка Мицкевичу, творчество которого представляет собой яркий образец романтического дуализма: соединение мистического и реального, обращение к истории народа и субъективный пафос. Нельзя не согласиться с мнением А. А. Ахматовой, что «история отношений Пушкина с Мицкевичем еще не написана», очевидно лишь, что это был амбивалентный процесс одновременного усвоения и отталкивания при неизменном интересе и уважении друг к другу.

Отсылка к Мицкевичу в «Медном всаднике» в ряду других авторов (кроме того упоминается Вяземский и историк Берх) говорит о том, что творчество польского поэта стало для Пушкина ближайшим литературным контекстом, существенной частью тех многочисленных и многообразных связей, которыми пронизано все его творчество. Настоящая же полемика между ними разразится позже, когда Мицкевич в Париже прочтет «Клеветникам России» и «Бородинскую годовщину», а Пушкин в Болдине «Русским друзьям» — стихотворение, вошедшее в «Отрывок». Пушкин ответит на него стихотворением «Он между нами жил…», список с которого А. И. Тургенев после смерти Пушкина передаст Мицкевичу, сделав на нем пометку «Голос с того света». Политические разногласия между двумя поэтами были результатом не только особой исторической ситуации, но и разницы в историософских взглядах, частью которых в зрелые годы был у Пушкина политический консерватизм. Со смертью Пушкина история личных отношений двух славянских гениев была завершена, история творческих аналогий только начиналась. Еще при жизни двух поэтов первым их «арбитром» стал П. А. Вяземский.

Выход в конце 1826 года «Сонетов» Мицкевича вызвал настоящую «журнальную войну» как в польской, так и в русской критике. Ни одно из его последующих произведений, в том числе и самые великие — «Дзяды» и «Пан Тадеуш», не вызывали такой общественной бури. Блестящий образец нового романтического стиля, «Сонеты» вышли в момент борьбы между «классиками» и романтиками и сыграли немалую роль в утверждении последних. Вяземский, который был, с одной стороны, наследником традиций французского Просвещения, его блестящего, но консервативного по отношению к форме острословия, т. е. в определенном смысле был «классиком», как поэт-практик одним из первых почувствовал потребность в обновлении поэтического языка и включился в спор двух стилевых направлений на стороне романтиков. Статья о «Сонетах» Мицкевича, опубликованная в начале 1827 года в «Московском телеграфе», была задумана им как предисловие к собственному прозаическому переводу «Крымских сонетов». По существу она носит общеэстетический характер и направлена на утверждение романтизма в России.

Вяземский давно следил за зарождением европейского романтизма, прежде всего в лице Байрона, и в Мицкевиче справедливо увидел носителя байронических черт: «Кажется в нашем веке невозможно поэту не отзываться Байроном… Такое сочувствие, такое согласие нельзя назвать подражанием; оно, напротив, невольная, но возвышенная стачка (не умею вернее назвать) гениев, которые… все в некотором отношении подвластны общему духу времени и движимы в силу каких-то местных и срочных законов» .

Статья Вяземского в то же время была скрытой полемикой с Пушкиным, у которого период увлечения Байроном сменился его переоценкой. В этом отношении Пушкину была ближе позиция Е. Баратынского, выраженная им в посвященном Мицкевичу стихотворении 1828 года:

Когда тебя, Мицкевич вдохновенный, Я застаю у Байроновых ног, Я думаю: поклонник униженный!

Восстань, восстань и вспомни: сам ты Бог!

Тем не менее нельзя забывать, что байронизм Мицкевича был глубоко обоснован. Как значительно позже скажет Вяч. Иванов, «для славянства он [байронизм] был огненным крещением духа, первою врезавшеюся в сердца, как раскаленная печать, вестью об извечном праве и власти человеческой личности на свободное самоопределение перед людьми и Божеством». Байрон был близок Мицкевичу не демонизмом и «мировой скорбью», но прежде всего идеей свободы, имевшей для Польши не только политический, но и принципиальный исторический и культурный смысл, это была «забота о спасении народной души в разделенном государственном теле» .

Что касается Вяземского, то в поздней статье «Мицкевич и Пушкин» (1873) он иначе расставляет акценты. Вяземский подробно анализирует появившуюся после смерти Пушкина статью-некролог Мицкевича «Пушкин и литературное движение в России», подписанную «Друг Пушкина», высоко оценивая отзыв «великого поэта о великом поэте»: «Едва ли найдется в русской критике… подобная верная, тонкая и глубокая характеристика поэта нашего». Но в этот период ему отнюдь не близки революционность — составная часть романтической эстетики и «мистическое расположение» «духа Мицкевича», которым он предпочитает «зрелость» и «трезвость» Пушкина. Оппозиция Пушкин/Мицкевич, закономерно возникшая в литературных исследованиях еще пушкинского периода, продержалась в русской литературе почти до наших дней, последние ее яркие проявления — пушкинские статьи А. А. Ахматовой. В то же время современный литературоведческий подход позволяет взглянуть на проблему антиномии основоположников двух национальных литератур более примирительно.

Очень убедительно, в том числе и для антитезы Пушкин-Мицкевич, выглядит предложенная Ю. М. Лотманом для русской литературы классического периода идея о бинарной и тернарной творческих моделях. «Бинарная система самоописания, подразумевающая деление всего мира на положительное и отрицательное, на греховное и святое, на национальное и искусственно привнесенное или на ряд других возможных противопоставлений… кажется родственной романтизму» и, добавим, Мицкевичу. «Тернарная модель, включающая мир зла, мир добра и мир, который не имеет однозначной моральной оценки», но «оправдан самим фактом своего бытия» связана с традицией Пушкина, «тернарный или, вернее полиглотический путь Пушкину ближе, чем жестко организованная бинарность» .

Возвращаясь к публикациям пушкинского периода можно отметить пространную, но далекую от теоретического замаха Вяземского рецензию Н. Полевого на петербургские издания сочинений Мицкевича 1829 года, где Мицкевич оценивается как «едва ли не первый из существующих ныне поэтов» .

Для историка литературы интерес представляют письма и посвященные Мицкевичу стихотворения Каролины Павловой. К. Павлова (в девичестве, во времена знакомства с Мицкевичем, Яниш) — познакомилась с Мицкевичем 19-летней девушкой и горячую увлеченность им сохранила на протяжении всей своей долгой жизни. Ее чувство не было безответным, Мицкевич делал ей предложение, но был отвергнут семьей, рассчитывавшей для Каролины на более выгодную партию. За три года до смерти 83-летняя поэтесса напишет сыну Мицкевича Владиславу, обратившемуся к ней с просьбой передать письма отца: «Третьего дня, 18 апреля, миновало шестьдесят лет с того дня, когда я в последний раз видела того, кто набросал это письмо, а он еще жив в моих мыслях. Передо мной его портрет, а на столе маленькая вазочка из жженой глины, подаренная мне им, на пальце я ношу кольцо, которое он мне подарил. Для меня он не перестал жить. Я люблю его сегодня, как любила в течение стольких лет разлуки» .

После отъезда Мицкевича из России (1829) его творчество еще примерно десятилетие остается живым явлением текущего литературного процесса. Как результат в том числе и его воздействия продолжает существовать русский романтизм: поэзией Мицкевича интересовался Лермонтов, ее влияние ощутимо в драматической мистерии Кюхельбекера «Ижорский» и т. д. Но с начала 40-х годов, с зарождением «натуральной школы» ситуация меняется. Творчество Мицкевича еще вызывает восторженные отзывы А. Григорьева, А. Фета, Я. Полонского, но оно перестает быть фактом непосредственного влияния и переходит в сферу истории литературы. К нему обращаются профессиональные переводчики — Н. Берг, В. Бенедиктов, П. Дубровский и другие. После смерти Мицкевича его яркая личность не раз вдохновляет мемуаристов.

В русской литературе вторая половина 19 века — период главным образом прозаический, а в литературной критике — позитивистский. Один из последних его отголосков — исследование П. Боборыкина о европейском романе XIX века. Характерно, что поэтическая эпопея Мицкевича «Пан Тадеуш» анализируется Боборыкиным в контексте западно-европейского романа, а ее достоинства рассматриваются как «самые ценные приобретения реально-художественного романа на западе» .

Почти одновременно с книгой Боборыкина появилась статья философского предтечи символизма В. С. Соловьева. Она, с одной стороны, знаменательна тем, что предвещает наступление нового литературного периода, по преимуществу поэтического, с другой — показательна в контексте философских и эстетических взглядов Соловьева. В эстетике Соловьева концепция творчества связывается с миссией пророчества. Как пишут исследовательницы философии Соловьева Р. Гальцева и И. Роднянская, «особенно рельефно очерчена эта миссия на примере возвышенной судьбы Мицкевича, в описание которой вложено немало и автобиографического, задушевного. Когда Соловьев показывает духовное восхождение польского поэта, в страданиях расстающегося с надеждой на личное счастье, с мечтой о национальном торжестве и с нерассуждающей верой в церковные авторитеты, через утрату этих иллюзий укрепляющийся в своем творческом сознании…, то о художественных достижениях Мицкевича, рождавшихся на каждом этапе пройденного пути, говорится лишь вскользь, словно они — побочный продукт борений души, а не главное, что явил поэт в его собственной области прекрасного». Соловьев предпосылает, своей статье неточную цитату из Пушкина: «…он вдохновен был свыше.

И с высоты взирал на жизнь" /; у Пушкина — «И свысока взирал на жизнь», и на созданной им самим оппозиции (с высоты/свысока) строит первую часть своей статьи, создавая характерный для него пример соединения эстетического и этического подходов. Кроме того путь Мицкевича, рассмотренный Соловьевым в аспекте его философии софийности (София-душа мира, воплотившая Божественную идею) изначально подвергся невольному искажению. Соловьев интерпретирует судьбу Мицкевича как яркий пример софийного духовного возрастания, не замечая противоречий в его творчестве: борьбы свободолюбия и своеволия, религиозного экстаза и богоборчества; даже сектантский тип мистицизма А. Товянского Соловьев видит как живую форму «продолжающегося внутреннего роста христианства» .

По мере становления символизма роль поэзии в русской литературе становится доминирующей. Интерес к Мицкевичу возрождается на волне повышенного внимания к мировой поэзии, но главное — символисты ощущали себя продолжателями традиций, прежде всего романтизма, и способ их миропонимания вел свою родословную, в том числе, и от Мицкевича. Трагические предчувствия эпохи, ее провидческий характер вольно или невольно ассоциировались с творчеством Мицкевича. Не случайно, вспоминая в эмиграции эти годы, Дон Аминадо напишет: «И так как поздно мелют мельницы богов и неизвестно будущее, то кто мог знать, предчувствовать, предвидеть, что „вшистко скончица дзвоном“, как писал Мицкевич в „Пане Тадеуше“, и что, жалобно прозвучав в последний раз, замрет и растает в нестеровских сумерках печальный звон?» .

Символисты старшего поколения обращаются к Мицкевичу по разным поводам — В. Брюсов как пушкинист в связи с «Медным всадником», К. Бальмонт, которому мятежность его души казалась родственной Мицкевичу, как переводчик, Блок вспомнит его в поэме «Возмездие». Поэт серебряного века А. Биск напишет о приезде в 1906 году Бальмонта в Париж: «…он вынимал крохотную книжечку и «как Дельвиг пьяный на пиру» читал своими близорукими глазами, сильно картавя и ни на кого не обращая внимания, свой перевод из Мицкевича… Эти стихи, кажется, вошли в его «Песни мстителя». Бальмонт был настроен очень революционно.

Татарку выберу я в жены, Татарку в жены — говоря:

Быть может, выношен, как стоны, Родится Пален для царя.

Польская колония его боготворила…" .

Символист «второй волны» Андрей Белый, хотя и вскользь, но вспомнит о Мицкевиче в связи с анализом родственного ему по поэтике Ф. Сологуба. Эпизоды из «Мелкого беса» не только интересный пример гротескного преломления культурной антитезы Пушкин/Мицкевич, но и одно из подтверждений тому, что Мицкевич навсегда стал существенной частью национального пушкинского мифа и неразрывно связан с русской культурой.

Новое освещение феномен Мицкевича получил в интерпретации Вяч. Иванова. В статьях «Славянская мировщина» и «Польский мессианизм, как живая сила» развивается один из аспектов ведущей темы Иванова-философа и филолога — диалог «родного» и «вселенского». Вяч. Иванов рассматривает проблему мистической соборности славянских народов и роль каждого из них в общем духовном «задании». Определяя духовное своеобразие русского и польского народов, он обращается к Пушкину и Мицкевичу — двум гениям, ярко воплотившим свой национальный духовный тип. Совершенно очевидно, что черты их личности и отличительные особенности поэтики он переносит на определение духовной сущности двух народов. «Это высоко мною ценимое здравомыслие о земном, свойственное русской духовности, пленительно отсутствует в пророческом лиризме польской души», «поляки — самые опрометчивые и самые вещие из славян, и необычайной прелестью… дышит на русскую душу этот… соборный субъективизм» — за этими формулами неизбежно угадываются имена двух великих поэтов, упоминаемые в тексте статей.

Иванов не дает этических оценок, не сталкивает два типа художественного творчества, стоящего за ним мировидения и двух национальных типов. Польский и русский народы он видит как разные грани одного духовного организма, предназначенного к единой цели — всемирному духовному служению. Развитое у поляков чувство мессианского предназначения Иванов сравнивает с национальным самоощущением русских славянофилов. Интересно, что-то же наблюдение сделал и В. Розанов, но он увидел в польском мессианизме и русском славянофильстве только «национальную хвастливость». Правда, блестящая в литературном отношении миниатюра Розанова, не претендует на всесторонность философского и исторического взгляда.

У последнего из символистов В. Ходасевича, поляка по рождению, поэзия Мицкевича была одним из самых ранних детских впечатлений, таким же основополагающим как «Отче наш» и «Богородица», как Пушкин, Лермонтов, Майков и Фет. В 1919;21 г. г. Ходасевич готовил в издательстве «Творчество», где вышел его сборник «Путем зерна», книгу избранных произведений Мицкевича в переводах русских поэтов. Во вступительной статье он писал: «Адам Мицкевич — Пушкин польской литературы. Он первый предуказал ей пути развития национального. Он первый сумел подойти к народному творчеству и из этого родника почерпнуть основные мотивы своей поэзии. До него книжная польская литература была оторвана от народа. Только в его стихах впервые услышал народ отголосок своих волнений и дум. Но не только своей поэзией дорог Мицкевич Польше. Во всем его творчестве и во всей его жизни находит поляк отражение лучших заветов своего страдающего народа. Как человек, Мицкевич был одним из величайших борцов за свободу родины. Как писатель, он вскрыл высший, религиозный смысл этой борьбы. Вот почему память о Мицкевиче живет в Польше, как память о подвижнике и герое.

В этом смысле вся личность его сделалась одной из священнейших и прекраснейших легенд Польши". Этой, едва ли не самой проникновенной в русской литературе характеристике Мицкевича не суждено было увидеть свет. Ходасевич уехал в эмиграцию, издание было остановлено. В самые тяжелые годы эмиграции, когда Ходасевич будет мучительно думать о судьбе русской культуры, когда он скажет, что «в известном смысле историю русской литературы можно назвать историей изничтожения русских писателей» и составит список жертв «изничтоженных», в этот список русских писателей войдет и Мицкевич. Несколько раз он будет обращаться к Мицкевичу, как к одному из представителей Великой польской эмиграции, чтобы решить для себя проблему возможностей и задач литературы в изгнании: «История знает ряд случаев, когда именно в эмиграциях создавались произведения, не только прекрасные сами по себе, но и послужившие завязью для дальнейшего роста национальных литератур… Такова вся классическая польская литература созданная эмигрантами — Мицкевичем, Словацким, Красинским». В статьях «Медный всадник» у поляков" (1932), «Друзья-москали» (1935), «Иридион» (1936), до сих пор опубликованных только в парижской газете «Возрождение», и в статье «К столетию «Пана Тадеуша» Ходасевич размышляет о Мицкевиче в контексте этой темы. Судьба Мицкевича и его поэзии была для него не просто актуальна, но животрепещуща. Ходасевич заканчивает статью своим переводом «Литании пилигримов» из «Книг народа польского и польского пилигримства» Мицкевича, слова которой, как он пишет, «мы сейчас можем или должны за ним повторять» :

Об успокоении костей наших в родной земле Молимся тебе, Господи.

О неподвластности, целости и свободе родины нашей Молимся тебе, Господи.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Аминь.

Параллельно со статьями В. Ходасевича в Советской России выходит книга В. Вересаева «Спутники Пушкина» — короткие биографии современников Пушкина. Глава о Мицкевиче представляет собой его тенденциозную биографию, дополненную анекдотами, а иногда и сплетнями из истории отношений с Пушкиным. В трактовке Пушкина отразилась теория Вересаева, высказанная им в книге «В двух планах»: о «поразительном несоответствии между живою личностью поэта и ее отражением в литературе». Книга вызвала острую рецензию Ходасевича, у которого были серьезные претензии к методологии Вересаева-пушкиниста, изложенные им раньше в статье «Пушкин в жизни» (По поводу книги В. В. Вересаева)": «Я мог бы привести еще длинный список несуразностей, допущенных Вересаевым, — но не в них дело. Самое примечательное в его книге — это ее метод, возникший из неестественного желания представить Пушкина — без творчества, а биографа лишить права на критическую обработку материала.

Самое это желание, пожалуй, довольно характерно для умственных течений, насаждаемых сейчас в России господствующей партией… Но это уже особая, самостоятельная тема". Согласно с «умственными течениями», «насаждаемыми» в России, образ Мицкевича подвергался все большей деформации. В писательских статьях советского периода имя Мицкевича используется как идеологический инструмент, а сами они представляют собой в той или иной степени образцы официального литературоведческого дискурса. Но задача авторов — доказать генетическое родство советской идеологии с поэзией Мицкевича — изначально провальная, что доказывается всем стилем этих статей.

Казенные дифирамбы в адрес польского поэта, «неукротимого революционера и демократа», такие как «он присутствует среди советских людей, такой же лучезарный и свободолюбивый», сегодня производят впечатление глумления, не случайно и появление у Н. Тихонова оксюморона (Мицкевич — «лучезарная тень»), другие высказывания приобретают почти фарсовый характер. Так, приведенная Н. Тихоновым цитата из М. Горького о том, что Пушкин, Шевченко и Мицкевич воплотили «дух народа с наибольшей красой, силой и полностью», у современного читателя вызывает устойчивую ассоциацию с ироническим пассажем из повести Вен. Ерофеева «Москва — Петушки» «, в котором пародируются советские демагогические формулы: «окончательно, но не целиком», «целиком, но не полностью», «целиком и полностью, но не окончательно» .

В то же время подлинный облик польского поэта продолжал жить в другом слое литературного творчества, изначально не предназначенном для печати. Написанная вчерне в «догутенберговскую» эпоху и опубликованная лишь после смерти автора, незаконченная статья А. А. Ахматовой «Две новые повести Пушкина» содержит ряд блестящих догадок, связанных с именем Мицкевича. Авторитет А. А. Ахматовой как исследователя литературы неоспорим: ее работы отличаются безупречной логикой и психологической проницательностью. Однако, в этой статье, как и в высказываниях, записанных Л. К. Чуковской, А. А. Ахматовой не всегда справедлива к Мицкевичу, что было обратной стороной ее безусловного предпочтения гармонического творчества Пушкина. Тем не менее они являются примером творческого восприятия польского поэта в эпоху его обезличивания, т. е. смерти в литературе официоза, в них запечатлен живой облик поэта, а не идеологический фантом.

Для подлинной русской литературы Мицкевич оставался таким же стимулом духовной жизни, каким он был для Пушкина, Соловьева, Ходасевича. В «Записках» Л. К. Чуковской упоминается о некоем «молодом человеке», передавшем Ахматовой свои стихи. Из комментария Л. К. Чуковской следует, что речь идет об Анатолии Александровиче Якобсоне и его стихотворении «Анне Ахматовой» :

Рука всевластная судьбы Россию взвесила, как глыбу, И подняла — не на дыбы, Как Петр когда-то, а на дыбу.

А. Якобсон — поэт, переводчик и литературовед, автор исследований о А. Блоке, В. Маяковском, А. Ахматовой, Б. Пастернаке, в те годы учитель средней школы, позже активный участник движения за права человека в СССР. Как напишет А. Гелескул в посмертном издании его книги о А. Блоке, «русскую литературу он любил, как любят родину — то кровное и таинственное, что пожизненно требует разгадки…, провидческий смысл искусства для него не подлежал сомнению…» Пушкинская реминисценция в стихотворении, поднесенном А. Ахматовой, провидчески предскажет трагическое появление в судьбе А. Якобсона неотрывной части пушкинского мифа — Мицкевича. Вынужденный эмигрировать, осенью 1978 года А. Якобсон покончил с собой. «Незадолго до конца Анатолий Якобсон сделал попытку заново перевести на русский язык отрывок из поэмы Адама Мицкевича „Дзяды“ — „Друзьям в России“. Отрывок дошел до друзей в России за несколько дней до известия о самоубийстве» .

Одно из знаменательных обращений к Мицкевичу в эпоху «антропологического геноцида» (И. Бродский) была его поэма «Горбунов и Горчаков». Дело происходит в сумасшедшем доме — («Стоит огромный сумасшедший дом, / как вакуум внутри миропорядка») — закономерная метафора действительности тех лет, позже воспроизведенная Вен. Ерофеевым в родственной по художественным чертам фарсовой трагедии «Вальпургиева ночь, или шаги Командора». Мицкевич — один из пациентов, из текста не ясно, фамилия это или больничная кличка. В поэзии Бродского нет случайных слов («Слова — почти подобие мощей») и, очевидно, нет случайных фамилий. Горбунов несет горб инакомыслия (Могилы исправляют горбунов… / Конечно, за отсутствием иного / лекарства…), его друг, антагонист и тайный соглядатай Горчаков — призван огорчать — («Ты хочешь огорчить меня?» «Конечно / на то я, как известно, Горчаков» .).

Мы вправе предположить, что и фамилия Мицкевич — знаковая, тем более, что для Бродского, давно и глубинно связанного с польской поэзией, она, конечно, была семантически маркированной. Мицкевич в основном действует только в последнем эпизоде нечаянного убийства Горбунова — глава «Разговор в разговоре», и мы знаем о нем лишь то, что он «из ветеранов». С Адамом Мицкевичем персонаж Бродского связан только фамилией, в остальном — совсем другие черты. Тем не менее в контексте главной темы поэмы — «одиночество и свобода» (ведущая тема также и всего творчества Бродского, как ее определил Лев Лосев) явление фамилии Мицкевича символично. С ней (несмотря на отсутствие определенности в характере персонажа) ассоциируется понятие свободы, той сверхидеи, которой были одержимы как Мицкевич, так и Бродский, и символами которой они оба являлись.

История взаимоотношений Мицкевича с русской литературой не завершена и не может быть завершена: слишком силен был разряд, полученный от соприкосновения с его поэзией и личностью. Мицкевич стал частью нашего культурного сознания, и его органичное присутствие в русской литературе, возможно, еще не раз обнаружит себя в самых разнообразных проявлениях.